ответила "До свидания" и проводила художника  испуганным
взглядом, точно он  застал  ее  на  месте  преступления.  Перед  ее  глазами
заиграли драгоценные камни. Бедняжки! Они  лежат  погребенные  во  мраке,  в
темном иле, навеки лишенные блеска и красок.  И,  как  будто  совершив  грех
перед своей кроткой и нежной душой, она поспешила прочь от этого места.

ГЛАВА VI

ГРЕГОРИ СМОТРИТ НА НЕБО

     Грегори Виджил называл мистера Парамора пессимистом, потому что, как  и
другие, не понимал значения этого слова, С присущей ему путаницей понятий он
считал, что видеть вещи в их собственном свете - значит видеть их ие такими,
какие они есть, а гораздо хуже. У Грегори имелся собственный  способ  видеть
вещи, который был ему так дорог, что он предпочитал совсем закрывать  глаза,
лишь бы не воспользоваться способом других людей. И хотя он видел совсем  не
так, как видел мистер Парамор, все-таки нельзя безоговорочно утверждать, что
он совсем не видел вещи такими,  какие  они  есть.  Просто  грязи  на  лице,
которое он хотел бы видеть чистым, он не замечал:  влага  его  голубых  глаз
растворяла ее, а самое лицо запечатлевалось  на  их  сетчатке  чистым.  Этот
процесс совершается бессознательно и зовется "идеализацией". Вот почему  чем
дольше он думал, тем с  большим  отчаянием  утверждался  в  мысли,  что  его
подопечная имеет право любить человека,  которого  выбрала,  и  имеет  право
соединять с ним свою жизнь. И он старательно загонял лезвие этой  мысли  все
глубже и глубже в свою душу.
     Часов около четырех в тот день, когда миссис Пендайс побывала у  своего
сына, мальчик-посыльный принес ему письме.

                                                            Гостиница Грина.
                                                                Четверг.

     Дорогой Григ.
     Я видела Элин Белью и только что вернулась от Джорджа. Мы все это время
жили, как будто в страшном сне. Она не любит его, вероятнее  всего,  никогда
не любила. Я не знаю, и не мне судить. Она бросила  его.  Я  предпочитаю  не
-высказывать своего мнения о ней. Одно ясно: все это с  начала  и  до  конца
было ненужно, бессмысленно и гадко. Я пишу вам это письмо, чтобы  вы  знали,
как обстоят дела, и прошу вас, если выберется минутка, заглянуть  в  клуб  к
Джорджу сегодня вечером и сообщить потом мне, как  он  себя  чувствует.  Мне
больше не к кому обратиться с такой просьбой.
     Простите меня, если это письмо огорчит Вас.

                                                         Ваша любящая кузина
                                                           Марджори Пендайс.

     Для тех, кто смотрит на  мир  одним  глазом,  кто  оценивает  все  дела
человеческие только со своей колокольни, кто не замечает иронии во всем, что
творится вокруг,  и  не  может  ею  насладиться,  кто  в  простоте  душевной
встречает иронию самой теплой улыбкой и кто, будучи  положенным  иронией  на
обе лопатки, считает победителем себя, - для таких людей не  имеют  значения
удары судьбы, грозящие перевернуть  их  взгляд  на  мир.  Стрелы  вонзаются,
дрожат и падают наземь, как будто встретили на своем пути кольчугу;  но  вот
последняя стрела скользнула под  доспехи  откуда-то  сверху  и  затрепетала,
вонзившись в самое сердце под восклицание бойца: "Как, это ты? Нет, нет,  не
может быть!"
     Такие люди сделали на нашей древней земле многое из  того,  что  стоило
сделать, но, пожалуй, еще больше сделано ими  того,  чего  вовсе  делать  не
следовало.
     Когда   Грегори   получил   это   письмо,   он    занимался    бумагами
женщины-морфинистки. Прочитав письмо, он спрятал его в карман и  вернулся  к
своему делу - ни на что другое у него не хватило бы сил.
     - Вот ходатайство, миссис Шортмэн. Пусть она побудет там шесть  недель.
Она выйдет оттуда другим человеком.
     Миссис Шортмэн, подперев худой рукой худое лицо, устремила  на  Грегори
горящие глаза.
     - Боюсь, что моральные принципы для нее уже не  существуют,  -  сказала
она. - Признаться, мистер Виджил, я думаю, что моральные  принципы  для  нее
вовсе никогда и не существовали!
     - Что вы хотите этим сказать?
     Миссис Шортмэн отвела глаза в сторону.
     - Иной раз я думаю, - сказала она, - что такие  люди  и  в  самом  деле
есть. И тогда я задаю себе вопрос, в достаточной  ли  степени  мы  учитываем
это. Помню, когда я еще девушкой жила в деревне, у  нашего  священника  была
дочка, очень хорошенькая. О ней ходили самые ужасные слухи даже еще до того,
как она вышла замуж. А  потом  мы  узнали,  что  она  развелась!  Потом  она
приехала в Лондон и стала зарабатывать на жизнь  игрой  на  рояле,  пока  не
вышла замуж второй раз. Я не стану называть ее имени.  Это  очень  известная
особа. И никто никогда не замечал  в  ней  ни  малейшей  капли  стыда.  Если
существует хоть одна такая женщина, то можно предположить, что они есть еще,
и я иногда думаю, не тратим ли мы зря...
     Грегори сухо сказал:
     - Я это уже слыхал от вас раньше.
     Миссис Шортмэн прикусила губу.
     - По-моему, - сказала она, - своего времени и своих усилий я не жалею.
     Грегори вскочил со своего места и схватил ее за руку.
     - О да, я знаю, я знаю это, - сказал он проникновенно.
     В углу вдруг раздался яростный треск машинки мисс Мэлоу.
     Грегори схватил с гвоздя шляпу.
     - Мне пора, - сказал он. - До свидания.
     Безо всякого предупреждения, как это обычно бывает с  сердцами,  сердце
Грегори Виджила  вдруг  начало  кровоточить,  и  он  почувствовал,  что  ему
необходимо подышать свежим! воздухом. Он не сел в омнибус, не взял  кэба,  а
пошел пешком со всей быстротой, на какую был  способен,  пытаясь  вдуматься,
пытаясь понять. Но он мог только чувствовать, а чувства его были  расстроены
и взвинчены, и время от времени они перебивались вспышками радости,  которой
он стыдился. Знал ли он или нет, но ноги несли его в  Челси,  ибо  хотя  его
глаза и были устремлены к звездам, ноги  не  могли  доставить  его  туда,  и
набережная Челси показалась им самой подходящей заменой.
     Он не был одинок: многие шли, так же,  как  он,  в  Челси,  многие  уже
побывали там и спешили теперь обратно; и улицы в  этот  летний  предвечерний
час были сплошным живым  потоком.  Люди,  которые  проходили  мимо  Грегори,
смотрели на него, он смотрел на них, но ни он, ни они не видели друг  друга:
человеку назначено как можно меньше уделять внимания чужим заботам.  Солнце,
припекавшее его лицо, бросало свои лучи на их спины, ветер,  холодивший  его
спину, овевал их щеки. Ибо и беззаботная земля катилась сейчас  по  мостовой
вселенной - одна из миллионов направляющихся в Челси и спешащих обратно.
     - Миссис Белью дома?
     Он вступил в комнату длиной футов в пятнадцать, а высотой около десяти,
где увидел нахохленную канарейку в маленькой позолоченной клетке, пианино  с
раскрытой партитурой оперы, диван со множеством подушек и на диване  женщину
с покрасневшим и сердитым лицом; она  сидела,  опираясь  локтями  в  колени,
подперев кулачком подбородок, устремив взгляд в пространство.  Такой  именно
была эта комнатка со всем, что в ней было, но Грегори внес  с  собой  что-то
такое, отчего она сразу преобразилась в его глазах. Он сел у окна,  глядя  в
сторону, и заговорил мягким голосом,  в  котором  прорывалось  волнение.  Он
начал с рассказа о женщине-морфинистке; а  потом  объявил,  что  знает  все.
Сказав это, он посмотрел в окно, где  строители  случайно  оставили  полоску
неба. И поэтому он не заметил выражения ее лица, презрительного и  усталого,
которое, казалось, говорило: "Вы славный человек, Грегори,  но,  ради  бога,
хоть раз в жизни постарайтесь увидеть веши такими, какие они есть!  Мне  это
надоело!" И он не заметил, как Элин, протянув руки, растопырила пальцы:  так
рассерженная кошка вытягивает, расправляя, лапки. Он сказал ей, что не хочет
быть  назойливым,  но  если  он  ей  понадобится  зачем-нибудь,  пусть   она
немедленно пошлет за ним - он всегда к ее услугам.  Грегори  смотрел  на  ее
ноги и не видел, как ее губы покривила усмешка. Он сказал ей,  что  она  для
него все та же и всегда останется  такой;  и  он  просил  ее  верить  этому.
Грегори не видел ее улыбки, которая не пропадала все время, пока  он  был  у
нее, и он не мог бы понять этой улыбки, потому что это улыбалась сама  жизнь
устами женщины, которую он не понимал. Он видел только прелестное  существо,
которое обожал многие годы. И он ушел, а  миссис  Белью  стояла  на  пороге,
закусив губы. А так как Грегори не мог, уходя, оставить в этой комнате  свои
глаза, то он и не видел, что она, вернувшись на свой диван,  приняла  ту  же
позу, в какой сидела до его прихода: уперевшись локтями в  колени,  подперев
кулачком  подбородок,  устремив  беспокойный,  как  у   игрока,   взгляд   в
пространство...

     Со стороны Челси по улицам,  уставленным  высокими  домами,  шло  юного
людей; одни, подобно Грегори, тосковали по любви, другие - по  куску  хлеба;
они шли по двое, по трое, группами, в одиночку; у одних глаза смотрели вниз,
у других - прямо, взоры третьих были  устремлены  к  звездам,  но  в  каждом
бедном сердце таились мужество и  преданность  самых  разнообразных  мастей.
Ибо, как сказано, мужеством и преданностью должен быть жив человек, идет  ли
он в Челси или возвращается оттуда. И из всех  попавшихся  на  пути  Грегори
каждый улыбнулся бы, услыхав, как Грегори говорил себе:  "Она  всегда  будет
для меня той же. Она всегда будет для меня той же!" И ни один не  усмехнулся
бы насмешливо...
     Время приближалось к обеденному часу - тому, какой был принят  в  Клубе
стоиков, - когда  Грегори  вышел  на  Пикадилли;  "стоики"  один  за  другим
выскакивали из кэбов  и  устремлялись  к  дверям  клуба.  Бедняги,  они  так
потрудились за день на скачках, на крикетном поле или в Хайд-парке,  кое-кто
вернулся из  Академии  художеств,  и  на  лицах  этих  последних  было  одно
довольное выражение: "Господь милостив, наконец-то можно отдохнуть!"  Многие
не ели днем, чтобы сбавить вес, многие ели,  но  не  очень  плотно,  а  были
такие, что и слишком плотно, но во всех сердцах горела вера, что  за  обедом
они возьмут свое, ибо их господь был и в самом деле милостив,  и  обитал  он
где-то между кухней и винными погребами клуба. И все - ведь у каждого из них
в душе была поэтическая жилка - с волнением предвкушали те сладостные  часы,
когда, закурив сигару и полные истомы от хорошего  вина,  они  погрузятся  в
обычные мечты, которые обходятся каждому "стояку" всего-навсего в пятнадцать
шиллингов, а то и меньше.
     Из  убогой  лачуги  на  задворках,  в  пяти  шагах  от  обиталища  бога
"стоиков", вышли подышать воздухом две швеи; одна была больна чахоткой:  она
в свое время не соблаговолила зарабатывать столько, чтобы  хорошо  питаться;
другая, казалось, тоже не сегодня-завтра закашляет кровью, и тоже по той  же
причине.  Они  стояли  на  тротуаре,  разглядывая  подъезжающих,   некоторые
"стоики" замечали их и думали: "Бедные девушки! Какой у  них  больной  вид!"
Трое или четверо сказали себе: "Это надо было бы запретить. Очень  неприятно
смотреть на них, но сделать, кажется, ничего нельзя. Они ведь не нищие!"
     Но большинство  "стоиков"  вовсе  на  них  не  смотрело,  имея  слишком
чувствительные сердца, которые не выдерживают подобного печального  зрелища,
боясь испортить себе аппетит; Грегори тоже их не заметил, ибо как раз в  тот
момент, когда он по обыкновению смотрел на небо, девушки сошли  с  тротуара,
перешли улицу и смешались с толпой;  ведь  они  не  имели  собачьего  чутья,
которое подсказало бы им, что он за человек.
     - Мистер Пендайс в клубе; я пошлю сказать,  что  вы  его  ждете.  -  И,
покачиваясь на ходу, словно фамилия Грегори была неимоверно тяжелой, швейцар
передал ее рассыльному и тоже ушел.
     Грегори стоял у холодного камина и  ждал,  и  покуда  он  ждал,  ничего
особенного не  поразило  его,  ибо  "стоики"  показались  ему  обыкновенными
людьми, такими точно, как он сам, с такой только разницей,  что  Костюмы  на
них были получше, чем* на нем, и он подумал: "Не  хотел  бы  я  быть  членом
этого клуба и каждый день переодеваться к обеду".
     - Мистер Пендайс просит простить его: он сейчас занят.
     Грегори прикусил губу.
     - Благодарю вас, - сказал он и вышел на улицу. "Больше Марджори  ничего
и не нужно, - подумал он, - а все остальное меня мало трогает". - И,  сев  в
кэб, он опять устремил взгляд к небу.
     Но Джордж не был занят. Как раненый зверь спешит в  берлогу  зализывать
раны, так  и  он  уединился  в  свою  любимую  оконную  нишу,  выходящую  на
Пикадилли. Он сидел там, будто прощался с молодостью, неподвижно, ни разу не
подняв глаза. В  его  упрямом  мозгу,  казалось,  вертится  колесо,  в  муку
размалывающее воспоминания.  И  "стоики",  которым  было  невыносимо  видеть
своего собрата в этот священный час погруженным в уныние, время  от  времени
подходили к нему.
     - Вы идете обедать, Пендайс?
     Бессловесные животные молчат о своих ранах; тут молчание -  закон.  Так
было и с Джорджем. Каждому подходящему "стоику" он отвечал, стиснув зубы:
     - Конечно, старина. Сию минуту,

ГЛАВА VII

ПРОГУЛКА СО СПАНЬЕЛЕМ ДЖОНОМ

     Спаньель Джон, привыкший  по  утрам  вдыхать  запах  вереска  и  свежих
сухариков, был в тот четверг  в  немилости.  Всякая  новая  мысль  не  скоро
проникала в его узкую и длинную голову, и он окончательно осознал, что с его
хозяином творится что-то неладное, только по прошествии двух дней с  отъезда
миссис Пендайс. В течение тех тревожных минут, когда это убеждение созревало
у него в мозгу,  он  усердно  трудился.  Он  утащил  две  с  половиной  пары
хозяйских башмаков и спрятал их в  самых  неподходящих  местах,  по  очереди
посидел на каждом, а затем, предоставив птенцам вылупляться  в  одиночестве,
вернулся под хозяйскую дверь. За это мистер Пендайс,  сказав  несколько  раз
"Джон!", пригрозил ему ремнем, на котором правил бритву. И  отчасти  потому,
что Джон не выносил самой  кратковременной  разлуки  с  хозяином  -  нагоняи
только укрепляли его любовь,  -  отчасти  из-за  этого  нового  соображения,
которое совсем лишило его покоя, он лег в зале и стал ждать.
     Однажды, еще в дни юности, он легкомысленно увязался за лошадью хозяина
и с тех пор ни разу не отваживался на подобное предприятие. Ему пришлась  не
по вкусу эта тварь, непонятно для чего такая большая и быстрая, и к тому  же
он подозревал ее в коварных замыслах: стоило только хозяину очутиться на  ее
спине, как его и след простывал, не оставалось даже капельки того  чудесного
запаха, от которого так теплело на  сердце.  Поэтому,  когда  появлялась  на
сцену лошадь, он ложился на живот, прижимал передние лапы к носу,  а  нос  к
земле, и до тех пор, пока лошадь окончательно не исчезала,  его  ничем  было
нельзя вывести из этого положения, в котором он напоминал лежащего сфинкса.
     Но сегодня он на приличном расстоянии опять поспешил за лошадью, поджав
хвост, скаля зубы, вовсю работая лопатками и неодобрительно отвернув  нос  в
сторону от этого смешного и ненужного добавления к  хозяину.  Точно  так  же
вели   себя   фермеры,   когда   мистер   Пендайс   с   мистером    Бартером
облагодетельствовали деревню первой и единственной сточной трубой.
     Мистер Пендайс ехал медленно. Его ноги в начищенных  до  блеска  черных
башмаках, в темно-красных крагах, обтягивающих нервные икры, подпрыгивали  в
такт аллюру. Фалды сюртука свободно ниспадали по  бедрам,  на  голове  серая
шляпа, спина и плечи согнуты, чтобы не так чувствовались толчки. Над  белым,
аккуратно повязанным шарфом его худощавое лицо в усах  и  седых  бакенбардах
было уныло и задумчиво, в глазах притаилась  тревога.  Лошадь,  чистокровная
гнедая кобыла, шла ленивой иноходью,  вытянув  морду  и  взмахивая  коротким
хвостом. Так,  в  этот  солнечный  июньский  день,  по  затененному  листвой
проселку они втроем подвигались в сторону Уорстед Скоттона...
     Во вторник, в тот день, когда миссис Пендайс noкинула  усадьбу,  сквайр
вернулся домой позже, чем обычно, ибо полагал, что  некоторая  холодность  с
его стороны будет только полезна.
     Первый час по прочтении письма жены прошел, как одна минута, в гневе  и
растерянности и кончился взрывом ярости  и  телеграммой  генералу  Пендайсу.
Телеграмму на почту он понес сам  и,  возвращаясь  из  деревни,  шел,  низко
опустив  голову:  он  испытывал  стыд  -  мучительное  и  странное  чувство,
незнакомое ему до сих пор что-то вроде страха перед людьми.  Мистер  Пендайс
предпочел бы путь, скрытый от посторонних глаз, но такого не было, к усадьбе
вели только проезжая  дорога  и  тропинка  через  выгон,  мимо  кладбища.  У
перелаза стоял старик арендатор, и сквайр пошел на него, опустив голову, как
бык идет на изгородь. Он хотел было пройти мимо,  не  сказав  ни  слова,  но
между  ним  и  этим  старым,  отжившим  свое  фермером  существовала  связь,
выкованная столетиями. Нет, даже под угрозой смерти мистер Пендайс не мог бы
пройти мимо, не сказав слова приветствия, не кивнув дружески тому, чьи  отцы
трудились для его отцов, ели хлеб его отцов и умирали вместе с его отцами.
     - Здравствуйте, сквайр. Погода-то, а! Только косить!
     Голос был скрипучий и дрожащий. "Это мой сквайр, - слышалось в нем, - а
там пусть он будет какой угодно!"
     Рука мистера Пендайса потянулась к шляпе.
     - Добрый вечер, Хермон. Да,  прекрасная  погода  для  сенокоса!  Миссис
Пендайс уехала в Лондон. Вот мы и холостяки с тобой!
     И он пошел дальше.
     Только отойдя на значительное расстояние, мистер Пендайс понял,  почему
он сказал это. Просто потому, что он сам должен был всем  рассказать  об  ее
отъезде, - тогда никто не будет удивляться.
     Он заторопился домой, чтобы  успеть  переодеться  к  обеду  и  показать
домашним, что ничего  особенного  не  произошло.  Семь  блюд  подавались  за
обедом, пусть хоть небо обрушилось бы, но поел он немного, а  кларету  выпил
больше, чем всегда. Потом прошел к себе в  кабинет  и  при  смешанном  свете
сумерек и лампы еще раз перечитал письмо жены. Всякая  новая  мысль  нескоро
проникала в узкую и длинную голову мистера Пендайса - он в этом  походил  на
своего спаньеля Джона.
     Она была помешана на Джордже и сама не понимала, что  делает,  так  что
должна скоро образумиться. Он ни в коем  случае  не  станет  делать  первого
шага. Ведь это значит признать, что он, Хорэс Пендайс, зашел слишком далеко,
что он, Хорэс Пендайс, не прав. Это было не в его привычках, а  меняться  он
не собирался. Раз им нравится упорствовать, пусть пеняют на  себя  и  живут,
как хотят.
     Сидя  в  тиши  кабинета  при  свете   лампы   под   зеленым   абажуром,
становившимся ярче по мере того, как сумерки сгущались, он тоскливо думал  о
прошлом. И, словно назло, видел только приятные картины и прекрасные образы.
Он пытался думать о ней с ненавистью, рисовать ее самыми  черными  красками,
но с упрямством, которое родилось вместе с ним  и  вместе  с  ним  сойдет  в
могилу, он видел ее воплощением нежности и кротости.  Он  чувствовал  тонкий
аромат ее духов, слышал шелест ее шелковых  юбок,  звук  ее  голоса,  кротко
спрашивающего: "Да, милый?" - как будто ей не было скучно  слушать  его.  Он
вспоминал, как тридцать четыре года назад привез ее  первый  раз  в  Уорстед
Скайнес; его старая няня еще сказала тогда: "Голубка, кроткая и нежная,  как
роза, но настоящая леди до кончиков пальцев!"
     Он видел ее в тот день, когда родился Джордж; ее лицо было прозрачным и
белым, как воск, глаза расширились, и слабая улыбка замерла на губах.  Снова
я снова представлялся его взору ее образ, и она ни разу  не  показалась  ему
увядшей, состарившейся женщиной, у которой все в прошлом. Теперь,  когда  он
потерял ее, он в первый раз  ясно  осознал,  что  она  и  в  самом  деле  не
состарилась, что она по-прежнему "голубка, робкая и  нежная,  как  роз