с Шортмэн продолжала:
     - Вы давно не живали в деревне, мистер Виджил, и вы уже все забыли. А я
помню. Люди не любят читать неприятное. К тому же им нелегко вообразить себя
в подобном положении. Это шокирует их, а мы лишимся подписчиц.
     Грегори протянул страничку девушке, сидевшей в углу за машинкой.
     - Пожалуйста, прочитайте это, мисс Мэллоу. Девушка читала, не  поднимая
глаз.
     - Ну  как,  вы  согласны  с  миссис  Шортмэн?  Мисс  Мэллоу,  залившись
румянцем, вернула листок Грегори.
     - Конечно, это прекрасно, только  все-таки,  по-моему,  миссис  Шортмэн
права. Многим это покажется оскорбительным.
     Грегори быстро подошел к окну, распахнул его и стал  смотреть  в  небо.
Обе женщины смотрели ему в спину. Миссис Шортмэн проговорила мягко:
     - Только немного изменить после слова "роскошь",  -  ну  хотя  бы  так:
разве не простили бы они и не пожалели  бы  эту  несчастную,  очутившуюся  в
большом городе, без друзей, без денег, разутой и  раздетой,  где  на  каждом
шагу ее подстерегают демоны в образе человеческом, промышляющие на несчастье
женщины. На этом и остановиться.
     Грегори вернулся к столу.
     - Только не "простили", только не "простили", - сказал он.
     Миссис Шортмэн взялась за перо.
     - Вы не представляете себе, какое действие может  оказать  эта  статья.
Ведь среди наших подписчиков  много  священников,  мистер  Виджил.  А  нашим
принципом всегда была деликатность. Вы слишком ярко описали этот  случай,  а
ведь никакая порядочная женщина не сумеет вообразить себя в  положении  Евы,
даже если бы и захотела. Ни одна из ста, особенно среди живущих в деревне  и
не знающих жизни. Я сама дочь сквайра.
     - А я - сын деревенского священника, - сказал Грегори, улыбаясь.
     Миссис Шортмэн посмотрела на него укоризненно.
     - Не шутите, мистер Виджил, речь идет о существовании нашей газеты,  мы
просто не можем позволить себе написать подобное. Последнее время я  получаю
десятки писем, где наши читатели жалуются, что мы слишком уж живо  описываем
подобные трагедии. Вот одно из них:

                                                  "Бурнфилд, дом священника,
                                                                    1 ноября

     Сударыня,
     Сочувствуя Вашей плодотворной деятельности, я тем не менее  боюсь,  что
не смогу дольше оставаться подписчиком Вашей  газеты,  пока  она  выходит  в
своем теперешнем виде, ибо ее не всегда можно дать почитать моим дочерям.  Я
считаю неправильным и неразумным, чтобы они знакомились с подобными ужасными
сторонами жизни, пусть это и правда.

                                                        С глубоким почтением
                                                           Уинфред Туденем.

     P. S. Кроме того, газета может  попасть  горничным  и  оказать  на  них
дурное влияние".

     - Это письмо я получила сегодня утром.
     Грегори, закрыв лицо руками, сидел с таким видом, будто молился, миссис
Шортмэн и мисс Мэллоу не решились нарушить  молчания.  Но  когда  он  поднял
голову, он сказал твердо:
     - Только не "простили", только не "простили", миссис Шортмэн.
     Миссис Шортмэн зачеркнула это слово.
     - Хорошо, хорошо, мистер Виджил, - сказала она, - но это рискованно.
     В углу снова затрещала машинка.
     - Теперь еще одно. И, мистер Виджил,  опять  эта  Миллисент  Портер,  -
боюсь, нет никакой надежды спасти ее.
     Грегори спросил:
     - Что с ней?
     - Снова запила. Это уже пятый раз.
     Грегори повернулся к окну и взглянул на небо.
     - Я навещу ее. Дайте мне адрес.
     Миссис Шортмэн прочитала в зеленой книжечке:
     - Миссис Портер, Блумсбери, Билкок Билдингс, 2. Мистер Виджил!
     - Что?
     - Мистер Виджил, мне иной раз хочется, чтобы вы  поменьше  нянчились  с
этими безнадежными субъектами.  Толку  все  равно  не  будет,  а  вы  только
убиваете свое драгоценное время.
     - Но разве можно бросить их на  произвол  судьбы!  Так  что  ничего  не
поделаешь.
     - Почему? Надо поставить себе какой-то предел. Простите  меня,  но  мне
кажется иной раз, что вы зря тратите время.
     Грегори повернулся к девушке за машинкой:
     - Мисс Мэллоу, как, по-вашему, права миссис Шортмэн? Я зря  трачу  свое
время?
     - Не знаю, мистер Виджил. Но мы так беспокоимся о вас.
     Добродушная и неммого недоуменная улыбка появилась на губах Грегори.
     - А я верю, что я спасу ее, - сказал он. - Значит, Билкок Билдингс,  2.
- И, продолжая глядеть на  небо,  спросил:  -  Как  ваша  невралгия,  миссис
Шортмэн?
     Миссис Шортмэн улыбнулась.
     - Ужасно!
     Грегори тотчас обернулся.
     - Ведь вам вредно открытое окно. Простите меня!
     Миссис Шортмэн покачала головой.
     - Мне нет. А вот разве что Молли?
     Девушка за машинкой проговорила:
     - Нет, нет, мистер Виджил. Пожалуйста, не закрывайте окна только  из-за
меня.
     - Честное слово?
     - Честное слово! - ответили женщины в один голос. И  все  трое  секунду
смотрели на небо. Потом миссис Шортмэн прибавила:
     - Дело в том, что вам не добраться до корня зла - до ее мужа.
     Грегори посмотрел на нее:
     - А, этот негодяй! Если бы только она могла избавиться от него! Ей надо
было бы давно уйти от него, пока он не научил ее пить. Почему она не ушла от
него? Почему, миссис Шортмэн, почему?
     Миссис Шортмэн подняла глаза, горевшие одухотворением.
     - У нее, наверное, не на что было жить, - сказала она.  -  И  она  была
тогда вполне порядочной женщиной. А  какой  же  порядочной  женщине  приятен
развод... - Взгляд Грегори заставил ее умолкнуть на полуслове.
     - Как, миссис Шортмэн, и вы на стороне фарисеев?
     Миссис Шортмэн покраснела.
     - Бедная женщина, видно, хотела спасти его, -  сказала  она,  -  должна
была хотеть спасти его.
     - Значит, мы с вами... - начал было Грегори, но снова уставился в небо.
     Миссис Шортмэн закусила губу и тоже устремила блестящий взгляд вверх.
     Пальцы мисс Мэллоу летали над клавишами быстрее, чем всегда, лицо у нее
было испуганное.
     Грегори заговорил первый.
     - Прошу вас, простите меня, - сказал он тихо, почти ласково. - Меня это
близко касается. Я забылся.
     Миссис Шортмэн отвела взгляд от окна.
     - О, мистер Виджил, если бы я могла предполагать! Грегори улыбнулся.
     - Ну, полно, полно, - говорил он. -  Мы  совсем  напугали  бедную  мисс
Мэллоу.
     Мисс Мэллоу обернулась, глянула на Грегори. Грегори глянул  на  нее,  и
все  принялись  рассматривать  кусок  неба  в  окошке  -  что  было  главным
развлечением этого маленького общества.
     Грегори занимался делами до трех, затем отправился в кафе и выпил чашку
кофе с булочкой. В омнибусе, шедшем в  Вест-Энд,  он  сидел  наверху,  держа
шляпу в руках и улыбаясь. Он думал об Элин Белью. Думать о ней как  о  самой
прекрасной и доброй представительнице ее пола стало его привычкой; и пока он
о ней думал, волосы его успели поседеть, так  что  теперь  уже  ему  с  этой
привычкой не  расстаться.  А  женщины  на  улице,  глядя  на  его  улыбку  и
непокрытую голову, говорили себе: "Какой красивый мужчина!"
     Джордж Пендайс, увидев Грегори из окна своего  клуба,  тоже  улыбнулся;
только улыбка его была  иного  свойства:  вид  Грегори  был  всегда  немного
неприятен Джорджу.
     Природа, создавшая Грегори Виджила мужчиной,  давно  заметила,  что  он
вовсе отбился от  ее  рук,  живет  в  безбрачии,  бежит  общества  даже  тех
несчастных созданий, которых его Общество наставляло  на  путь  истинный.  И
природа,  которая  не  терпит  ослушания,  выместила  свое  недовольство  на
характере Грегори: нервы его были  самые  деликатные,  а  кровь  то  и  дело
бросалась в голову: темперамент у него был  горячий  (что  нередко  в  нашем
туманном климате), и как человек не может  по  своему  хотению  прибавить  к
своему росту ни вершка, так и Грегори не мог укротить  свой  нрав.  Встретив
горбатого, Грегори стал бы мучиться мыслью, что тот до могилы обречен носить
горб. Он был убежден, что если окружить горбуна заботой и  вниманием,  то  в
один прекрасный день он станет стройным. Нет  на  земле  двух  индивидуумов,
имеющих одни и те же убеждения, как нет двух людей с одинаковыми лицами,  но
Грегори свято верил, что  люди,  на  свою  беду  имеющие  собственную  точку
зрения,  рано  или  поздно  разделят  его  взгляды,  если  он  не  поленится
достаточно часто напоминать им, что они заблуждаются. Грегори Виджил был  не
единственный человек на Британских островах с подобными понятиями.
     Источником постоянных огорчений Грегори было то обстоятельство, что его
преобразовательный  инстинкт  то  и  дело  вступал  в  противоречие  с   его
чувствительными нервами. Его природная деликатность обязательно восставала и
сводила на нет все его благородные усилия. Этим,  пожалуй,  можно  объяснить
его постоянные неудачи, о которых с прискорбием упомянула миссис  Пендайс  в
разговоре с леди Молден на балу в Уорстед Скайнес.
     Он слез с омнибуса  неподалеку  от  дома,  где  жила  миссис  Белью,  с
благоговением прошел мимо него и вернулся обратно. Давным-давно он  взял  за
правило видеться с ней лишь раз в две недели, но под ее окнами  он  проходил
чуть ли не каждый день, какой бы крюк ни  приходилось  делать.  Окончив  эту
прогулку и не подозревая, что действия его могли бы показаться смешными, он,
все еще улыбаясь, ехал назад в Ист-Энд. Шляпа его опять покоилась у него  на
коленях, и, вероятно, он не был бы счастливее, если бы повидал миссис Белью.
Когда они проезжали мимо Клуба стоиков,  из  окна  клуба  его  опять  увидел
Джордж Пендайс, и опять на губах Джорджа мелькнула насмешливая улыбка.
     Спустя полчаса он уже был у себя дома на Букингем-стрит; вскоре  явился
рассыльный из клуба и вручил ему письмо, обещанное  мистером  Парамором.  Он
поспешно вскрыл его.

                                                        "Нельсоновский клуб.
                                                           Трафальгар-сквер.

     Дорогой Виджил!
     Я только что вернулся от вашей  подопечной.  Дело  приняло  неожиданный
оборот. Вчера вечером произошло  следующее.  После  вашего  визита  в  Сосны
капитан Белью приехал в  Лондон  и  в  одиннадцать  часов  ночи  постучал  в
квартиру своей жены. Он был почти  в  бреду,  и  миссис  Белью  должна  была
оставить его у себя. "Я собаку не выгнала бы в таком состоянии", - объяснила
она мне. Он пробыл у нее до следующего полудня,  -  ушел  перед  самым  моим
приходом. Такова ирония судьбы,  значение  которой  я  вам  сейчас  объясню.
Помнится, я говорил  вам,  что  закон  о  разводе  исходит  из  определенных
принципов. Один из них подразумевает, что сторона, начавшая дело о  разводе,
отказывается  простить  нанесенные  ей  оскорбления.  На  языке  закона  это
прощение, или снисходительность,  называется  "примирением"  и  представляет
собой решительное препятствие для дальнейшего ведения  дела.  Суд  ревностно
следит за соблюдением этого принципа и  с  большим  недоверием  относится  к
таким  поступкам  обиженной   стороны,   которые   можно   истолковать   как
"примирение". То, что сообщила  мне  ваша  подопечная,  ставит  ее  в  такое
положение,  при  котором,  боюсь,  невозможно  затевать  дело   о   разводе,
основываясь  на  проступках  ее  мужа,  совершенных  до   его   злополучного
посещения.  Слишком  рискованно.  Иными   словами,   суд   почти   наверняка
постановит, что действия истицы  должны  рассматриваться  как  "примирение".
Если же в дальнейшем ответчиком) будет  совершен  поступок,  расценивающийся
как оскорбление, то, говоря языком закона, "прошлые деяния возымеют силу", и
только тогда, но ни в  коем  случае  не  сейчас  можно  будет  надеяться  на
благоприятный исход дела. Повидав вашу подопечную, я понял,  почему  вы  так
озабочены ее теперешним положением, хотя должен сказать, я отнюдь не уверен,
что вы делаете  правильно,  советуя  ей  развестись  с  мужем.  Если  вы  не
перемените своего намерения продолжать дело, я займусь им лично, и  мой  вам
дружеский совет, поменьше принимайте все к сердцу.  Бракоразводное  дело  не
тот предмет, которым может без вреда для себя заниматься частный человек,  а
тем более человек, который, подобно вам, видит вещи  не  такими,  какие  они
есть, а такими, какими он бы хотел, чтобы они были.

                                     Искренне преданный вам, дорогой Виджил,
                                                             Эдмунд Парамор.
     Если захотите повидать меня, я буду вечером у себя в клубе".

     Прочитав письмо, Грегори подошел к окну и стал глядеть на огни на реке.
Сердце бешено колотилось, на висках выступили красные  пятна.  Он  спустился
вниз и поехал в Нельсоновский клуб.
     Мистер Парамор собрался отужинать и пригласил своего гостя разделить  с
ним трапезу,
     Грегори покачал головой.
     - Нет, мне не хочется есть, - сказал он. - Что же это  такое,  Парамор?
Быть может, какая-то  ошибка?  Ведь  не  можете  же  вы  мне  сказать,  что,
поскольку она поступила как добрая  христианка,  она  должна  быть  наказана
таким образом.
     Мистер Парамор прикусил палец.
     - Не впутывайте сюда еще и христианства. Христианство не имеет никакого
отношения к закону.
     - Но вы говорили о принципах, -  продолжал  Грегори,  -  основанных  на
христианской этике.
     - Да, да,  я  имел  в  виду  принципы,  взятые  от  старого  церковного
представления о браке, по которому развод вообще невозможен.  Эта  концепция
законом отброшена, а принцип остался.
     - Я не понимаю.
     Мистер Парамор произнес медленно:
     -  Думаю,  что   этого   никто   не   понимает.   Обычная   юридическая
бестолковщина. Я понимаю только одно, Виджил: в случае, подобном  этому,  мы
должны быть чрезвычайно осторожны. Мы должны "сохранить лицо",  как  говорят
китайцы. Мы  должны  притвориться,  что  очень  не  хотим  развода,  но  что
оскорбление столь тяжко, что мы вынуждены обратиться в суд.  Если  Белью  не
будет возражать, судья должен будет принять то, что мы ему  сообщим.  Но,  к
сожалению, в подобных делах участвует прокурор. Вы что-нибудь знаете  о  его
роли в бракоразводном процессе?
     - Нет, - ответил Грегори, - не знаю.
     - Если есть  что-нибудь  такое,  что  может  помешать  разводу,  то  он
обязательно узнает. Я веду только те дела, в которых комар носу не подточит.
     - Это значит...
     - Это значит, что миссис Белью не может просить суд  о  разводе  просто
потому, что она несчастна или находится в таком положении, в каком  ни  одна
женщина не может  и  не  должна  находиться,  но  только  тогда,  когда  она
оскорблена  действиями,  предусмотренными  законом.  И   если   каким-нибудь
поступком она даст суду повод отказать ей в разводе, суд ей  откажет.  Чтобы
получить развод, Виджил, надо быть крепким, как гвоздь, и хитрым, как кошка.
Теперь вы понимаете?
     Грегори не отвечал.
     Мистер Парамор глядел на него внимательно и сочувственно.
     - Сейчас не годится начинать дело, - прибавил он. - Вы все  настаиваете
на разводе? Я написал вам, что не совсем уверен, что вы правы.
     - Как вы можете говорить об этом, Парамор? После  того,  что  случилось
вчера ночью, я больше, чем когда-либо, уверен в необходимости развода.
     - Тогда, - ответил Парамор, - надо установить слежку за Белью и уповать
на счастливый случай.
     Грегори протянул ему руку.
     - Вы говорили о моральной стороне, - сказал он. - Вы  не  представляете
себе, как невыразимо мерзко для меня все в этом деле. До свидания.
     И, круто повернувшись, Грегори вышел вон.
     Его мысли путались, сердце разрывалось.  Он  видел  Элин  Белью,  самую
дорогую для него женщину, задыхающейся в кольцах  огромной  липкой  змеи;  и
сознание, что всякий мужчина и всякая женщина, не нашедшие счастья в  браке,
по своей ли вине, по вине своего спутника жизни или безо всякой вины с обеих
сторон, задыхаются в тех же объятиях, не утоляло его боли. Он  долго  бродил
по улицам, обдуваемый ветром, и вернулся домой поздно.

ГЛАВА X

РЕСТОРАН БЛЭФАРДА

     То и дело на поверхность нашей цивилизации  всплывают  гении,  которые,
подобно всем гениям, не сумев осознать всего величия и всей пользы дела  рук
своих, но оставив после себя на земле прочный след, исчезают в небытие.
     Так было и с основателем Клуба стоиков.
     Он всплыл в Лондоне в 187... году,  не  имея  за  душой  ничего,  кроме
одного костюма и одной идеи. За какой-то год  основал  Клуб  стоиков,  нажил
десять тысяч фунтов, прожил более того, разорился и исчез.
     Клуб стоиков не лопнул после его исчезновения, а продолжал существовать
силой бессмертной идеи его основателя. В 1891  году  это  было  процветающее
заведение, быть может, с менее ограниченным доступом, чем в прежние времена,
но все такое же элегантное и в полном смысле  аристократическое,  как  любой
другой клуб в Лондоне, не считая одного-двух, особо фешенебельных, доступ  в
которые запрещается для всех.  Идея,  которая  послужила  фундаментом  этому
прекрасному сооружению, была, подобно всем великим идеям, красива, проста  и
нетленна, так что казалось удивительным, как это она  так  долго  никому  не
приходила в голову. Она записана пунктом первым в уставе клуба:
     "Член клуба не должен нигде служить".
     Отсюда и название клуба, известного всему Лондону своими  превосходными
винами и кухней.
     Клуб находится на Пикадилли, выходит фасадом на Грин-парк,  и  прохожие
сквозь нижние окна имеют  удовольствие  в  течение  всего  дня  наблюдать  в
курительной комнате стоиков, занятых в разнообразных позах чтением газет или
пялящих глаза на улицу.
     Некоторые из стоиков, те, что не были директорами компании,  занимались
садоводством, увлекались яхтами, писали книги,  были  завзятыми  театралами.
Большинство проводили  свои  дня  на  скачках,  держа  собственных  лошадей,
охотились  на  лисиц,  перепелов,  фазанов,  куропаток.   Кое-кто,   однако,
поигрывал на рояле, а кое-кто был католиком. Многие из года в год уезжали во
время сезона на континент, все в одни и те же места. Эти были  причислены  к
территориальным войскам, другие - к  коллегии  адвокатов;  порой  кто-нибудь
писал картину или начинал заниматься благотворительностью. Словом,  в  Клубе
стоиков собрались люди самых разнообразных вкусов и наклонностей, но с одной
общей чертой: независимым доходом; и судьба была так милостива, что иной раз
они, сколько бы ни старались, не могли от него избавиться.
     Хотя обязательство нигде не служить  стирало  все  классовые  различия,
стоики пополняли свои ряды главным образом за счет сельского дворянства;  во
время избрания нового члена они руководствовались сознанием, что  дух  клуба
будет в большей безопасности,  если  посвящаемый  принадлежит  к  их  касте;
старшие сыновья, непременные члены этого  клуба,  спешили  представить  туда
своих младших братьев, сохраняя, таким образом,  букет  в  его  первозданной
чистоте и заботясь о поддержании того  тонкого  аромата  старинных  сельских
усадеб, который нигде не ценится так высоко, как в Лондоне.
     Полюбовавшись  проезжавшим  мимо  наверху  омнибуса  Грегори  Виджилом,
Джордж Пендайс прошел в игорную комнату.  Там  никого  еще  не  было,  и  он
принялся  разглядывать  развешанные  по  стенам  картины.   Это   все   были
изображения  тех  "стоиков",  кто  удостоился  обратить  на  себя   внимание
известного карикатуриста, помещавшего свои рисунки в  фешенебельной  газете.
Стоило только "стоику" появиться на ее страницах, как его тут  же  вырезали,
вставляли под стекло в рамку и в этой комнате вешали рядом с его собратьями.
Джордж переходил от одного портрета к другому и остановился, на конец, перед
свежей вырезкой. Это был он  сам.  Художник  представил  его  в  безупречном
костюме, с чуть округленными руками. На груди бинокль, на  голове  непомерно
большая  шляпа  с  плоскими  полями.  Х