подозвал   мальчика-рассыльного,
медленно вывел что-то  карандашом  на  визитной  карточке  и  стал  ожидать,
повернувшись спиной к тем, кто был в вестибюле, и опершись на свок>  трость.
И, ожидая, он изо всех сил старался ни  о  чем  не  думать.  Кончив  служить
отечеству, он теперь только  и  делал,  что  ожидал  чего-нибудь;  мысли  же
утомляли и расстраивали его, так как у него был  однажды  солнечный  удар  и
несколько раз лихорадка. Своим безукоризненным воротничком, безукоризненными
штиблетами, костюмом,  выправкой,  своей  манерой  откашливаться,  необычной
сухой желтизной лица между  аккуратно  расчесанными  баками,  неподвижностью
восковых рук, обхвативших набалдашник трости,  -  всем  этим  он  производил
впечатление человека, досуха выжатого системой. И только глаза,  беспокойные
и упрямые, выдавали в нем истинного Пендайса.
     Комкая в руке телеграмму, генерал прошел в дамскую гостиную. Телеграмма
мучила его. Было в ней что-то особенное, а он не привык к утренним  визитам.
Он нашел свою невестку сидящей у  окна.  Ее  лицо  было  против  обыкновения
розовое, глаза блестели, и был в них как будто вызов.  Она  поздоровалась  с
ним ласково, а генерал Пендайс был не из тех, кто видит дальше своего  носа.
К счастью, он никогда и не стремился к этому.
     - Как поживаете, Марджори? - спросил он. - Рад видеть  вас  в  Лондоне.
Что Хорэс? Взгляните, что он прислал мне. - И он протянул  ей  телеграмму  с
таким видом, как будто  отплачивал  за  оскорбление,  затем,  спохватившись,
спросил: - Не могу ли я быть чем-нибудь полезен?
     Миссис  Пендайс  прочла  телеграмму  и  как  и  Джордж,   пожалела   ее
составителя.
     - Нет, Чарлз, благодарю, - произнесла она медленно.  -  Мне  ничего  не
нужно. Хорэс стал волноваться из-за пустяков.
     Генерал Пендайс взглянул на невестку, в его глазах что-то дрогнуло,  но
истинное положение дел было бы так неприемлемо для  него  и  так  чуждо  его
взглядам, что он принял это объяснение.
     - Все же ему не следовало бы посылать такой телеграммы, - сказал он.  -
Я было подумал, что вы больны. Это испортило мне завтрак!
     Правда, телеграмма не помешала ему окончить обильный завтрак, но сейчас
он искренне верил, что испытывает голод.
     - Когда мы стояли в Галифаксе, был у  нас  один  офицер,  так  он  слал
только телеграммы. Его прозвали Телеграфным Джо. Он командовал "блуботтами".
Слыхали о нем? Если Хорэс и дальше поведет себя в  том  же  духе,  ему  надо
будет показаться специалисту: это может кончиться плохо. Вы, верно, приехали
за туалетами? Когда переезжаете в город? Сезон уже начался.
     Миссис Пендайс не испытывала страха или неудобства перед  братом  мужа;
хотя он был педантом и привык к безоговорочной покорности подчиненных, людям
одного с ним положения он не мог внушать страха. Стало быть, миссис  Пендайс
не сказала ему правды только  потому,  что  всегда  старалась  не  причинять
ненужных страданий, и еще  потому,  что  правду  невозможно  было  высказать
словами. Даже ей самой происшедшее казалось  немного  необычным,  а  как  же
ужасно это расстроило бы бедного генерала!
     - Не знаю, будем ли мы этот сезон в Лондоне, Сад очень  красив,  а  тут
еще и помолвка Би. Девочка так счастлива.
     Генерал погладил бакенбарды белой рукой.
     - Ах, да, - сказал он, - молодой Тарп! Дайте-ка вспомнить, он  ведь  не
старший сын: его старший брат служит в моем бывшем полку. А  чем  занимается
этот молодой человек?
     - Хозяйничает в усадьбе. Думаю, что доходы его невелики.  Но  он  такой
милый мальчик.  Их  помолвка  будет  долгой.  Сельское  хозяйство  не  очень
прибыльное занятие, а Хорэс хочет, чтобы у них была  тысяча  фунтов  в  год.
Многое зависит от мистера Тарпа. Мне кажется, можно прекрасно начинать  и  с
семьюстами фунтами, как, по-вашему, Чарлз?
     Ответные слова генерала Пендайса оказались, как всегда,  некстати,  ибо
он отличался тем, что следовал в разговоре собственному ходу мыслей.
     - Как поживает Джордж? - спросил он. - Я встретил его в  вестибюле,  но
он мчался куда-то, как на пожар. Мне говорили в Эпсоме, что он проигрался.
     Следя за мухой, которая раздражала его, он не заметил,  как  изменилось
лицо его невестки.
     - Много проиграл? - переспросила она.
     - Говорят, огромную сумму. Это плохо, Марджори, очень плохо. Почему  бы
и не поставить фунт-другой? Но надо знать меру.
     Миссис Пендайс ничего не ответила, ее лицо окаменело, как у женщины,  с
уст которой готово сорваться: "Не вынуждайте меня намекать, что  вы  надоели
мне".
     А генерал все не унимался:
     - Сейчас в скачках принимает участие много новых лиц, о  которых  никто
ничего не знает. Например, субъект, купивший у Джорджа его  жеребца,  В  дни
моей молодости его близко бы не подпустили к ипподрому. Я  теперь  не  узнаю
половины цветов. Это портит все удовольствие. Прежнего избранного круга  уже
не существует. Джордж должен быть осторожен. Не представляю себе, к чему  мы
идем!
     Вот уже тридцать пять лет по всякому поводу и от многих  людей  слышала
Марджори Пендайс эти слова: "Не представляю себе, к чему  мы  идем!"  И  она
привыкла к тому, что люди ничего не могут представить себе, как  привыкла  к
основательной еде, к основательному комфорту Уорстед Скайнеса или к утренним
туманам и дождям. И только оттого, что нервы ее были натянуты до предела,  а
сердце разрывалось от боли, эти слова показались ей сегодня невыносимыми. Но
привычка была слишком сильна в ней, и она промолчала.
     Генерал, которому чужие соображения были не так уж важны, развивал свою
мысль:
     - Попомните мои слова, Марджори, выборы обернутся против нас. Страна на
краю гибели.
     Миссис Пендайс сказала:
     - Ах, так вы думаете, что либералы победят и в самом деле?
     По привычке в ее голосе звучала легкая обеспокоенность, которой она  не
чувствовала.
     - Думаю? - переспросил генерал Пендайс. -  Я  каждую  ночь  молю  бога,
чтобы это им не удалось!
     Сжав обеими руками серебряный набалдашник своей  пальмовой  трости,  он
вперил взор поверх их в пространство; в его застывшем  взгляде  было  что-то
отрешенное, какая-то растерянность и страх, но не только за  себя.  Под  его
эгоизмом крылось унаследованное от предков убеждение, что  его  благополучие
является символом и залогом благополучия страны. Миссис Пендайс, видевшая не
раз это выражение на лице у мужа, выглянула в  окно,  откуда  доносился  шум
улицы.
     Генерал встал.
     - Что ж, Марджори, - сказал он, - если моя  помощь  вам  не  нужна,  я,
пожалуй, пойду. Вас, наверное, ждут  ваши  портнихи.  Кланяйтесь  Хорэсу  да
скажите ему, чтобы он впредь не посылал мне таких телеграмм.
     И с трудом поклонившись, он пожал ей руку с искренним  расположением  и
почтительностью, взял шляпу и вышел. Миссис Пендайс, наблюдая за тем, как он
спускался по лестнице, глядя на его покатые плечи и прямую спину, его  седые
волосы с аккуратным пробором, на его старческие  колени,  приложила  руку  к
сердцу я вздохнула. Ей почудилось, что вместе с ним уходит  вся  ее  прежняя
жизнь и все то, с чем нельзя расстаться без грусти.

ГЛАВА III

МИССИС БЕЛЬЮ ПЛАТИТ ДОЛГИ

     Миссис Белью сидела на кровати, разглаживая пальцами половинки  письма.
Возле нее  стояла  шкатулка  с  драгоценностями.  Вынув  оттуда  аметистовое
ожерелье, изумрудный кулон и бриллиантовое кольцо, она обернула их  ватой  и
спрятала в большой конверт. Одну за  другой  выложила  на  колени  остальные
драгоценности и залюбовалась ими. Потом, вернув в шкатулку два кольца и  два
ожерелья, поместила  остальное  в  маленькую  зеленую  коробку  и,  захватив
конверт вместе с этой коробкой, вышла из дому. Подозвала извозчика,  доехала
до почты и отправила такую телеграмму:

                                                    "Клуб стоиков, Пендайсу.

     Будьте в студии от шести до семи. Э.".

     С почты отправилась в ювелирную лавку, и не один  мужчина,  завидев  ее
пылающие щеки и тлеющие отблески в глазах, будто в глубине ее  души  бушевал
пожар, оглядывался на нее, горько сетуя, что не знает, кто она и куда  едет.
Ювелир взял драгоценности из зеленой  коробки,  взвесил  одну  за  другой  и
принялся внимательно разглядывать их в лупу. Он был мал  ростом,  с  желтым,
морщинистым лицом и тощей короткой бородой; определив в уме  цифру,  которую
он мог дать, посмотрел на клиентку, собираясь  назвать  меньшую  цифру.  Она
сидела,  подперев  подбородок  ладонью,  устремив  на  ювелира  внимательный
взгляд, и он почему-то назвал ей настоящую цифру.
     - Это все?
     - Да, сударыня, больше я не могу дать.
     - Хорошо! Но уплатите мне сейчас, и наличными.
     Глаза ювелира замигали.
     - Это большие деньги, - сказал он, - и не в наших правилах... Боюсь,  у
нас в кассе такой суммы не найдется.
     - Тогда пошлите в банк, иначе мне  придется  обратиться  к  кому-нибудь
еще.
     Ювелир нервно потер руки.
     - Одну минуточку, я должен посоветоваться с моим компаньоном.
     Он ушел и  из  глубины  лавки  вместе  с  компаньоном  с  беспокойством
поглядывал на миссис Белью. Потом вернулся, натянуто улыбаясь. Миссис  Белью
сидела все в той же позе.
     - Вы зашли к нам в удачную минуту, сударыня. Мы сможем  рассчитаться  с
вами сейчас.
     - Будьте любезны банкнотами и дайте мне листок бумаги!
     Ювелир принес и то и другое.
     Миссис Белью черкнула записку, вложила ее и пачку  денег  в  конверт  с
драгоценностями, заклеила и написала адрес.
     - Найдите мне кэб, пожалуйста!
     Ювелир нашел кэб.
     - Набережная Челси!
     И кэб с миссис Белью укатил.
     И снова на этих запруженных улицах с  таким  бойким  движением  мужчины
останавливались, чтобы посмотреть ей вслед. Извозчик, довезший ее  до  моста
Альберта, с изумлением поглядывая  то  на  полученные  деньги,  то  на  свою
пассажирку, отъехал к стоянке. Миссис Белью быстрым шагом  пошла  по  улице,
свернула за угол и очутилась у небольшого  садика,  где  в  ряд  стояли  три
тополя. Не замедляя шага, она отворила калитку, прошла по дорожке к  дому  и
остановилась у первой из трех, выкрашенных в зеленую краску дверей. Юноша  с
бородкой, по виду художник, стоявший за последней дверью, наблюдал за ней  с
многозначительной улыбкой. Она вынула  ключ,  вложила  в  скважину,  открыла
дверь и вошла.
     Ее лицо,  казалось,  навело  художника  на  какую-то  мысль.  Он  вынес
мольберт, полотно и, расположившись так, чтобы видна была дверь, за  которой
только что скрылась миссис Белью, принялся делать набросок.
     В том углу  сада  был  старый,  выложенный  из  камня  фонтан  с  тремя
каменными лягушками, над ним - смородиновый куст, а за всем  этим  виднелась
ярко-зеленая дверь, на которую падал косой луч солнца. Он работал час, потом
внес мольберт домой и ушел куда-то перекусить.
     Вскоре после того, как он ушел, в  саду  появилась  миссис  Белью.  Она
закрыла за собой дверь и остановилась.  Вынув  из  кармана  пухлый  конверт,
опустила его в ящик для писем, затем наклонилась, подняла веточку и укрепила
ее в щели, чтобы крышка ящика упала бесшумно. Окончив возиться с ящиком, она
провела ладонями по лицу и груди, будто стряхнув  с  себя  что-то,  и  пошла
прочь. Выйдя из калитки, она свернула влево и направилась по той же улице  к
реке.  Она  шла  медленно,  посматривая  по  сторонам,  видимо,  наслаждаясь
прогулкой. Раз-другой остановилась, вздохнула полной грудью, как будто ей не
хватало  воздуха.  Вышла  на  набережную,  остановилась,  облокотившись   на
парапет. В ее пальцах был зажат какой-то маленький  предмет,  блестевший  на
солнце. Это был ключ. Медленно протянула руку над водой, разжала  пальцы,  и
ключ упал в воду.

ГЛАВА IV

ВДОХНОВЕНИЕ МИССИС ПЕНДАЙС

     Джордж так и не пришел, чтобы свезти миссис Пендайс  в  театр,  и  она,
весь день мечтавшая о вечере, провела его частью в  гостиной,  среди  вещей,
которые были ей чужими, частью в столовой, где  ужинали  по  двое,  по  трое
люди, на которых она смотрела, но  с  которыми  не  могла  перемолвиться  ни
словом, да и не хотела: колесница жизни раздавила ее надежды, и они остались
бездыханными в ее груди. И всю эту ночь,  за  исключением  нескольких  минут
сна, ее грызла тоска одиночества и сознание бесплодности ее  усилий,  а  еще
более - горькая мысль: "Я не нужна Джорджу, я не могу ему помочь".
     Ее сердце, жаждущее утешения, снова и снова возвращалось  к  тем  дням,
когда она была нужна сыну. Но время полотняных костюмчиков  давно  прошло  -
время, когда только от нее одной зависело сделать его счастливым:  дать  ему
ломтик ананаса, отыскать  старый  кнут  Бенсона,  почитать  главу  из  книги
"Школьные  годы  Тома  Брауна",  растереть  бальзамом  ушибленную  крошечную
лодыжку, подоткнуть одеяльце, когда он укладывался спать.
     Этой ночью она с пророческой ясностью увидела, что с тех  пор,  как  ее
сын пошел в школу, она перестала быть ему нужна! Столько лет она каждый день
внушала себе, что нужна ему по-прежнему, и это стало ей так  же  необходимо,
как утренняя и вечерняя молитва. И  вот  теперь  она  поняла,  что  это  был
самообман. Но и сейчас, лежа во тьме ночи с открытыми глазами, она  все  еще
пыталась верить, что нужна ему, ибо эта вера поселилась в ней  в  тот  самый
день, когда она дала жизнь своему первенцу. Второй сын, дочери - она  любила
их, но все это было не то, не так - она никогда не  стремилась  быть  нужной
им, ибо эта часть ее души раз и навсегда была отдана Джорджу.
     Шум за окном наконец утих, и она уснула; но часа через  два  начавшееся
движение разбудило ее. Она лежала, прислушиваясь. Уличные шумы и собственные
мысли переплелись в ее утомленном мозгу в один  огромный  клубок  усталости,
сознания, что все это ненужно и бессмысленно, рождено  взаимонепониманием  и
несговорчивостью и уничтожает для нее ту веру в умеренность, которая  всегда
была  для  нее  священна.  Рано  пробудившаяся  оса,  привлеченная  сладкими
запахами туалетного  столика,  вылетела  из  своего  укромного  уголка,  где
провела ночь, и кружила над  кроватью.  Миссис  Пендайс  побаивалась  ос  и,
улучив момент, когда назойливая гостья  чем-то  отвлеклась,  соскользнула  с
постели и принялась осторожно махать конвертом из-под ночной  сорочки,  пока
наконец оса, поняв, что нарушила покой  истинное  леди,  не  улетела  прочь.
Улегшись опять, миссис Пендайс думала: "Люди дразнят ос, пока те не  пускают
в ход жала, а тогда убивают их; как глупо", - не понимая, что в этих  словах
заключалось ее понятие о страдании.
     Она позавтракала у себя в номере, так и не дождавшись вести от Джорджа.
Потом, сама не зная, зачем, но движимая какой-то  смутной  надеждой,  решила
поехать к миссис Белью. Но прежде надо было повидать  мистера  Парамора.  Не
имея никакого представления о часе, когда деловые люди начинают  свой  день,
она вышла из дому только в начале двенадцатого и попросила  извозчика  ехать
медленно.  Он  повез  ее  поэтому  быстрее,  чем   ездил   обыкновенно.   На
Лейстер-сквере движение было остановлено: проезжала некая Важная особа, и на
тротуарах собрался  простой  народ,  с  переполненным  радостью  сердцами  и
пустыми желудками, встречая Важную  особу  приветственными  криками.  Миссис
Пендайс прильнула к окошку кэба; она тоже любила зрелища.
     Наконец толпа разошлась, и кэб покатил дальше;
     Впервые в жизни миссис Пендайс очутилась в деловой  приемной,  если  не
считать приемной зубного врача. Из этой  маленькой  комнатки,  где  ей  дали
"Тайме", который она  не  могла  читать  от  волнения,  она  видела  большие
комнаты, заставленные до потолка книгами  в  кожаных  переплетах  и  черными
жестяными ящичками с буквой алфавита на каждом, и молодых людей, сидящих  за
стопками исписанных бумаг. Она слышала частый треск, заинтересовавший ее,  и
обоняла запах кожи  и  карболки,  показавшийся  ей  отвратительным.  Молодой
человек с рыжеватыми волосами и пером в руке прошел мимо, посмотрел на нее с
любопытством и тут же отвел  взгляд.  Ее  вдруг  кольнула  жалость  к  этому
молодому человеку и ко всем  другим,  сидевшим  за  стопками  бумаг,  и  она
подумала:  "И  это  все  из-за  того,  что  люди  не   могут   между   собой
договориться".
     Наконец ее провели в кабинет мистера Парамора. Она сидела  в  кресле  в
этой обширной пустой комнате, навевавшей мысли о былом величии, разглядывала
стоявшие в узкой вазе три розы, и чувствовала, что  ни  за  что  не  решится
заговорить.
     У мистера  Парамора  были  седые,  стального  цвета  брови,  нависающие
пучками над гладко выбритым загорелым лицом, высокий лоб, зачесанные  назад,
тоже седые волосы. Миссис Пендайс спрашивала  себя,  почему  мистер  Парамор
кажется пятью годами моложе Хорэса, которого он  старше,  и  десятью  годами
моложе Чарлза, самого молодого из всех троих. Его  глаза,  обычно  стального
цвета, под действием  некоего  духовного  процесса  ставшие  просто  серыми,
глядели молодо, хотя и  серьезно,  и  улыбка,  трогающая  уголки  губ,  была
молодая.
     - Очень рад вас видеть, - сказал он.
     Миссис Пендайс могла только улыбнуться в ответ. Мистер Парамор  понюхал
розы.
     - Не так хороши, как ваши, не правда ли? - сказал  он.  -  Но  из  моих
самые лучшие.
     Миссис Пендайс покраснела от удовольствия.
     - Мой сад так прелестен  сейчас,  -  начала  было  миссис  Пендайс,  но
спохватилась, что у нее нет больше сада... Однако, вспомнив, что хотя у  нее
его и нет зато у  мистера  Парамора  сад  имеется  по-прежнему,  она  быстро
добавила: - У вас, мистер Парамор, должно быть, очаровательный сад.
     Мистер Парамор, выдернув из пачки бумаг скрепку,  напоминающую  кинжал,
нашел какое-то письмо и протянул его миссис Пендайс:
     - Да, - ответил он, - мой сад не плох. Вам  будет  интересно  взглянуть
вот на это, я полагаю.
     На конверте стояло: "Белью против Белью  и  Пендайса".  Миссис  Пендайс
глядела на эти слова,  как  завороженная,  долго  не  понимая  их  истинного
значения. В первый раз весь страшный смысл происходящего,  проникнув  сквозь
спасительную броню благовоспитанности, которую надевают смертные,  чтобы  не
знать того, что знать не хочется, открылся ей целиком. Двое мужчин и женщина
схватились между собой, ненавидят, топчут  друг  друга  на  глазах  у  всех.
Женщина  и  двое  мужчин,  отбросив  милосердие  и  душевное   благородство,
выдержанность и человеколюбие, отбросив все, что возвышает жизнь и делает ее
прекрасной, вцепились друг в друга, как  дикари,  перед  всем  светом.  Двое
мужчин, один из которых ее сын, и женщина, которую  они  любят  оба!  "Белью
против Белью и  Пендайса!"  Этот  случай  приобретет  известность  вместе  с
подобными же прискорбными случаями, о которых ей приходилось читать время от
времени с интересом, который чем-то ее оскорблял:  "Снукс  против  Снукса  и
Стайлса", "Хрйреди против Хойреди", "Бетани  против  Бетани  и  Суитенхема".
Вместе со всеми этими людьми, которые представлялись ей столь ужасными  и  в
то же время будили в ней жалость,  словно  какой-то  злобный  и  глупый  дух
пригвоздил их к позорному столбу, чтобы каждый, кому вздумается, мог подойти
и посмеяться над ними. Ледяной ужас сковал ей сердце. Это было  так  гнусно,
так вульгарно, так оскорбительно!
     В этом письме  некая  адвокатская  контора  подтверждала  в  нескольких
словах начатое дело и все. Миссис Пендайс  подняла  глаза  на  Парамора.  Он
перестал водить карандашом по промокательной бумаге и тотчас заговорил:
     - Завтра во второй половине дня я повидаю этих людей. Приложу все силы,
чтобы они здраво взглянули на дело.
     В его глазах она прочла, что он видит ее страдания и страдает сам.
     - А если... если они не захотят!
     - Тогда мы возьмемся за дело с другой стороны, и пусть  они  пеняют  на
себя.
     Миссис Пендайс откинулась в кресле, ей снова  почудился  запах  кожи  и
карболки. Подступила дурнота, и, чтобы скрыть свою  с