ых  сельских  картин,   звуков   и   запахов   нервы   его   мало-помалу
успокаивались. Он снова  был  в  состоянии  думать  о  других  предметах:  о
школьных успехах Сесила - совсем, совсем неудовлетворительно!  -  о  старике
Хермоне в деревне,  который,  как  он  подозревал,  нарочно  кашляет,  чтобы
полечиться винцом; о матч-реванше с крикетистами Колдингэма и о том, что  их
знаменитого левшу ничего не стоит "выбить";  о  новом  издании  псалтыря;  о
жителях дальнего конца деревни, которые редко  ходят  в  церковь:  эти  пять
семей строптивее и хитрее,  чем  остальные  прихожане,  что-то  в  них  есть
чуждое, неанглийское, недаром все они смуглые. Думая обо  всех  этих  важных
делах, он забыл то, что хотел забыть; но, услыхав стук колес, сошел с дороги
в поле, сделав вид,  будто  интересуется  хлебами,  и  оставался  там,  пока
коляска не проехала мимо. Это был не доктор Уилсрн, но мог бы быть он; и  на
следующем  же  перекрестке  он,  сам  того  не  сознавая,  свернул  прочь  с
корнмаркетской дороги.
     Был полдень, когда он  подошел  к  Колдингэму,  отстоящему  от  Уорстед
Скайнеса на шесть миль. Ему очень хотелось выпить  сейчас  кружку  пива,  но
зайти в трактир не приличествовало сану, и он отправился на кладбище. Сел на
скамью под кленом напротив усыпальницы семейства  Уинлоу  -  ведь  Колдингэм
граничил с поместьем лорда Монтроссора, и здесь покоились все Уинлоу.  Пчелы
трудились над ними в цветущих ветвях, и  мистер  Бартер  подумал:  "Красивое
место. У нас в Уорстед Скайнесе такого нет..."
     Внезапно  он  почувствовал,  что  не  может  больше  сидеть   здесь   и
благодушествовать. А что, если его жена  умерла?  Так  иногда  бывает:  жена
Джона Тарпа из Блечингэма умерла, рожая своего десятого. Он  вытер  испарину
со лба и, сердито посмотрев на надгробия Уинлоу, встал со скамьи.
     Он свернул на другую дорожку и вышел к крикетному полю. Там шла игра, и
вопреки  собственной  воле  священник  остановился  -  играла  колдингамская
команда, и он так увлекся, следя за игроками (да, так и есть, у этого  левши
надолго пороху не  хватит),  что  не  сразу  узнал  лорда  Джефри  Уинлоу  в
наколенниках и  куртке  в  синюю  и  зеленую  полоску,  сидящего  верхом  на
раскладном стуле.
     - Добрый день, Уинлоу, сражаетесь с командой фермеров? Жаль, я не  могу
остаться посмотреть вас. Заходил по  делу  неподалеку  и  должен  немедленно
вернуться.
     Необычная торжественность на его лице подстрекнула любопытство Уинлоу.
     - Оставайтесь с нами завтракать.
     - Нет, нет, моя жена, знаете ли... Надо быть дома!
     Уинлоу сказал:
     -  Ах,  да,  конечно...  -  Его  ленивые  голубые   глаза,   всегда   с
превосходством глядевшие на собеседника, задержались на  разгоряченном  лице
священника. - Между прочим, -  сказал  он,  -  боюсь,  что  дела  у  Джорджа
Пендайса идут скверно. Вынужден был продать свою  лошадь.  Я  видел  его  на
Эпсомских скачках на позапрошлой неделе.
     Лицо священника оживилось.
     - Я знал, что игра на скачках ни до чего хорошего не доведет, -  сказал
он. - Мне очень, очень его жаль.
     - Говорят, - продолжал Уинлоу, - он  проиграл  в  среду  четыре  тысячи
фунтов. А и без того  был  в  стесненных  обстоятельствах.  Бедняга  Джордж!
Чертовски славный малый.
     - Да, - повторил мистер Бартер, - мне очень, очень его жаль. Ему и  без
этого было нелегко.
     В ленивых глазах лорда Джефри опять зажегся огонь любопытства.
     - Вы имеете в виду миссис... гм... э? - спросил он. - Что поделаешь, от
сплетен не убережешься. Жаль бедного  сквайра  и  миссис  Пендайс.  Надеюсь,
что-то можно будет сделать.
     Священник нахмурил брови.
     - Я сделал все, что было в моих силах, - сказал он.  -  Прекрасно  бьет
этот ваш игрок, сэр, но все-таки удар у него слабоват, слабоват. Однако  мне
пора, я и так уже замешкался.
     И снова на лице мистера Бартера появилась торжественность.
     - Так вы будете играть вместе  с  вашими  колдинтэмцами  против  нас  в
четверг? До свидания!
     Кивнув в ответ на кивок Уинлоу, он зашагал домой.
     Не желая возвращаться кладбищем, он пошел через поле. Ему хотелось есть
и пить. В одной из его проповедей было такое  место:  "Мы  должны  научиться
обуздывать свои желания. Только воздерживаясь в повседневных,  казалось  бы,
мелочах, можно достичь той духовной высоты, без которой нельзя  приблизиться
к богу". В его семье и в деревне знали, что дух  мистера  Бартера  достигает
весьма опасной высоты, если ему случится пропустить трапезу. Он был  человек
отменного здоровья, с прекрасным пищеварением, которое  в  подобных  случаях
настоятельно заявляло о себе. Прочитав эту проповедь, он нередко  в  течение
недели, а то и  больше  отказывал  себе  во  второй  кружке  эля  за  вторым
завтраком или в послеобеденной сигаре, выкуривая вместо этого трубку.  И  он
искренне  верил,  что  достигал  таким  образом  духовной  высоты;  впрочем,
возможно, так оно и было. А если и не достигал, никому это не было  заметно,
ибо большая часть его паствы принимала его святость  как  нечто  само  собой
разумеющееся, а из остальных лишь очень немногие не считались с тем  фактом,
что он их духовный отец силой обстоятельств  и  по  воле  той  системы,  что
заставила его быть их пастырем, хотел он  того  или  нет.  В  сущности,  они
уважали его за то, что его нельзя было лишить прихода, - не то что священник
в Колдингэме, зависевший от воли и настроения других  людей.  Ибо,  если  не
считать двух закоренелых негодяев и одного атеиста,  весь  его  приход  -  и
консерваторы и либералы (либералы появились, как только исчезли  сомнения  в
том,  что  выборы  и  в  самом  деле  тайные)  -   все   были   сторонниками
наследственной системы.
     Ноги сами понесли мистера Бартера  в  сторону  Блечингэма,  где  имелся
"приют трезвости". В глубине души он испытывал отвращение к  лимонаду  днем,
ибо мысль о нем раздражала его чувство порядка, но он знал, что больше  идти
некуда. При виде блечингэмского шпиля дух его взыграл.
     "Хлеб с сыром, - думал он. - Что может быть лучше хлеба с сыром и чашки
кофе?"
     В этой чашке кофе было что-то символическое, отвечавшее его  состоянию.
Кофе был крепкий, мутный, и шел от него тот особый аромат, которым  обладает
только деревенский кофе. Он выпил совсем немножко и опять отправился в путь.
После первого поворота он миновал школу, откуда  доносился  нестройный  гул,
который  напоминал  глухой   шум   машины,   отслужившей   свое.   Священник
остановился, прислушиваясь. Прислонившись к  ограде  площадки  для  игр,  он
вслушивался,  пытаясь  разобрать  слова,  произносимые   нараспев,   подобно
молитве. Ему послышалось что-то вроде: "Дважды два - четыре,  дважды  три  -
шесть, дважды шесть - восемь"; и он пошел дальше, размышляя: "Прекрасно!  Но
если вовремя не принять мер,  это  может  зайти  слишком  далеко;  мы  можем
внушить им мысли, не подходящие их месту  в  жизни".  И  он  нахмурился.  Он
оставил позади перелаз через изгородь и пошел по тропинке. Воздух звенел  от
пения жаворонков, шарики высокого клевера клонились  под  тяжестью  пчел.  В
конце луга поблескивало озерцо в зарослях ивы. На открытом участке  шагах  в
тридцати от озерца под палящим солнцем стояла привязанная к  колышку  старая
лошадь. Оскалив желтые зубы, она вытянула морду к  воде,  которой  не  могла
достать. Мистер Бартер остановился. Он не знал эту лошадь,  до  его  прихода
было еще три луга, но он видел, что бедная скотина хочет пить. Он подошел  и
стал развязывать узел, но только  натрудил  пальцы.  Тогдэ,  нагнувшись,  он
ухватился за колышек. Пока он, побагровев, тащил его и дергал, старая  кляча
стояла спокойно, поглядывая на него мутным глазом. Мистер Бартер рванул  изо
всех сил, колышек выскочил, и священник отлетел с ним  в  сторону.  Кляча  в
испуге отпрянула.
     - Не бойся, старушка!  -  сказал  Бартер  и  прибавил  сердито:  -  Это
мерзость - оставлять скотину под палящим солнцем. Был бы здесь ее хозяин,  я
пристыдил бы его!
     И он повел кобылу к воде. Старая кляча шла покорно.  Но  поскольку  она
мучилась безвинно, то и не испытывала благодарности к своему избавителю. Она
вволю  напилась  и  принялась  щипать  траву.  Мистер  Бартер   почувствовал
разочарование; он вбил колышек  в  мягкую  землю  у  самых  ив,  поднялся  и
посмотрел с неприязнью на лошадь.
     Она паслась как ни в чем не бывало. Священник вынул платок, отер пот со
лба и насупился. Он не любил неблагодарности ни в людях, ни в животных.
     Неожиданно он почувствовал, что очень устал.
     - Теперь уж, наверное, все кончилось,  -  сказал  он  себе  и  быстрыми
шагами пошел по полю.
     Дверь его дома была распахнута. Пройдя в кабинет, он  на  минутку  сел,
чтобы собраться с мыслями. Наверху  ходили;  его  слуха  коснулся  протяжный
стон, и он ужаснулся.
     Он вскочил и бросился к звонку, но не стал звонить, а  побежал  наверх.
Возле комнаты жены он столкнулся со старой няней его детей.  Она  стояла  на
коврике перед дверью, зажав уши, и слезы катились по ее старому лицу.
     - О сэр! - прошептала она. - О сэр!
     Священник в испуге взглянул на нее.
     - Что там? - закричал он. - Что там?
     И, зажав уши, бросился опять вниз. В передней он увидел какую-то  даму.
Это была миссис Пендайс, и он подбежал к ней, как обиженный ребенок бежит  к
своей матери.
     - Моя жена, - говорил он, - моя бедная жена! Один бог  знает,  что  они
там делают с ней, миссис Пендайс! - И он закрыл лицо руками.
     Она,  урожденная  Тоттеридж,  стояла,  не  двигаясь;  затем,  осторожно
опустив затянутую перчаткой руку на  его  мощное  плечо,  где  напружинились
мышцы оттого, что были сжаты кулаки, сказала:
     - Дорогой мистер Бартер,  Уилсоя  -  такой  хороший  врач.  Пойдемте  в
гостиную.
     Священник, спотыкаясь, как слепой, позволил увести себя.  Од  опустился
на диван, а миссис Пендайс села подле, все еще не сняв руки с его плеча.  Ее
лицо чуть подергивалось, как  будто  она  с  трудом  сдерживалась.  Ласковым
голосом она повторила:
     - Все будет хорошо, все будет хорошо. Ну, успокойтесь.
     В ее участии и заботе была заметна не то чтобы некоторая холодность,  а
легкое изумление, что вот она сидит здесь в этой гостиной и утешает  мистера
Бартера.
     Священник отнял руки от лица.
     - Если она умрет, я не вынесу этого, - проговорил он не своим голосом.
     При этих словах, вырвавшихся у мистера Бартера  под  действием  чего-то
большего, чем привычка, рука миссис Пендайс соскользнула с плеча  священника
и легла на яркий ситец дивана, зеленый с  алым.  Ее  испугала  и  оттолкнула
страстность его тона.
     - Подождите здесь, - сказала она, - я поднимусь, взгляну, что там.
     Приказывать не было свойственно миссис  Пендайс,  но  мистер  Бартер  с
видом  напроказничавшего  и  раскаивающегося  в  своих   шалостях   мальчика
повиновался.
     Когда миссис Пендайс вышла, он приблизился к Двери, прислушиваясь: хотя
бы какой-нибудь звук донесся сюда, хотя бы шелест ее  платья!  Но  все  было
тихо, нижние юбки  миссис  Пендайс  были  батистовые,  и  священник  остался
наедине с безмолвием, переносить которое было выше  его  сил.  Он  шагал  по
комнате в своих тяжелых  сапогах,  сцепив  за  спиной  руки,  лбом  рассекая
воздух, сжав губы - так бык, первый раз запертый в загоне, мечется из угла в
угол, зло выкатывая глаза.
     Страх, раздражение спутали  его  мысли,  он  не  мог  молиться.  Слова,
которые он так часто повторял, бежали от его сознания, как будто  издеваясь.
"Все мы в руках господних! Все мы в руках господних!" Вместо  них  в  голову
лезли слова мистера Парамора, сказанные тогда в гостиной Пендайсов: "Во всем
нужна золотая середина". Эти слова, полные жестокой иронии,  как  будто  кто
напевал ему на ухо. "Во всем нужна золотая середина, во всем  нужна  золотая
середина!" А его жена лежит сейчас там в муках, и это его вина... и...
     Какой-то звук. Багрово-красное лицо священника не могло побледнеть,  но
кулаки его разжались. В дверях стояла миссис Пендайс и  улыбалась  странной,
сострадательной и взволнованной улыбкой.
     - Все хорошо: мальчик. Бедняжке было очень тяжело!
     Священник глядел на нее,  но  не  говорил  ни  слова;  затем  он  вдруг
рванулся мимо нее, побежал в кабинет и заперся  на  ключ.  Тогда,  и  только
тогда он опустился на колени я долго стоял так, ни о чем не думая.

ГЛАВА XII

СКВАЙР ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

     Вечером того же дня в девять часов, кончая свою пинту портвейна, мистер
Бартер почувствовал неодолимое желание развлечься, побыть  в  обществе  себе
подобных.
     Взяв шляпу и застегнув сюртук на все пуговицы - вечер  был  теплый,  но
восточный ветер приносил прохладу, - он зашагал к деревне.
     Как воплощение дороги, ведущей к  господу,  о  которой  он  говорил  по
воскресеньям!  в  своих  проповедях,  убегала  вдаль   проселочная   дорога,
обрамленная аккуратными изгородями, прошивая светлой ниткой тень  вязов,  на
которых грачи уже смолкли.  Запахло  дымком,  показались  домики  деревни  -
кузница и лавки, обращенные фасадом к выгону. Огни в  распахнутых  дверях  и
окнах стали ярче;  ветерок,  едва  колышущий  листву  каппана,  резво  играл
трепетными листками осины. Дома - деревья, дома - деревья! Приют в прошлом и
во все будущие дни!
     Священник остановил первого, кто встретился ему.
     - Прекрасные дни стоят для сена, Эйкен! Как дела у вашей жены?  Значит,
дочка!  А-ха,  мальчишек  вам  надо!  Вы  слышали  о  нашем  событии?   Могу
смиренно...
     От прихожанина к прихожанину, от порога к порогу он утолял  свою  жажду
общения  с  людьми,  восстанавливал  утраченное  было  чувство  собственного
достоинства,   необходимое    для    исцеления    раны,    нанесенной    его
чувствительности. А над его головой едва  заметно  вздыхали  каштаны,  осины
нежно шелестели листвой и, наблюдая мирскую суету,  как  будто  шептали:  "О
жалкие маленькие человечки!"
     Луна на исходе первой четверти выплыла из-за темной кладбищенской  рощи
- та самая луна, что иронически взирала на  Уорстед  Скайнес,  еще  когда  в
приходской церкви возносил молитвы богу  первый  Бартер,  и  первый  Пендайс
хозяйничал в усадьбе; та самая луна, что так же тихо, равнодушно взойдет над
этой рощей, когда навек уснут и последний Бартер и последний Пендайс,  и  на
их надгробные камни будет литься сквозь лиловую тьму серебристый свет.
     Священник подумал:
     "Пожалуй, надо  послать  Стэдмена  в  этот  угол.  Кладбище  становится
тесновато; а здесь все старые могилы - лет по полтораста.  Не  разберешь  на
плитах ни слова. Вот с них и начнем".
     Он пошел через луг по тропинке, ведущей к дому сквайра.
     День давно угас, и только лунный свет озарял высокие стебли трав.
     В доме стеклянные двери столовой были  открыты  настежь.  Сквайр  сидел
один, в печальном раздумье доедая фрукты.  По  обеим  сторонам  от  него  на
стенах  висели  портреты   всех   предыдущих   Пендайсов,   его   молчаливых
сотрапезников, а в самом конце над дубовым  буфетом,  уставленным  серебром,
глядела на них с портрета его жена, чуть  удивленно  вскинув  брови.  Сквайр
поднял голову.
     - А, Бартер! Что ваша жена?
     - Ничего, спасибо.
     -  Рад  это  слышать!   Прекрасное   у   нее   здоровье,   удивительная
выносливость. Портвейну или кларет?
     - Я выпил бы рюмку портвейну.
     - Тяжеленько вам пришлось. Я-то знаю, что это значит. Мы не  похожи  на
своих отцов, - они к этому относились  просто.  Когда  родился  Чарлз,  отец
охотился. А я так совсем измучился, когда появлялся на свет Джордж.
     Сквайр на секунду умолк и тут же поспешно прибавил:
     - Хотя вы-то уже могли и привыкнуть. Бартер нахмурился.
     - Я был сегодня в Колдингэме,  -  сказал  он,  -  и  видел  Уинлоу.  Он
оправлялся о вас.
     - А, Уинлоу! Очень милая женщина его жена. У них, кажется,  всего  один
сын.
     Священник поморщился.
     - Он говорил мне, - произнес он  резко,  -  что  Джордж  продал  своего
жеребца!
     Лицо сквайра изменилось. Он испытующе посмотрел на мистера Бартера,  но
священник наклонил голову над рюмкой.
     - Продал жеребца? Что бы это значило? Он хоть объяснил вам, в чем дело?
     Священник допил свой портвейн.
     - Я никогда не ищу здравого  смысла  в  поступках  людей,  играющих  на
скачках, - на мой взгляд, у них его меньше, чем у бессловесной скотины.
     - Играющие на скачках - дело другое, - возразил мистер  Пендайс.  -  Но
Джордж ведь не играет.
     В глубине глаз священника мелькнула усмешка. Он сжал губы.
     Сквайр поднялся со своего места.
     - На что вы намекаете, Бартер? - сказал  он.  Священник  покраснел.  Он
ненавидел передавать сплетни, то есть когда они касались мужчины; женщины  -
иное дело. И так же как и в тот раз, в разговоре с  Белью,  он  старался  не
выдать Джорджа, так и теперь был начеку, чтобы не сказать лишнего.
     - Мне ничего не известно, Пендайс!
     Сквайр начал ходить по комнате.  Что-то  задело  ноги  Бартера:  из-под
стола в самом конце, там, где лежало пятно лунного света, выбрался  спаньель
Джон и, олицетворяя собой все, что было  рабски  преданно  в  этом  поместье
сквайру, уставил на своего хозяина полный тревоги взгляд. "Вот опять, -  как
будто хотел он сказать, - начинается что-то неприятное для меня!"
     Сквайр прервал молчание.
     - Я полагаюсь на вас, Бартер; я полагаюсь на вас, как на родного брата.
Рассказывайте, рассказывайте, что вы слыхали о Джордже.
     "В конце концов, - подумал священник, - он же его отец!"
     - Я знаю только то, что слыхал от других, - начал он.  -  Говорят,  что
Джордж проиграл очень много. Может быть, все это выдумка, я не очень-то верю
слухам. А если он и продал жеребца, тем лучше. Не будет искушения играть.
     Хорэс  Пендайс  ничего  не  ответил  на  это.  Им   овладели   гнев   и
растерянность. Одна мысль билась в его мозгу:  "Мой  сын  -  игрок!  Уорстед
Скайнес в руках игрока!"
     Священник встал.
     - Это всего-навсего слухи. Не  придавайте  им  большого  значения.  Мне
что-то не верится, чтобы Джордж был так  глуп.  Ну,  мне  пора  к  жене.  До
свидания.
     И смущенно кивнув, мистер Бартер удалился  через  ту  же  дверь,  через
которую он вошел.
     Сквайр окаменел.
     Игрок!
     Для мистера Пендайса, чье существование замкнулось в Уорстед  Скайнесе,
чьи помыслы были прямо или косвенно связаны только с поместьем, чей сын  был
всего лишь претендент на место, которое со временем покинет он, чья  религия
- почитание предков, для мистера Пендайса, которого при  мысля  о  переменах
бросало в дрожь, не было страшнее слова, чем слово "игрок"!
     Он не понимал, что его система взглядов  и  была  виновницей  поведения
Джорджа. Он говорил тогда Парамору: "У меня нет системы;  я  не  верю  ни  в
какие системы". Он просто растил сына джентльменом. Было бы лучше,  если  бы
Джордж пошел в гвардию, но он провалился на экзамене; было бы лучше, если бы
Джордж занялся поместьем,  женился,  родил  сына,  а  не  прожигал  жизнь  в
Лондоне, - но Джордж оказался неспособным и на это! Он помог ему поступить в
территориальный полк и в Клуб стоиков - что еще  он  мог  дать  сыну,  чтобы
уберечь его от беды? И вот он... игрок!..
     Игравший один раз будет играть всегда!
     И в лицо жене, глядевшей на него со стены, он зло бросил:
     - Это в нем от тебя!
     Но портрет ответил ему кротким взглядом.
     Круто повернувшись, он вышел из комнаты. Спаньель Джон, не поспевший за
хозяином, сел подле захлопнувшейся двери, стараясь носом уловить приближение
кого-нибудь, кто вызволил бы его отсюда.
     Мистер Пендайс прошел в кабинет,  отперев  ящик  бюро,  вынул  какие-то
документы и долго просматривал их. Это были: его  завещание,  список  угодий
Уорстед Скайнеса, с указанием размеров и получаемой  арендной  платы,  затем
копия  документа,  определявшего  порядок  наследования  поместья.  Н