ухиваются.  А  насчет  того,
чтоб вернуть, не знаю. К чертям собачьим!
     И привидение исчезло.
     Поскольку оно стало обнаруживать поползновение к ссоре, я не жалел, что
остался один, тем более что "работельня",  в  сторону  которой  оно  мотнуло
своей косматой головой,  была  совсем  рядом.  Я  покинул  страшную  ловушку
мистера Бейкера, покрытую грязной пеной, словно этой водой мыли  закопченные
трубы, и решился позвонить у ворот работного дома, где меня не ждали и где я
был никому не знаком.
     Маленького роста смотрительница со  связкой  ключей  в  руке,  живая  и
расторопная, ответила согласием на мою просьбу осмотреть работный  дом.  При
виде ее быстрых энергичных  движений  и  умных  глаз  я  сразу  усомнился  в
достоверности фактов, сообщенных полицейским судьей.
     Пусть путешественник, предложила смотрительница,  прежде  всего  увидит
самое худшее. Он волен осмотреть все, что пожелает. Без всяких прикрас.
     Это было единственным ее предисловием к посещению "гнилых  палат".  Они
помещались в углу мощеного двора, в старом строении, расположившемся поодаль
от более современного и просторного здания работного дома.  "Гнилые  палаты"
представляли  собой  какое-то  допотопное  и   бессмысленное   нагромождение
неприютных чердаков и мансард, доступ к коим можно было найти лишь по крутой
и узкой лестнице, совершенно не приспособленной для того, чтобы поднимать по
ней больных или спускать умерших.
     В этих убогих комнатах, одни  на  кроватях,  другие,  -  очевидно,  для
разнообразия, - на полу, лежали женщины во всех стадиях болезни и истощения.
Только  тот,  кто  привык  внимательно  наблюдать  подобные   сцены,   может
разглядеть здесь удивительное многообразие человеческих характеров,  скрытое
сейчас болезнью, общим у всех цветом лица,  одинаковым  положением  тел.  На
каждом соломенном тюфяке, словно простившись уже  с  этим  миром,  покоится,
лицом к стене, съежившаяся  фигура;  с  каждой  подушки  безучастно  смотрит
неподвижное лицо - углы рта опущены, губы бескровны; и на  каждом  покрывале
рука - такая вялая и безвольная, такая легкая и в то же  время  тяжелая.  Но
когда я  остановился  возле  какой-то  кровати  и,  обратившись  к  больной,
промолвил всего лишь несколько слов, что-то от прежнего ее облика проступило
в ее лице, и "гнилые палаты" сделались вдруг столь  же  разноликими,  как  и
весь божий свет. Больные казались безразличными к жизни, но никто не роптал,
а те, кто мог говорить, сказали, что для них делают здесь все, что возможно,
они окружены внимательным и усердным уходом, и хоть страдания их тяжелы,  им
не о чем больше просить. Жалкие  комнаты  были,  насколько  это  возможно  в
подобном помещении, чисты и хорошо проветрены; если  их  запустить,  они  за
неделю превратились бы в источник заразы. По другой  чудовищной  лестнице  я
поднялся за бойкой смотрительницей еще  на  один  чердак,  немного  получше,
отведенный для слабоумных и душевнобольных. Тут по крайней мере было светло,
тогда как окна предыдущих палат были величиной со стенку птичьей клетки, что
мастерят школьники. Камин здесь был загорожен массивной железной решеткой, и
по обе стороны от нее торжественно восседали две пожилые леди, на лицах коих
можно  было  прочесть  слабые  следы  чувства  собственного  достоинства   -
наипоследнейшее проявление самодовольства, какое только можно  обнаружить  в
нашем удивительном мире. Они, как видно, завидовали друг другу  и  все  свое
время (как и некоторые другие, чьи камины не загорожены решеткой) тратили на
то, чтобы размышлять  о  чужих  недостатках  и  с  презрением  наблюдать  за
соседками. Одна из этих двух пародий на провинциальных дворянок оказалась на
редкость разговорчивой и  сообщила  мне,  что  мечтает  посетить  воскресное
богослужение, которое, по ее словам, всякий раз, как ей выпадает счастье  на
нем присутствовать, приносит ей величайшее утешение и  отраду.  Она  болтала
так складно и казалась существом таким веселым и безобидным,  что  была  бы,
подумалось мне, истинной находкой для судьи из восточной части  Лондона;  но
тут я узнал, что во время последнего посещения церкви она  извлекла  заранее
припасенную палку и принялась обхаживать ею собравшихся, чем даже  заставила
хор несколько сбиться с такта.
     Эти две пожилые леди, разделенные решеткой - не будь ее, они  вцепились
бы друг другу  в  волосы,  -  сидели  здесь  день-деньской,  затаив  в  душе
подозрения друг против друга и созерцая припадочных. У всех остальных в этой
комнате были припадки, исключая лишь сиделку, пожилую,  крепкую,  с  большой
верхней губой, обитательницу работного дома, которая стояла,  скрестив  руки
на груди, с таким видом, словно копила силу и с трудом ее сдерживала.  Глаза
ее медленно переходили с предмета ид  предмет,  чтобы  не  упустить  момент,
когда надо будет кого-нибудь схватить и держать.
     - У них, сэр, это беспрерывно, - сказала мне эта любезная особа, в коей
я, к прискорбию своему, признал дальнюю родственницу моего почтенного  друга
миссис Гэмп *. - Ничем не упредит, прямо так враз и  валится,  словно  сноп,
сэр. А как одна повалилась, тут за ней и другая, а там глядишь, иной раз уже
четыре или пять по полу катаются и рвут все на себе, господи помилуй. Вот  у
этой молоденькой сейчас страсть какие припадки.
     С этими словами она положила руку на голову молодой женщины и повернула
ее лицом ко мне. Та, погруженная в раздумье, сидела на полу впереди  других.
Ни в форме головы, ни в чертах лица ее не было ничего отталкивающего. У тех,
что сидели вокруг  нее,  с  первого  взгляда  можно  было  увидеть  признаки
эпилепсии и истерии,  но  самой  тяжелой,  как  мне  сказали,  была  она.  Я
заговорил с ней, но она не изменила позы  и  по-прежнему  сидела,  задумчиво
подняв кверху лицо, на котором играл луч полуденного солнца.
     Когда эта женщина и те, что сидят  и  лежат  вокруг,  пораженные  столь
тяжелым недугом, смотрят на пляшущие в луче солнца пылинки, являются  ли  им
отзвуки воспоминаний о мире за стенами  работного  дома  и  образы  здоровых
людей? А летом, в часы такого раздумья, вспоминается  ли  ей,  что  есть  на
свете цветы и деревья, и даже горы и бескрайнее море? Или,  чтоб  не  ходить
так далеко, не начинает ли ей мерещиться туманный образ окруженной  любовью,
заботой и вниманием молодой женщины, что живет не здесь, а дома, с  мужем  и
детьми, и никогда не знает этих исступленных минут? И не тогда  ли  она,  да
поможет ей бог, уступает отчаянью и валится наземь, "словно сноп"?
     Не знаю, приятно или горько было мне заслышать  голоса  грудных  детей,
проникшие сквозь эти стены, из которых ушла надежда. Они как будто напомнили
мне, что наш дряхлый мир не весь одряхлел и обновляется непрерывно, но  ведь
и эта молодая женщина недавно была ребенком, и через недолгий  срок  ребенок
может стать таким, как она... Впрочем, неугомонная смотрительница уже  бодро
устремилась прочь отсюда, и, миновав двух провинциальных дворянок, несколько
шокированных при звуке детских голосов, мы прошли в прилегающую детскую.
     Там было множество младенцев и несколько  прелестных  молодых  матерей.
Среди женщин попадались и уродливые, и угрюмые, и грубые. Но дети не  успели
еще перенять их выражение лица и, сколько б  ни  мешали  этому  иные  черты,
проступавшие уже на их мягких личиках, могли бы сойти за маленьких принцев и
принцесс. Я доставил себе  удовольствие  попросить  пекаря  испечь  поскорее
сладкий пирог, который  я  разделил  с  одним  юным  рыжеволосым  обитателем
работного дома, после чего почувствовал себя много лучше.  Не  подкрепившись
подобным образом, я вряд ли сумел бы посетить  "отделение  для  строптивых",
куда маленькая шустрая смотрительница, чья способность так хорошо  исполнять
свои  обязанности  снискала  у  меня  к  тому  времени  искреннее  уважение,
торжественно меня провела.
     Строптивые щипали паклю в маленькой комнате, выходившей окнами во двор.
Они сидели в один ряд на скамейке, спиной к окну, а  перед  ними  лежала  на
столе  их  работа.  Старшей  из  них  было  лет  двадцать,  младшей  -   лет
шестнадцать. Сколько я ни ездил по своим не торговым делам, я так и не сумел
понять, почему строптивость порождает гнусавость,  но  всегда  замечал,  что
строптивые обоих полов и всех ступеней, начиная со Школы оборвышей и  кончая
Олд-Бейли, говорят на один голос, порожденный болезнью язычка и миндалин.
     - Скажут тоже, пять фунтов! - заявила глава строптивых, кивая головой в
такт своей речи. - Я и не подумаю щипать по пять фунтов. В этаком  месте  да
на этаком харче и того, что делаем, хватит.
     Это было сказано в ответ на деликатное замечание, что  дневное  задание
не мешало  бы  увеличить.  Дневной  урок  и  правда  был  невелик;  одна  из
строптивых уже  успела  выполнить  его,  хотя  не  было  еще  и  двух  часов
пополудни, и перед ней лежала вся ее пакля,  ничем  не  отличавшаяся  от  ее
волос.
     - Хорошенькое здесь  местечко,  смотрительница,  -  заявила  Строптивая
Номер Два. - Стоит девчушке рот открыть, сейчас полисмена зовут.
     - И ни за что ни про что в тюрьму тащат, - продолжала глава строптивых,
выдирая клок пакли с таким видом, словно это были волосы  смотрительницы.  -
Да только куда ни попадешь, все лучше, чем здесь. Что, съела?
     Раздался смех  строптивых,  предводительствуемых  сидевшей  сложа  руки
Паклеголовой,  которая   не   предпринимала   самостоятельных   вылазок,   а
командовала  цепью  стрелков,   расположившихся   за   пределами   словесной
перепалки.
     - Если всюду лучше, чем здесь, - ответствовала спокойнейшим  тоном  моя
шустрая проводница, - то напрасно вы ушли с хорошего места.
     - А я, начальница, и не уходила, - возразила Главная, выдергивая  новый
клочок пакли и бросая выразительный взгляд на голову своей противницы. - Так
что, начальница, это все вранье.
     Паклеголовая снова подняла своих стрелков, они дали  залп  и  отошли  в
укрытие.
     - А вот я, - воскликнула Строптивая Номер Два, - а вот я  и  не  хотела
оставаться, хоть и прослужила в одном месте четыре года,  потому  как  место
было неподходящее, так-то! Семейство было нереспектабельное. И там я  узнала
- то ли к счастью своему, то ли к несчастью, - что  люди  совсем  не  такие,
какими хотят  казаться,  так-то!  И  коли  не  сделалась  я  там  гулящей  и
беспутной, так совсем не по их вине - так-то!
     Во время этой речи Паклеголовая снова произвела вылазку во главе своего
отряда и снова ушла в укрытие.
     Путешественник не но торговым делам  позволил  себе  предположить,  что
Главная Строптивая и Номер Один и были теми самыми молодыми особами, которые
недавно предстали перед полицейским судьей.
     - Мы самые и есть, - сказала Главная. -  Еще  удивительно,  что  сейчас
снова полицейского не позвали, чтоб нас  забрать.  Ведь  здесь,  только  рот
раскрой - сейчас в полицию.
     Номер Два гнусаво захохотала, и отряд стрелков последовал ее примеру.
     - Я была бы очень благодарна, если б мне помогли определиться на  место
или еще как отсюда выбраться, - заявила Главная, поглядывая краем  глаза  на
Путешественника  не  по  торговым  делам.  -  У  меня,  уж  поверьте,   этот
распрекрасный работный дом вот где сидит.
     Того же хотела и по той же причине Номер Два. Того же хотела и  по  той
же причине Паклеголовая. Того же хотели и по той же причине стрелки.
     Путешественник не по торговым делам взял на  себя  смелость  намекнуть,
что, судя по тому, как Главная сама себя рекомендует, навряд ли сыщется леди
или джентльмен, которые, пожелав  нанять  в  услужение  усердную  и  смирную
молодую особу, соблазнились бы ею или ее подружкой.
     - А здесь иначе вести себя и не стоит, - сказала Главная.
     Путешественник не по  торговым  делам  предположил,  что,  быть  может,
стоило бы все-таки попробовать.
     - Незачем, - возразила Главная.
     - Никакого толку, - подтвердила Номер Два.
     - И я была бы очень благодарна, если  б  мне  помогли  определиться  на
место или еще как отсюда выбраться, - сказала Главная.
     - И я тоже, - присоединилась Номер Два. - Очень была бы благодарна.
     Тут поднялась Паклеголовая и объявила, словно сделала открытие, которое
при  одном  лишь  упоминании  о   нем   должно   поразить   своей   новизной
неподготовленных слушателей, что она была бы очень  благодарна,  если  б  ей
помогли определиться на место или еще как отсюда выбраться. А затем,  -  как
будто она возгласила: "Хором, девушки!" - все стрелки завели ту же песню. На
этом мы с ними расстались и начали длинный обход просто  старых  и  немощных
женщин, но всякий раз, когда б  я  ни  выглянул  из  любого  высокого  окна,
выходившего во двор, я видел, что Паклеголовая и прочие строптивые следят за
мной из своего окошка, ни разу не упустив случая заметить меня, едва  только
моя голова оказывалась на виду.
     За какие-нибудь десять минут я утратил веру в  россказни  о  счастливых
временах человеческой жизни - о юности, зрелости, о  неомраченной  старости.
За какие-нибудь десять минут свет женственности, казалось, померк вокруг,  и
этот склеп мог порадовать только зрелищем чадящих и угасающих огарков.
     И, что любопытно, у этих поблекших старух было свое,  общее  для  всех,
представление о том, каковы должны быть здесь требования  этикета.  Узнав  о
появлении посетителя, все старухи, которые не лежали в постели,  проковыляли
к скамьям и заняли свои места, образовав две ровные линии  старых  поблекших
женщин, глядевших друг на друга через узкий  стол.  Никто  не  заставлял  их
усаживаться подобным образом - для них это значило  "принимать  гостей".  По
большей части они  даже  не  пытались  завязать  между  собой  разговор,  не
смотрели ни по сторонам, ни на посетителя, а только жевали губами, наподобие
старых коров. В некоторых палатах было приятно увидеть зеленые  растения;  в
других - одну  из  строптивых,  которая  исполняла  обязанности  сиделки,  -
лишившись общества своих товарок, она  работала  неплохо.  Каждая  палата  -
дневное  помещение,  или  спальня,  или  и  то  и  другое  вместе   -   была
безукоризненно чиста и хорошо проветрена. Подобных мест я видел  не  меньше,
чем любой путешественник не по торговым делам,  но  нигде  не  видел  такого
порядка.
     Те, что не могли подняться с постели, были преисполнены терпения,  веры
в бога и находили опору в библии, лежавшей у них под подушкой.  Они  жаждали
участия, но ни одна не желала, чтобы ей стали внушать надежду на  исцеление.
Здесь  считалось  делом  чести  иметь  побольше  недугов  и  быть  в  худшем
состоянии, чем другие. День был солнечный, из  нескольких  окон  видна  была
Темза, полная жизни и движения, но при мне никто не выглянул в окошко.
     В одной большой  палате  сидели  у  огня  в  почетных  креслах,  словно
президент и вице-президент этого славного общества, две старушки, каждой  из
которых было за девяносто. Младшая, которой только что исполнилось девяносто
лет, была туга на ухо, но могла еще, при некотором усилии, вас  услышать.  В
молодости она нянчила девочку, которая жила сейчас в той же комнате  и  была
еще дряхлей, чем она. Когда смотрительница напомнила ей об этой женщине, она
отлично поняла, о ком идет речь, принялась кивать головой  и  указала  в  ее
сторону пальцем.
     Старшая   из   двух,   девяностотрехлетняя,   держала    перед    собой
иллюстрированный журнал, но не читала его. Она  смотрела  веселыми  глазами,
прекрасно сохранилась,  хорошо  слышала  и  была  удивительно  разговорчива.
Совсем недавно она потеряла мужа и попала сюда немногим более года назад.  В
Бостоне, штат Массачузетс, с этим  бедным  созданием  обращались  бы  как  с
человеком *,  она  имела  бы  отдельную  комнату,  за  ней  бы  ухаживали  и
постарались бы, чтоб ее жизнь ничем не отличалась  от  жизни  состоятельного
человека за стенами работного дома. Неужели трудно было сделать то же  самое
в Англии  для  женщины,  которая  девяносто  тяжелых  и  долгих  лет  сумела
оставаться вне стен работного дома? Разве это  повелели  ангелы-хранители  в
своей, воспеваемой по сей день,  хартии,  когда  Британия,  вся  в  путанице
аллегорий, восстала по воле небес из лазурных вод океана? *
     Шустрой смотрительнице не оставалось больше ничего показать мне, и цель
моего путешествия была достигнута. Стоя у ворот и пожимая ей руку, я сказал,
что, по-моему, правосудие обошлось с ней не слишком любезно  и  что  мудрецы
Востока не всегда непогрешимы.
     Идя домой, я раздумывал о "гнилых  палатах".  Они  не  имеют  права  на
существование. В этом не усомнится ни один элементарно порядочный и гуманный
человек,  который  хоть  раз  их  увидит.  Но  что  может  поделать  здешнее
объединение приходов? Необходимые переделки должны  стоить  несколько  тысяч
фунтов, а ему и без того приходится содержать три работных дома. Жители этих
приходов едва зарабатывают себе  на  хлеб,  а  налог  на  воспомоществование
беднякам достиг уже предела возможного. В одном бедном приходе он составляет
пять  с  половиной  шиллингов  на  фунт,  тогда  как  в   богатых   приходах
Сент-Джордя;  и  Ганновер-сквер  он  составляет  семь  пенсов  на  фунт,   в
Пэддингтоне - около четырех, а в Вестминстере и Сент-Джеймсе - около десяти!
Только уравняв повсюду этот налог, удастся сделать  все  что  нужно  в  этой
области. А  недоделано  или  сделано  плохо  гораздо  больше,  чем  я  сумел
рассказать в этих коротких заметках об одном-единственном своем  путешествии
не по торговым делам.  И  пусть  мудрецы  Востока,  дабы  иметь  возможность
высказать по этому поводу разумное мнение, посмотрят на Север, на  Юг  и  на
Запад, и не мешало бы им  каждое  утро,  прежде  чем  усесться  в  судейское
кресло, наведываться в лавчонки и домишки вокруг Тэмпла, задавая себе всякий
раз один и тот же вопрос: "Сколько еще способны выдержать  эти  бедняки,  из
которых многие сами находятся на пороге работного дома?"
     По пути домой я получил и другую пищу для размышлений, ибо, прежде  чем
покинуть  окрестности  ловушки  мистера  Бейкера,  я  постучался   в   двери
ист-эндского работного дома  Септ-Джордж;  заведение  это,  на  мой  взгляд,
делает  честь  приходу  и  прекрасно  управляется  в  высшей  степени  умным
смотрителем. Но вот вам пример того, какие мелкие, ненужные огорчения  могут
причинить вздорное тщеславие и глупость.
     - В этом зале собираются на молитву старики и старухи? - спросил я.
     - Да.
     - Есть здесь какой-нибудь инструмент, чтобы петь под него псалмы?
     - Им это было бы, конечно, очень приятно, и  они  получили  бы  большое
удовольствие...
     - Так разве нельзя его достать?
     - Фортепьяно мы можем приобрести за бесценок, но, знаете,  эта  ужасная
разноголосица...
     О мой христианнейший друг в великолепных одеждах! Лучше,  много  лучше,
не обращаться к мальчикам-певчим - пусть люди поют сами. Мне  ли  оспаривать
ваше мнение, но, помнится, я читал, что однажды так оно и было и что, "когда
они пели гимн", Некто (на ком не было великолепных одежд) поднялся  на  Гору
Елеонскую *.
     Мне больно было думать об этих жалких мелочах, когда я  шел  по  улицам
города, где, казалось, каждый  камень  взывал  ко  мне:  "Оборотись  сюда  и
взгляни,  сколько  тут  надо  сделать!"  Мне  захотелось  отвлечься  другими
мыслями, чтобы облегчить свое сердце. Однако я был так полон  воспоминаниями
об обитателях работных домов, что мне только удалось вместо тысячи  бедняков
сосредоточить свои мысли на одном из них.
     - Извините, сэр, - сказал он мне  как-то  раз  конфиденциальным  тоном,
отводя меня в сторону, - но я знавал лучшие дни.
     - Печально слышать.
     - Я, сэр, хочу пожаловаться вам на смотрителя.
     - Но, поверьте, я здесь ничего не значу. Если б...
     - В таком случае, сэр, пусть это  останется  между  вами  и  человеком,
который знавал лучшие дни, сэр. - Мы со смотрителем оба  масоны,  сэр,  и  я
вс