а  улице   с   добрым   интересом   ее   собственное
повествование.  Марджори  Пендайс  это  было  странно,  и   она   приветливо
улыбалась, так что все, кто видел эту  улыбку,  -  продавщица  из  магазина,
светская дама, извозчик, полицейский или завсегдатай клуба -  ощущали  вдруг
тепло в сердце.  Было  приятно  видеть,  как  улыбается  эта  уже  немолодая
женщина, у которой посеребренные, поднятые  надо  лбом  волосы  и  шляпка  с
опущенными полями.
     Миссис Пендайс вышла на Пикадилли и свернула направо, в  сторону  клуба
Джорджа. Она хорошо знала этот дом, потому что всякий раз, проезжая мимо, не
упускала случая взглянуть на окна, а в юбилей королевы  Виктории  провела  в
нем весь день, чтобы посмотреть процессию.
     По мере того  как  она  приближалась  к  клубу,  ее  все  сильнее  била
лихорадка. Хотя она в отличие от Хорэса и не  мучила  себя  предположениями,
как все обернется, но тревога все-таки свила себе гнездо в ее сердце.
     Джорджа в клубе не оказалось, и швейцар  не  знал  его  нового  адреса.
Миссис Пендайс стояла в растерянности. Она была матерью Джорджа,  -  как  же
могла она спросить его адрес?  Швейцар  почтительно  ожидал:  он  с  первого
взгляда признал в  этой  женщине  настоящую  леди.  Наконец  миссис  Пендайс
проговорила спокойно:
     - Нет ли у вас комнаты, где бы можно было написать ему письмо или, быть
может...
     - Конечно, есть, сударыня. Я провожу вас.
     И, хотя к сыну пришла всего только его мать,  швейцар  держался  с  тем
деликатно сочувствующим  видом,  как  если  бы  он  помогал  влюбленным;  и,
возможно, он был прав в своей оценке относительной значимости любви, ибо  он
хорошо знал жизнь, вращаясь столько лет в самом лучшем обществе.
     На листке бумаги, в верхней части  которого  белыми  выпуклыми  буквами
стояло "Клуб стоиков", что было  так  знакомо  по  письмам  Джорджа,  миссис
Пендайс написала то, что должна была ему сказать.  В  маленькой,  полутемной
комнате было очень тихо, только жужжала  бившаяся  о  стекло  большая  муха,
пригретая солнцем. Стены были темные, мебель  старинная.  Клуба  стоиков  не
коснулось новое искусство, не было в нем и пышной роскоши, обязательной  для
буржуазных клубов. Комната, предназначенная для любителей писать, как  будто
вздыхала: "Мною так редко пользуются, но чувствуйте себя тут,  как  дома;  в
любой усадьбе есть такой же тихий уголок".
     И  все-таки  немало  стоиков  сиживало  здесь  над  письмами  к   своим
возлюбленным. Возможно, на этом самом месте, этим самым пером  писал  Джордж
Элин Белью, и сердце миссис Пендайс ревниво сжалось.

     "Дорогой Джордж! (писала миссис Пендайс.) Мне надо поговорить  с  тобой
об очень важном деле. Приходи в гостиницу  Грина,  милый,  и  поскорее.  Мне
будет очень тоскливо и грустно, пока мы не увидимся.

                                             Любящая тебя Марджори Пендайс."

     Такое письмо она послала бы своему возлюбленному, да оно и вышло  таким
потому, что у нее никогда не было возлюбленного, кому бы она могла  написать
так.
     Она застенчиво улыбнулась, опустила письмо и полкроны в руку  швейцара,
отказалась от чашки чая и неторопливо пошла в сторону Хайд-парка.
     Было пять часов пополудни; солнце  ярко  светило.  Экипажи  и  пешеходы
нескончаемым, ленивым потоком вливались в  Хайд-парк.  Миссис  Пендайс  тоже
вошла в парк,  немного  робея:  она  не  привыкла  к  такому  стремительному
движению, - перешла на другую сторону аллеи и села на скамью. Может быть,  и
Джордж был сейчас в парке, и она вдруг  увидит  его;  может,  здесь  и  Элин
Белью, и она увидит сейчас и ее. Сердце миссис Пендайс заколотилось, а глаза
под удивленно приподнятыми  бровями  ласково  оглядывали  каждую  проходящую
фигуру: старика, юношу, светскую даму, молоденьких румяных девушек. Как  они
все прелестны! Как мило одеты! Зависть смешалась  с  удовольствием,  которое
рождалось  в  ней  всегда  при  виде  прекрасного.  И  миссис   Пендайс   не
подозревала, как прелестна была сейчас сама  в  этой  старомодной  шляпке  с
полями вниз.
     Но покуда она сидела так, ее сердце наливалось тяжестью, и всякий  раз,
когда мимо нее проходил кто-нибудь из знакомых, ее охватывала нервная дрожь.
Ответив на приветствие, она мучительно краснела, опускала голову,  а  слабая
улыбка, казалось, говорила: "Я знаю,  я  веду  себя  непозволительно.  Я  не
должна здесь сидеть одна".
     Вдруг она почувствовала себя совсем старой; и в этой веселой  толпе,  в
центре бурлящей жизни, в ярком солнечном блеске она испытала  такое  горькое
одиночество, почти  отчаяние,  такую  неприкаянность,  как  будто  весь  мир
отрекся от нее; и она показалась себе деревцем из  ее  сада,  вытащенным  из
родной почвы с голыми, жалкими корнями, жадно ищущими земли. Она поняла, что
чересчур долго была привязана к месту, которое осталось  для  нее  чужим,  и
была слишком  стара,  чтобы  вынести  пересадку.  Привычка  -  это  грузное,
бескрылое  чудовище,  рожденное  временем  и  местом,  опутало   ее   своими
щупальцами, сделало ее своей госпожой и не отпускало.

ГЛАВА II

СЫН И МАТЬ

     Стать членом  Клуба  стоиков  труднее,  чем  верблюду  пролезть  сквозь
игольное ушко, если человек не принадлежит к одному  из  древних  английских
родов; ибо если ему приходится в поте лица добывать хлеб,  то  он  не  может
быть избранным; а поскольку первый параграф устава говорит, что члену  клуба
полагается пребывать в безделье, то и значит, что хлеб для него должен  быть
запасен  его  предками,  и  чем  длиннее  ряд  этих  предков,  тем   большая
вероятность, что он не получит черных шаров.
     А  не  будучи  "стоиком",  невозможно  приобрести   привычку   внешнего
самоконтроля, который прикрывает полнейшее отсутствие контроля  внутреннего.
Поистине этот клуб - замечательный  пример  того,  как  по  милости  природы
лекарство в случае болезни оказывается всегда  под  рукой.  Ибо,  зная,  что
Джордж Пендайс и десятки подобных ему молодых людей никогда не  сталкивались
с тяготами и невзгодами жизни, и боясь, как бы они, если вдруг жизнь, верная
своему легкомысленному и насмешливому нраву, заставит их  соприкоснуться  со
своими сторонами, отдающими дурным  тоном,  не  стали  слишком  уж  докучать
окружающие воплями изумления и ужаса. Природа придумала маску и самый лучший
образец ее слепила под сводами Клуба стоиков. Она надела эту маску  на  лица
тех молодых людей, в чьей душевной выносливости сомневалась,  и  назвала  их
джентльменами. И когда она слышала из-под масок их  жалобные  стоны,  всякий
раз, как они попадали под ноги неповоротливой и неразборчивой госпожи Жизни,
она жалела их, ибо знала, что в этом нет их вины, а дело все  в  сложившейся
без разумного вмешательства системе, которая и сделала их такими, какие  они
есть. И жалея их, наделяла большинство самодовольством, упрямством и толстой
кожей, так, чтобы они, попав на проторенную дорогу своих отцов и  дедов,  до
самой гробовой доски могли  спокойно  прозябать  в  тех  самых  стенах,  где
прозябали их отцы до своего смертного часа. Но  иногда  Природа  (не  будучи
социалисткой) взмахивала крыльями и испускала вздох, боясь, как бы крайности
и  несообразности  их  систем  не  породили  крайностей  и   несообразностей
противоположного толка. Ибо всякие излишества были противны Природе,  а  то,
что мистер Парамор так  неизящно  назвал  "пендайсицитом",  вызывало  в  ней
просто ужас.
     Может статься, что сходство между  отцом  и  сыном  будет  долгие  годы
таиться под спудом, и только когда  сила  времени  начнет  угрожать  звеньям
связывающей их цепи, сходство это обнаружится и - такова уж ирония судьбы  -
станет  основным  фактором,  подрывающим  основы  наследственного  принципа,
являясь вместе с тем и самым веским его оправданием, хотя и не облеченным  в
слова.
     Несомненно, ни Джордж, ни его отец не представляли  себе,  как  глубоко
пустил корни "пендайсицит" в душе каждого, не подозревали даже в самих  себе
этого бульдожьего упрямства, этой решимости не сворачивать с  раз  принятого
пути, хотя бы он и был чреват множеством ненужных страданий. И причиняли  бы
они  эти  страдания  вполне  бессознательно.  Они  просто   поступали,   как
подсказывала им привычка, укоренившаяся вследствие ослабленной  деятельности
разума, а также оттого, что на протяжении поколений в этом узком кругу,  чей
девиз: "Я владыка своей  навозной  кучи!",  -  браки  заключались  только  в
пределах этого круга. И вот Джордж, опровергая убеждения матери, что в жилах
его течет кровь Тоттериджей, выступил на  этот  раз  в  доспехах  отца.  Ибо
Тоттериджи - Джордж в этом отношении все больше и больше, стал  приближаться
к отцовской линии - имели более независимый и широкий взгляд  на  вещи.  Что
касается Пендайсов, то они исстари были "сельскими помещиками", и оставались
такими всегда, без каких-либо романтических отклонений.
     Подобно бесчисленному множеству семей,  Пендайсы,  замкнувшись  в  круг
традиций, стали силой необходимости провинциалами до мозга костей.
     Джордж - образец светского человека - поднял  бы  брови,  если  бы  его
назвали провинциалом, но сколько бы он ни поднимал бровей, своей природы ему
не удалось бы переделать. Провинциализм проявился в  нем,  когда  он,  успев
надоесть миссис Белью, стал удерживать ее, тогда как из уважения к ней и  из
чувства собственного достоинства он должен был бы  дать  ей  свободу.  А  он
более двух месяцев удерживал ее. Но  все-таки  он  заслуживал  снисхождения.
Муки его сердца были нестерпимы; он был глубоко уязвлен страстью и доводящим
до бешенства подозрением, что его, именно его, как старую перчатку, швырнули
прочь за ненадобностью. Женщины надоедают мужчинам - это в порядке вещей. Но
тут!.. Его природное упрямства сколько могло сопротивлялось истине,  и  даже
теперь, когда сомнений уже быть не могло, он продолжал упорствовать. Он  был
стопроцентный Пендайс.
     В обществе, однако, он вел себя как прежде. Приезжал в клуб  к  десяти,
завтракал, читал спортивные  газеты.  В  полдень  извозчик  отвозил  его  на
вокзал, с которого шли поезда к месту  очередных  скачек,  или  же  он  ехал
играть в крикет или в теннис. В половине седьмого он поднимался по  лестнице
своего клуба в  ту  карточную  комнату,  где  все  еще  висел  его  портрет,
говорящий, казалось: "Нелегко, нелегко, но положение обязывает!" В восемь он
обедал, пил шампанское, остуженное льдом; его лицо было  красным  от  целого
дня на солнце, волосы  и  крахмальная  манишка  глянцевито  сияли.  Не  было
счастливее человека во всем Лондоне!
     Но с наступлением сумерек вращающаяся дверь выпускала его на освещенные
улицы, и до следующего утра общество больше его не видело. Вот когда он брал
реванш за весь долгий день, приведенный в маске. Он ходил и ходил по улицам,
стараясь довести себя до изнеможения, или сворачивал в Хайд-парк  и  садился
на скамью где-нибудь в черной тени деревьев, и  сидел  так,  сложив  руки  и
опустив голову. В другой раз он заходил в какой-нибудь мюзик-холл  и  там  в
ярком свете, оглушенный вульгарным хохотом, запахами косметики,  он  силился
на миг забыть образ, смех, аромат той, к которой его так властно  влекло.  И
все время он ревновал глухой безотчетной ревностью к тому, другому, ибо не в
его натуре было думать отвлеченно; к тому же он  не  мог  представить  себе,
чтобы женщина ушла от него просто так,  не  найдя  себе  другого.  Часто  он
подходил к ее дому и кружил, кружил возле, поглядывая украдкой на  ее  окно.
Дважды он подходил к самой двери, но так  и  не  решился  позвонить.  Как-то
вечером, увидев в окне ее гостиной свет, он все-таки  позвонил,  но  ему  не
открыли. Тогда словно злой  дух  вселился  в  него,  и  он  бешено  задергал
колокольчик. Потом пошел к себе - он  жил  теперь  в  студии,  которую  снял
неподалеку, - и сел писать к ней. Он долго  мучился  над  письмом  и  порвал
несколько листков. Джордж не любил высказывать свои чувства  на  бумаге.  Он
оттого только взялся за перо, что должен был излить  свое  сердце.  В  конце
концов вот что у него получилось:

     "Я знаю, сегодня вечером ты была дома. Это первый раз,  когда  я  решил
зайти к тебе. Почему ты не открыла мне? Ты не имеешь права так обходиться со
мной. Ты обратила мою жизнь в ад.

                                                                     Джордж"

     Первый утренний свет подернул серебром мглу над рекой, и  огни  фонарей
стали бледнеть, когда Джордж вышел из дому, чтобы опустить свое послание. Он
пошел к реке, лег на  пустую  скамью  под  каштаном.  Какой-то  бродяга,  не
имеющий угла и ночующий здесь каждую ночь, приблизился неслышно и долго  его
разглядывал.
     Но вот наступило утро и принесло с собой  страх  показаться  смешным  -
спасительное чувство для всех страдальцев. Джордж встал, боясь, как  бы  кто
не увидел "стоика" лежащим здесь во фраке; а когда подошел обычный  час,  он
надел на лицо привычную маску и отправился в клуб.  Там  ему  отдали  письмо
матери, и он без промедления поехал к ней.
     Миссис Пендайс еще не спускалась к завтраку и пригласила сына  к  себе.
Когда он вошел, она стояла посреди комбаты в утреннем капотике с растерянным
видом, как будто не зная, как вести себя. И  только  когда  Джордж  был  уже
совсем рядом, она бросилась к нему и обняла его. Джордж не видел ее лица,  и
его лицо было скрыто от нее, но сквозь легкую ткань он почувствовал, как все
ее существо рвется к нему, а руки, оттягивавшие книзу его голову, дрожат,  и
горе, душившее его, вдруг ослабло. Но только на миг,  ибо  уже  в  следующую
секунду эти судорожно сцепленные у него на шее руки возбудили в нем какое-то
беспокойство. Хотя миссис Пендайс улыбалась, но в ее глазах блестели  слезы,
и это его оскорбило.
     - Не надо, мама!
     Миссис Пендайс в ответ только подняла на него глаза. Джордж не выдержал
ее взгляда и отвернулся.
     - Ну, - сказал он грубовато, - объясни мне, что заставило тебя...
     Миссис Пендайс села  на  диван.  Перед  его  приходом  она  расчесывала
тронутые серебром волосы, - они все еще были густы и шелковисты. Эти волосы,
раскинутые по плечам, поразили Джорджа. Ему как-то не  приходило  в  голову,
что волосы его матери не навсегда уложены в прическу.
     Сидя рядом с ней на диване, он чувствовал, как  ее  пальцы  гладят  его
руку, прося его не сердиться и не уходить. Чувствовал, что  ее  глаза  ловят
его взгляд, видел, как дрожат ее губы, но не  мог  согнать  со  своего  лица
почти злобной усмешки.
     - Ну вот, дорогой, я и... - она запнулась, - я и сказала  твоему  отцу,
что не могу примириться с его решением, и приехала к тебе.
     Многие сыновья принимают как должное все, что их матери делают для них,
считают материнскую преданность само собой разумеющейся и не чувствуют  себя
обязанными выказывать собственную  любовь;  и  в  то  же  время  большинство
сыновей глубоко возмущает, если их матери хотя бы  на  дюйм  отступаются  от
светских  правил,  хотя  бы  на  волосок  отклоняются  от  норм   поведения,
подобающего матерям столь важных особ.
     Так уж устроено, что родовые  муки  матери  прекращаются  только  с  ее
смертью.
     И Джордж был шокирован, услыхав  из  уст  матери,  что  она  ради  него
покинула его отца. Это признание уязвило его уважение к себе. Мысль, что его
мать станет предметом всеобщих толков, оскорбляла его мужское достоинство  и
понятие  о  приличии.  Происшедшее  казалось  невероятным,  непостижимым   и
абсолютно недопустимым. Одновременно в его сознании возникла  другая  мысль:
"Она хочет поставить на своем... чтобы я обещал..."
     - Если ты думаешь, мама, - начал он, - что я откажусь от нее...
     Пальцы миссис Пендайс судорожно сплелись.
     - Нет, дорогой, - проговорила она с трудом, - если она так тебя  любит,
разве я могу просить об этом. Поэтому я и...
     Джордж зло усмехнулся.
     - Зачем же ты приехала? Чему ты можешь помочь? Как ты будешь жить здесь
совсем одна? Я сам справлюсь со всем. Поезжай лучше домой.
     Миссис Пендайс прервала его:
     - О нет, Джордж, я не перенесу, чтобы ты был оторван от нас.  Я  должна
быть с тобой!
     Джордж чувствовал, что она вся дрожит. Он встал и подошел к окну. Голос
миссис Пендайс говорил за его спиной:
     - Я не стану требовать, чтобы ты расстался с ней, Джордж, я обещаю это,
дорогой. Разве я могу, если вы так любите друг друга!
     Опять Джордж зло усмехнулся. Сознание того,  что  он  обманывает  ее  и
вынужден обманывать дальше, еще больше его ожесточило.
     - Возвращайся домой, мама! - сказал он. - Ты только все испортишь.  Это
не женское дело. Пусть отец поступает, как ему вздумается. Я  сумею  прожить
один. Миссис Пендайс не отвечала, и он вынужден был обернуться.  Она  сидела
без движения, опустив руки  на  колени,  и  то  чисто  мужское  раздражение,
которое вызывала в нем попавшая в двусмысленное положение женщина, усилилось
во сто крат: ведь речь шла о его матери!
     - Возвращайся, - повторил он, - пока  не  стали  говорить!  Ну  чем  ты
можешь помочь? Ты не можешь покинуть отца - это нелепо! Ты должна  вернуться
домой!
     - Но я не могу этого сделать, дорогой, - ответила миссис Пендайс.
     Джордж даже простонал от гнева; но его мать сидела так неподвижно, была
так бледна, что он вдруг смутно  ощутил,  как,  должно  быть,  она  страдает
сейчас, и понял, что совсем не знал ту, что дала ему жизнь.
     Наконец миссис Пендайс нарушила молчание:
     - Но как же ты, Джордж, милый? Что будет с тобой дальше? Как ты  будешь
жить? - И вдруг, стиснув руки, она беспомощно воскликнула:  -  Чем  все  это
кончится?
     И Джордж не выдержал: в этих словах выразилось все, чем он терзался так
долго. Он резко повернулся и пошел к двери.
     - У меня сейчас нет времени, - проговорил он, - я зайду вечером.
     Миссис Пендайс подняла глаза.
     - О Джордж...
     Но она уже давно привыкла подчинять свои желания желаниям других, и, не
прибавив более ничего, она только улыбнулась.
     Эта улыбка перевернула сердце Джорджа.
     - Не расстраивайся так, мама. Все  будет  хорошо.  Мы  пойдем  с  тобой
сегодня вечером в театр. Закажи билеты.
     И, тоже пытаясь улыбнуться и не глядя на мать,  чтобы  окончательно  не
потерять самообладания, он вышел.
     В вестибюле он увидел своего дядю, генерала Пендайса. Он стоял  к  нему
спиной, но Джордж тотчас  узнал  его  по  слабому  дрожанию  в  коленях,  по
покатым, но все еще не сутулым плечам, по тону голоса, сухому,  недовольному
и педантичному, какой бывает у человека, у которого отняли его дело. Генерал
обернулся.
     - А, Джордж! - сказал он. - Твоя мать остановилась здесь,  не  так  ли?
Взгляни, пожалуйста, что я получил от твоего отца.
     Он трясущейся рукой протянул телеграмму: "Марджори в  гостинице  Грина.
Немедленно поезжай к ней, Хорэс".
     Пока Джордж читал, генерал Пендайс глядел на своего  племянника;  глаза
генерала были обведены темными кругами, под ними набухли мешки,  испещренные
морщинками, - память о том, что он служил  своему  отечеству  в  тропических
широтах.
     - Что  это  значит?  -  спросил  он.  -  "Немедленно  поезжай  к  ней"?
Разумеется, я поехал бы: всегда  рад  повидать  твою  мать.  Только  что  за
спешка?
     Джордж хорошо понимал, что отец из гордости не станет писать матери,  и
хотя она уехала из дому ради него, Джорджа, он сочувствовал отцу. К счастью,
генерал не стал долго ждать его ответа.
     - Она приехала за новыми туалетами? Давненько я тебя не видал. Когда ты
собираешься пообедать со мной? Я слыхал  в  Эпсоме,  что  ты  продал  своего
жеребца. Что это  ты  вздумал?  И  почему  вдруг  твой  отец  стал  посылать
телеграммы? На него это не похоже. Ведь твоя мать не больна?
     Джордж  отрицательно  покачал  головой  и,  пробормотав  что-то  вроде:
"Простите, пожалуйста! Деловое свидание, страшно спешу", - бросился прочь.
     Так  неожиданно  покинутый,  генерал