а,  но
настоящая леди до кончиков пальцев". И эта мысль была  ему  невыносимой,  он
чувствовал себя несчастным и  одиноким  в  своем  кабинете,  где  окна  были
распахнуты настежь, а вокруг лампы плясали серые мотыльки, и  спаньель  Джон
спал у него на ноге.
     Взяв свечу, он пошел в спальню. Дверь к прислуге  была  заперта.  И  на
этой половине  дома  единственным  пятном  света  была  свеча  в  его  руке,
единственным звуком - его шаги. Он медленно поднялся наверх, как  поднимался
тысячу раз и как не поднимался ни разу, а за ним тенью брел спаньель Джон.
     Но Она, читающая в сердцах и всех людей и всех собак,  Праматерь  всего
живого, к которой все живое возвращается, как в родной  дом,  наблюдала  за.
ним", и как только они улеглись: один - в свою опустевшую постель, другой  -
на голубую подстилку у двери, - она смежила их веки сном.
     Наступил новый день - среда, а вместе с ним и дневные заботы. Тех,  кто
имеет обыкновение заглядывать в  окна  Клуба  стоиков,  преследует  мысль  о
праздности, в которой проводит свои дни класс  землевладельцев.  Они  теряют
сон и из зависти не дают покоя языку, потому что ведь и  сами  они  страстно
мечтают о праздной жизни. Но хотя у нас, в стране  туманов,  любят  иллюзии,
ибо они позволяют думать дурно о ближнем и тем тешить  себя,  все  же  слово
"праздный" здесь абсолютно неуместно.
     Многочисленными  и  тяжкими  заботами  был  обременен  сквайр   Уорстед
Скайнеса. Надо было пойти в конюшню и решить, прижигать  ли  ногу  Бельдейма
или продать этого нового гнедого жеребца, оказавшегося тихоходом, после чего
оставался неприятный вопрос: у кого покупать овес - у Бруггана или у Бэла? И
его тоже надо было обсудить с Бенсоном, который походил в  своей  фланелевой
блузе, подпоясанной кожаным ремнем, на толстого мальчишку  в  седых  бачках.
Потом с глубочайшим вниманием заняться у себя в кабинете счетами  и  другими
деловыми  бумагами,  чтобы,  боже  упаси,  не  переплатить  кому-нибудь  или
недоплатить. После этого порядочная прогулка до жилища  лесничего  Джервиса;
надо было осведомиться о  самочувствии  новой  венгерской  птички,  а  также
обсудить важный вопрос: как помешать фазанам, которых сквайр  выкармливал  у
себя, улетать в рощи его приятеля лорда Куорримена, что не раз случалось  во
время последней охоты. Этот вопрос отнял немало  времени;  Джервис  был  так
раздосадован и взволнован, что шесть раз повторил одно и то же: "Уж  вы  как
хотите, мистер Пендайс, а по-моему, столько  дичи  терять  нельзя!"  На  что
мистер Пендайс отвечал: "Конечно, нет, Джервис. Но что же вы посоветуете?" И
еще одна труднейшая задача: как сделать, чтобы множество фазанов и множество
лисиц жило в мирном соседстве? Задача, обсуждавшаяся весьма оживленно,  ибо,
как говаривал сквайр, "Джервис любит лис", а он, сквайр, любил, чтобы в  его
рощах водилась дичь.
     Затем мистер Пендайс шел завтракать, но почти ничего не  ел,  чтобы  не
потерять закалки, и снова отправлялся на лошади или пешком на ферму, в поле,
если там требовалось его присутствие. И весь длинный день он только и видел,
что ребра волов, ботву от брюквы, стены, изгороди, заборы.
     Затем назад домой, где его ждали чай и свежий номер "Таймса", пока  еще
только наспех просмотренный. Теперь наконец можно было прочитать сообщения о
действиях парламента, которые пусть и отдаленно, но  угрожали  существующему
порядку вещей, если, конечно, не имелся  в  виду  налог  на  пшеницу,  столь
необходимый для процветания Уорстед Скайнеса. Иногда к нему, как к  мировому
судье, приводили бродяг, ион говорил только: "Покажите  руки,  любезный!"  И
если ладони не носили следов честного труда, бродягу прямиком  отправляли  в
тюрьму. Если же таковые обнаруживались, то мистер Пендайс бывал озадачен  и,
прохаживаясь взад и вперед, искренне старался понять, в чем  же  заключается
его долг по отношению  к  таким  людям.  А  бывали  дни,  когда  приходилось
заседать в суде и разбирать всякие беззакония, воздавая  каждому  по  заслуг
гам, в зависимости от  совершенного  преступления:  самым  тяжким  считалось
браконьерство, самым безобидным - нанесение побоев  жене,  ибо  хотя  мистер
Пендайс и был вполне гуманным человеком, но в силу существующей традиции  не
считал эту забаву настоящим преступлением, во всяком случае в деревне.
     Разумеется, молодой и получивший специальное  образование  ум  все  эти
дела решил бы в мгновение ока, но это шло бы вразрез с обычаями, нанесло  бы
удар непоколебимой уверенности сквайра, что он исполняет свой долг,  и  дало
бы пищу злым языкам, осуждающим праздность. И хотя  все  его  дневные  труды
служили прямо или косвенно его же благу, он ведь всего лишь думал  о  пользе
отечества и отстаивал право каждого англичанина быть провинциалом.
     Но в  эту  среду  мистер  Пендайс  не  испытывал  радости  от  сознания
исполняемого долга. Быть одному, быть потерянным в  этом  хозяйстве,  совсем
одному, когда нет рядом никого, кто бы спросил, чем он сегодня  занят,  кому
бы можно было рассказать о ноге Бельдейма, о том, что  Пикок  требует  новых
ворот, было свыше его сил. Он вызвал бы домой дочерей, но не  знал,  что  им
сказать. Джералд был в Гибралтаре, Джордж... Джордж больше не был ему сыном!
А  гордость  не  позволяла  написать  той,  что  покинула  его  на   милость
одиночества и стыда. Ибо где-то  в  глубине  души  мистера  Пендайса  таился
придавленный упрямым гневом стыд: ему было стыдно, что он  должен  прятаться
от соседей, чтобы не услыхать вопроса, на который он, движимый  гордостью  и
боязнью за свое доброе имя, мог  ответить  только  ложью;  ему  было  стыдно
больше не чувствовать себя хозяином в доме, тем более стыдно,  что  об  этом
могли узнать другие. Разумеется, он не сознавал этого  стыда,  поскольку  не
умел отдавать себе отчета в своих душевных движениях. Он всегда чувствовал и
мыслил конкретно. Так, например, оторвав взгляд от тарелки  за  завтраком  и
увидев, что кофе разливает Бестер, а не Марджори,  он  подумал:  "Дворецкий,
наверное, обо всем догадывается!" И рассердился оттого, что приходилось  так
думать. Завидев на аллее фигуру Бартера, он подумал: "Черт возьми, о  чем  я
буду с ним разговаривать!"  -  и  поспешил  украдкой  ускользнуть  из  дому,
вознегодовав, что ему приходится так поступать. Встретив в шотландском  саду
Джекмена, опрыскивающего деревья,  сказал  ему:  "Миссис  Пендайс  уехала  в
Лондон" - и быстро ушел, сердясь, что какая-то непонятная сила заставила его
произносить эти слова.
     Так прошел этот долгий, унылый  день.  Был  только  один  светлый  миг,
принесший ему облегчение, когда он вычеркивал из черновика своего  завещания
имя сына. Вот что он вставил на место вычеркнутого:
     "Ввиду того, что мой старший сын Джордж Пендайс поведением, недостойным
джентльмена и Пендайса, заслужил мое неодобрение, и ввиду  того,  что  я,  к
сожалению, не могу лишить его права унаследовать наше  поместье,  я  в  силу
всего вышеизложенного лишаю Джорджа Пендайса  его  доли  во  всем  остальном
принадлежащем мне имуществе, как движимом, так и недвижимом, считая, что это
мой долг перед семьей и государством. Я заявляю об  этом  спокойно,  не  под
влиянием гнева".
     Ибо весь тот гнев, который он должен был питать к жене  и  которого  не
питал, потому что тосковал без нее, усугубил его гнев против сына.
     С вечерней почтой пришло письмо от генерала Пендайса. Дрожащими руками,
такими же, как рука, написавшая это письмо, он распечатал его и прочитал:

                                                        "Клуб армии и флота.

     Дорогой Хорэс!
     Что это тебе пришло в голову посылать мне такую телеграмму?!  Я  бросил
завтрак и помчался к Марджори. И что же? Она,  оказывается,  прекрасно  себя
чувствует! Если бы она была больна, тогда другое  дело.  А  то  ведь  ничего
похожего. Занята нарядами и тому подобным. И  еще  решила,  пожалуй,  что  я
совсем с  ума  спятил,  явившись  к  ней  ни  свет  ни  заря.  Не  привыкай,
пожалуйста, посылать телеграммы. Телеграмма, так я по крайней  мере  до  сих
пор считал, посылается лишь в случае крайней необходимости.  В  гостинице  я
встретил Джорджа, который мчался куда-то  сломя  голову.  Больше  писать  не
могу, меня ждет обед.
                                                           Твой любящий брат
                                                             Чарлз Пендайс".

     Она прекрасно себя чувствует! Она виделась с Джорджем!  Сердце  сквайра
ожесточилось, и он пошел спать.
     Среда кончилась.
     А в четверг днем гнедая кобыла несла по проселку мистера Пендайса, и за
ними, на приличном расстоянии, поспевал спаньель Джон. Миновали  Сосны,  где
жил Белью, и дорога, повернув  вправо,  побежала  вверх  в  сторону  Уорстед
Скоттона. И вместе с мистером Пендайсом на  холм  взбирался  виновник  всего
случившегося, неотступно следовавший в  эти  дни  за  сквайром:  узкоплечий,
высокий  призрак  с  горящими  маленькими  глазками,   рыжие   усы   коротко
пострижены, худые, кривые ноги. Черное пятно на той безукоризненной системе,
которую мистер Пендайс боготворил, позорный, столб, к  которому  пригвоздили
его наследственный принцип, бич божий, хуже Аттилы,  дьявольская  карикатура
на то, каким должен быть сельский помещик с  его  пристрастием  к  охоте,  к
свежему воздуху, с его крепкой волей и смелостью, с его умением поставить на
своем, умением пить, как подобает  мужчине,  с  его  вышедшим  уже  из  моды
рыцарским  благородством.  Да,  отвратительное   пугало,   а   не   человек,
привидение, мчащееся за сворой гончих;  негодяй  -  в  доброе  старое  время
нашелся бы кто-нибудь, кто  подстрелил  бы  его;  пьяница,  бледный  дьявол,
который презирал его, мистера Пендайса, и которого мистер Пендайс ненавидел,
но почему-то презирать не мог. "Всегда найдется один такой на свору!" Черная
овца в сословии Пендайсов. Post equitem  sedet  Gaspar  Belleu  {"На  лошади
сзади сидел Джэспер Белью." (лат.) -  Перефразировка  вошедшей  в  поговорку
строчки из оды Горация: "Позади всадника  сидела  черная  забота".}.  Сквайр
добрался до верхушки холма, и перед  ним  как  на  ладони  открылся  Уорстед
Скоттон. Это был песчаный пустырь, поросший ракитником, дроком  и  вереском.
Кое-где торчали шотландские ели. Земля не  имела  никакой  ценности,  но  он
страстно хотел быть ее владельцем, как только ребенок может хотеть  отданную
другому половину его яблока. Его удручал вид этой земли - она была его и  не
его, как жена, которая есть и которой нет - точно Судьба решила позабавиться
его несчастьем. Он страдал оттого, что образ поместья, который  он  носил  в
своем воображении, был с изъяном, ибо для него, как и для  всех  людей,  то,
что он любил и чем владел, имело  определенную  форму.  Как  только  Уорстед
Скайнес приходил ему на ум - а это случалось постоянно, - перед ним возникал
конкретный образ, описать который, однако,  невозможно.  Но  каким  бы  этот
образ ни являлся ему, в нем  всегда  было  нечто,  омрачавшее  душу  мистера
Пендайса, и это нечто был Уорстед Скоттон. По правде говоря, мистер  Пендайс
не имел ни малейшего представления, какую  пользу  можно  извлечь  из  этого
пустыря. Но он твердо верил, что его фермеры заняли в этой  истории  позицию
собаки на сене, а этого он стерпеть не мог. За два последних года  никто  ни
разу не выпускал на эту бесплодную землю? скотину. Только три  древних  осла
дотягивали на ее скудных кормах свои дни. Вязанки  хвороста,  охапка  сухого
папоротника да немного торфу - вот  и  все  богатства,  какими  пользовались
эгоистичные крестьяне. Но дело даже не  в  них  -  с  ними  еще  можно  было
договориться. Все дело в этом Пикоке, которого  ничем!  не  уломать,  только
потому, что именно его поле граничило с Уорстед Скоттоном и именно его  отец
и дед оказались людьми  вздорными.  Мистер  Пендайс  направил  лошадь  вдоль
изгороди, которую поставил его отец, и доехал до того  места,  где  изгородь
была разломана отцом Пикока. И здесь по воле случая - как нередко  бывало  в
истории - он нос к носу столкнулся с самим Пикоком, как будто Пикок  нарочно
ожидал здесь сквайра. Кобыла мистера Пендайса  остановилась  сама,  спаньель
Джон лег на траву на почтительном расстоянии и принялся думать  (так  шумно,
что хозяин отлично его слышал, несмотря на разделявшие их  ярды),  время  от
времени тяжело вздыхая.
     Пикок стоял, засунув руки в карманы  штанов.  На  голове  у  него  была
старая соломенная шляпа, маленькие глазки  смотрели  в  землю;  его  лошадь,
привязанная к тому, что оставил от изгороди его отец, тоже смотрела в  землю
- она пощипывала траву. Образ мистера Пендайса, отстаивавшего  от  огня  его
конюшню, не давал Пикоку покоя. Он чувствовал, что с каждым днем этот  образ
тускнеет и, может быть, однажды растает совсем. Он чувствовал,  что  старая,
освещенная неприязнь, завещанная ему его отцами, уже глухо шевелится в  нем.
И  вот  он  пришел  сюда  проверить,  что  останется  у  него   от   чувства
благодарности при виде этой разломанной  изгороди.  Когда  перед  ним  вдруг
возник сквайр, глаза его забегали, как у свиньи, получившей неожиданно  удар
сзади. Точно само Провидение, знающее все обо всем и обо всех, привело  сюда
в эту минуту мистера Пендайса.
     - Здравствуйте, сквайр. Сушь какая,  а!  Дождя  надо.  Если  дождей  не
будет, я останусь без сена.
     Мистер Пендайс отвечал:
     - Здравствуйте, Пикок. А по-моему, на ваши луга любо глядеть!
     И оба отвели глаза в сторону: как-то  неловко  было  смотреть  друг  на
друга.
     После некоторого молчания Пикок сказал:
     - Как с моими воротами, сквайр? - Но в его голосе  не  было  твердости,
ибо благодарность в нем еще не угасла.
     Сквайр желчно взглянул направо и налево, на пустое  место,  где  прежде
стояла изгородь, и вдруг его осенило: "Предположим,  я  поставлю  ему  новые
ворота, согласится ли он... согласится  ли  он,  чтобы  я  огородил  Уорстед
Скоттон?"
     Он посмотрел  на  квадратную,  обросшую  бородой  физиономию  Пикока  и
отдался на волю того инстинкта, который был так зло охарактеризован мистером
Парамором.
     - А чем вам не нравятся ваши ворота, Пикок?
     Пикок взглянул сквайру прямо в глаза и ответил уже твердым  голосом,  в
котором слышалось грубоватое добродушие.
     - Да как же,  одна  половина  совсем  сгнила.  -  И  он  с  облегчением
вздохнул, почувствовав, что от благодарности в его душе не осталось и следа.
     - А мне помнится, что  ваши  ворота  покрепче  моих.  Эй,  Джон!  -  И,
пришпорив кобылу, мистер Пендайс поехал было прочь, но тут же вернулся.
     - Как здоровье миссис Пикок? А миссис Пендайс уехала в Лондон.
     Коснувшись рукой шляпы и не дождавшись ответа  Пикока,  мистер  Пендайс
ускакал. Он проехал мимо фермы Пикока и через приусадебный  луг  выбрался  к
крикетному полю, устроенному на его земле. Матч-реванш с командой Колдингэма
был в разгаре, и сквайр попридержал лошадь, чтобы посмотреть на игру.  Через
поле в его сторону не спеша  подвигалась  высокая  фигура.  Это  был  Джефри
Уинлоу. Мистер Пендайс сделал над собой усилие и остался на месте.
     - Мы вас побьем, сквайр! Как  поживает  миссис  Пендайс?  Передайте  ей
привет от моей жены.
     Озаренное солнцем лицо сквайра  покраснело,  но  не  только  от  жарких
лучей.
     - Спасибо, - ответил он, - миссис Пендайс хорошо  себя  чувствует.  Она
сейчас в Лондоне.
     - А вы туда собираетесь в этом году?
     Взгляд сквайра скрестился с ленивым взглядом Джефри Уинлоу.
     - Нет, пока не собираюсь, - проговорил он медленно.
     Высокородный Уинлоу вернулся на свое место.
     - Мы в одну секунду вышибли беднягу Бартера, - сказал он через плечо.
     Сквайр увидел, что откуда-то сбоку к нему  приближается  и  сам  мистер
Бартер.
     - Нет, вы поглядите вон на того левшу, - сказал священник сердито. - Он
играл не по правилам. Этот Лок - такой же судья, как...
     Он замолчал: его вниманием снова завладела игра.
     Сквайр, возвышавшийся на своей кобыле как изваяние, ничего не  ответил.
Вдруг в горле у него что-то булькнуло.
     - Как ваша жена? - спросил он. - Миссис  Пендайс  собиралась  навестить
ее. Но, знаете ли, она сейчас в Лондоне.
     Священник следил за игрой и, не поворачивая головы, ответил:
     - Моя жена? Прекрасно! Ах, еще один! Нет, Уинлоу,  это  уже  никуда  не
годится!
     Послышался приятный голос высокородного Уинлоу:
     - Будьте добры, не отвлекайте игроков.
     Сквайр дернул поводья и поскакал дальше, а спаньель  Джон,  ждавший  на
почтительном расстоянии, затрусил следом, высунув язык.
     Сквайр выехал сквозь ворота на аллею, ведущую к усадьбе, вдоль  которой
по обеим сторонам тянулись заросли, и спаньель  Джон,  чуя  справа  и  слева
дичь, без устали вертел носом и хвостом.  Здесь  царила  прохлада.  Июньская
листва образовала над головой шатер, который прорезала голубая полоса  неба.
Среди дубов, буков и вязов там и  сям  виднелись  сиявшие  белизной  березы,
точно взятые в плен  более  мощными  деревьями,  толпившимися  в  восхищении
вокруг своих пленниц и боявшимися теперь, как бы эти феи леса  не  вырвались
на свободу. Они знали, эти мощные деревья, что если березы исчезнут, то  лес
потеряет свою красу, свое достоинство и перестанет быть лесом.
     Мистер Пендайс спешился, привязал лошадь к дереву и  сел  под  одну  из
берез на поваленный ствол вяза. Спаньель Джон тоже сел и уставился преданным
взглядом на своего хозяина. Так они сидели оба и думали,  но  думали  они  о
разном.
     Под этой самой березой Хорэс Пендайс целовал Марджори, когда привез  ее
в первый раз в Уорстед Скайнес. И хотя он не видел никакого  сходства  между
ней   и   этой   березой   (это    пристало    бы    только    какому-нибудь
бездельнику-мечтателю), он вспоминал сейчас тот давно  отошедший  в  прошлое
полдень. Но спаньель Джон не думал об этом полдне, память отказала ему: ведь
он родился спустя двадцать восемь лет после того дня.
     Мистер Пендайс долго сидел так  в  обществе  своего  спаньеля  и  своей
лошади, и время  от  времени,  как  верная  звездочка,  поглядывал  на  него
блестящий собачий глаз. Солнце,  тоже  блестевшее  ярко,  вызолотило  стволы
березы. В кустах закопошились птицы и  зверушки,  встречая  вечер.  Кролики,
метнув удивленный взгляд на спаньеля Джона, стремительно исчезали  в  траве.
Они знали, что у человека, если с ним лошадь, не бывает ружья, но поверить в
добрые намерения этого черного,  мохнатого  существа,  чей  нос  вздрагивал,
.едва они приближались, они никак не могли. Заплясали в воздухе комары, и  с
их появлением все звуки, запахи, краски стали  звуками,  запахами,  красками
вечера. И на сердце сквайра тоже опустился вечер.
     Медленно, с трудом он поднялся с бревна, сел на лошадь и поехал  домой.
И дома будет одиноко, но там все-таки  легче,  чем  в  лесу,  где  пляшут  в
воздухе комары, где шуршит, движется, гомонит всякая тварь, и длинные  тени,
и солнечный луч скользят по стволам деревьев,  и  все  равнодушно  к  своему
владыке - человеку.
     Был уже восьмой час, когда он вошел к себе в  кабинет.  У  окна  стояла
какая-то дама, и мистер Пендайс сказал:
     - Прошу прощения.
     Дама обернулась; это была его жена. Сквайр издал странный всхлипывающий
звук и остался стоять молча, закрыв лицо руками.

ГЛАВА VIII

ОСТРЫЙ ПРИСТУП... "ПЕНДАЙСИЦИТА"

     Миссис Пендайс была совсем без сил, когда возвращалась  из  Челси.  Она
пережила часы сильнейшего душевного волнения и с утра ничего не ела.
     Настроение человека переменчиво, как  цвет  закатного  неба,  как  игра
тонов в перламутре;  сотканное  из  тысячи  нитей,  подобно  рисунку  ковра,
непостоянное, как апрельский день, оно, однако, имеет собственный неуловимый
ритм, с которого никогда не сбивается.
     Всего одна чашка чаю по пути домой, и миссис  Пендайс  обрела  душевную
бодрость. Все происшедшее показалось ей бурей  в  стакан