фоне листвы и  гроздьев  винограда.  Ибо,  хотя  сам  он  и  был  человек
ожесточенный и всем на свете недовольный,  мастерская  его  выглядела  очень
приветливо, потому что в ней удачно сочетались город и деревня, улица и  сад
- что столь часто можно наблюдать в маленьких английских городках.
     Я зашагал в ту сторону, куда он меня послал, дошел до пивной с вывеской
"Первая и Последняя" и вскоре  оказался  за  городом  на  старом  лондонском
тракте. Дойдя до заставы, где прежде взималась подорожная подать,  я  нашел,
что она красноречивей  всяких  слов  говорит  о  переменах,  происшедших  на
тракте. Домик сборщика податей зарос плющом, а сам сборщик, не  имея  больше
возможности прокормиться податями, занялся сапожным ремеслом. Мало того, его
жена торговала имбирным пивом, а в том самом дозорном  оконце,  из  которого
сборщики податей взирали в былые времена на великолепные лондонские  кареты,
лихо подкатывающие к заставе, стоял липкий от сиропа фонарь  с  выкрашенными
по спирали палочками из карамели, похожими на жезлы, что  висят  у  входа  в
цирюльню.
     Взгляды  сборщика  податей  на  политическую  экономию  выяснились   из
следующего разговора.
     - Как идут дела на заставе, хозяин? - обратился я к сборщику, сидевшему
на маленьком крылечке и занятому починкой башмака.
     - Дела на заставе, хозяин, никак не идут, - сказал  он  мне.  -  Встали
дела!
     - Плохо! - заметил я.
     - Плохо? - повторил он и, указав на загорелого пропыленного  мальчишку,
который старался влезть на шлагбаум, сказал, растопырив пальцы правой  руки,
словно укоряя всю природу: - А всего-то их пять!
     - А нельзя ли как-нибудь улучшить дела на заставе? - спросил я.
     - Есть один способ, хозяин, - ответил он с видом человека,  всесторонне
обдумавшего этот вопрос.
     - Хотелось бы мне знать, какой?
     - Нужно взимать подать со  всего,  что  провозят  мимо,  нужно  взимать
подать с пешеходов. И еще нужно  взимать  подать  со  всего,  что  здесь  не
провозят, и нужно взимать подать с тех, кто сидит дома.
     - Будет ли последнее справедливо?
     - Справедливо? Те, кто сидит дома, могут взять да и пройти здесь,  если
захотят. Нет, что ли?
     - Допустим, что могут.
     - Значит, нужно брать с них подать. Если они не  проходят,  это  уж  их
забота. Да что там - брать с них подать, и все!
     Убедившись, что спорить с этим финансовым гением так же невозможно, как
если бы он был канцлером казначейства (что было бы наиболее  подходящей  для
него должностью), я робко пошел дальше.
     Я уже начал было сомневаться, не зря ли  я  послушался  разочарованного
каретника, и пошел искать ветра в поле.  Наверное,  в  этих  местах  никакой
кареты вовсе и  нет.  Однако,  подойдя  к  огородам,  расположившимся  вдоль
дороги, я взял назад свои подозрения и признал, что был к нему несправедлив.
Ибо, несомненно, передо мной была она - самая убогая, самая ветхая  почтовая
карета, еще сохранившаяся на земле.
     Эта почтовая карета, снятая с оси и колес, плотно  засела  в  глинистой
почве среди беспорядочна  растущих  хвощей.  Эту  почтовую  карету  даже  не
поставили прямо на  землю,  она  покосилась  набок,  словно  вывалившись  из
воздушного шара. Эта почтовая карета уже давно, наверное, находилась в таком
упадочном состоянии, и алая вьющаяся фасоль оплела ее со  всех  сторон.  Эта
почтовая карета была починена и залатана  чайными  подносами  или  обрезками
железа, очень похожими на подносы, и по самые окна обшита досками, и все  же
на правой дверце ее висел молоточек. Использовалась ли эта  почтовая  карета
как сарай для хранения инструментов, дачный домик или постоянное  жилище,  -
выяснить я не мог, так как дома - в карете, - когда я  постучал,  никого  не
оказалось,  однако  сомнений  быть  не  могло  -  для  каких-то  целей   она
использовалась и была заперта. Повергнутый  этой  находкой  в  изумление,  я
несколько раз обошел почтовую  карету  вокруг  и  уселся  рядом  с  почтовой
каретой в ожидании дальнейших разъяснений. Никаких разъяснений,  однако,  не
последовало. Наконец я пошел обратно по направлению  к  старому  лондонскому
тракту, обходя теперь огороды с противоположной стороны,  и,  следовательно,
вышел на тракт несколько  дальше  того  места,  где  свернул.  Мне  пришлось
перелезть через изгородь и не  без  риска  спуститься  вниз  по  обрывистому
склону насыпи, и я чуть-чуть не угодил прямо на голову сухощавому человечку,
который  бил  щебень  на  обочине  дороги.  Он  придержал  свой  молоток  и,
таинственно поглядывая на меня из-под проволочных наглазников, сказал:
     - Известно ли вам, сэр, что вы нарушаете границы частных владений?
     - Я свернул с дороги, - сказал я в объяснение своего поступка, -  чтобы
взглянуть на эту странную почтовую карету.  Вы  случайно  ничего  о  ней  не
знаете?
     - Знаю, что она отслужила много лет на дороге, - ответил он.
     - Я так и думал. Вы не знаете, кому она принадлежит?
     Каменщик опустил брови и наглазники к груде щебня, как будто взвешивая,
стоит ли отвечать на этот вопрос. Затем, снова подняв голову, сказал:
     - Мне!
     Никак не ожидая подобного ответа,  я  принял  его  довольно  неуклюжими
восклицаниями: - Да что вы! Подумать только! - Немного погодя я  добавил:  -
Вы... - Я хотел спросить: "живете там?" - но  вопрос  показался  мне  самому
настолько нелепым, что я заменил его словами - "живете поблизости?".
     Каменщик, который не разбил ни одного камня с той минуты, как  началась
наша беседа, теперь поступил следующим образом: встал на  ноги,  опершись  о
молоток, и, подняв куртку, на которой сидел, перекинул ее через руку,  затем
он сделал несколько шагов назад, где насыпь была  более  пологой,  чем  там,
откуда пришел я - все это молча и не  отводя  своих  темных  наглазников  от
меня, - затем вскинул молоток на плечо, резко повернулся, поднялся на насыпь
и исчез. Лицо у него было такое маленькое, а наглазники такие  большие,  что
выражения лица его определить я не мог, но остался под полным  впечатлением,
что выгнутые дугой ноги - это я  успел  рассмотреть,  пока  он  удалялся,  -
принадлежали, без сомнения, старому почтальону. Только тут  я  заметил,  что
работал он сидя возле заросшего травой подорожного столбика, который казался
памятником, воздвигнутым на могиле лондонского тракта.
     Близился час обеда, и я не пошел за обладателем наглазников и  не  стал
глубже вдаваться в этот вопрос, а повернул обратно к  "Голове  Дельфина".  В
воротах я встретил Дж. Меллоуза, который стоял, устремив взгляд  в  пустоту,
но явно не обнаружив в ней ничего  такого,  что  могло  бы  привести  его  в
приятное расположение духа.
     - Меня этот город нимало не занимает, - заявил  Дж.  Меллоуз,  когда  я
похвалил ему  достижения  санитарии,  которыми  мог  (а  может,  и  не  мог)
похвалиться город. - Век бы мне не видеть этого городишка!
     - Вы не отсюда родом, мистер Меллоуз?
     - Отсюда родом? - повторил Меллоуз. - Да если бы  я  не  был  родом  из
города рангом повыше, так  мне  бы  ничего  не  оставалось,  как  головой  в
ведро...
     Тут я сообразил, что Меллоуз, от нечего делать,  частенько  прибегал  к
внутренним ресурсам, под которыми я подразумеваю винный погреб "Дельфина".
     - Что нам нужно, - сказал Меллоуз, стаскивая шляпу таким жестом,  точно
хотел вытряхнуть из нее все отвращение, которое выделял его  мозг,  а  потом
надевая снова, чтобы  набрать  новую  порцию.  -  Что  нам  нужно,  так  это
железнодорожную   ветку.    Петиция    в    парламент    о    законопроекте,
предусматривающем постройку ветки, лежит в кофейной. Может,  и  вы  под  ней
подпишетесь? Чем больше подписей, тем лучше.
     Я нашел вышеупомянутый документ - он был разложен на столе в кофейной и
придавлен различными тяжеловесными предметами кухонного обихода - и  добавил
ему еще веса в виде своей  не  торговой  подписи.  Насколько  я  понимаю,  я
скрепил своей подписью  скромное  заявление,  из  которого  явствовало,  что
расцвет мировой торговли и цивилизации, а  также  счастье,  благоденствие  и
безграничное торжество нашей страны в соревновании с иностранными  державами
будут непременным следствием постройки ветки.  Свершив  сей  конституционный
акт, я спросил мистера Меллоуза, не может ли он украсить мой  обед  бутылкой
хорошего вина?
     Ответ мистера Меллоуза прозвучал так:
     - Если бы я не мог предложить бутылки хорошего вина, я бы - да что  там
- тогда уж только головой в ведро... Только, видите ли, меня надули, когда я
покупал это дело, здесь все было вверх дном, и я до сих  пор  еще  не  успел
перепробовать все до конца, чтобы разобрать вина по сортам. Поэтому, если вы
закажете одну марку, а принесут вам другую, отсылайте  бутылки  назад,  пока
вам не подадут, что следует. Ибо, - сказал мистер Меллоуз, снова  вытряхивая
свою шляпу, как прежде, - ибо, что  оставалось  бы  делать  вам  или  любому
другому джентльмену, если бы вы заказали одну марку вина, а  вас  заставляли
бы пить другую? Да что там - вам  бы  только  и  осталось  (как  и  подобает
истинному джентльмену), только бы и осталось, что головой в ведро...


                                  XXV

        ^TКулинарное заведение новой Англии^U

     Невзрачный вид нашей английской столицы в сравнении с  Парижем,  Бордо,
Франкфуртом,  Миланом,  Женевой  -  да  почти  с   любым   большим   городом
европейского континента  -  особенно  резко  бросается  мне  в  глаза  после
длительного пребывания в чужих странах.  Лондон  невзрачен  по  сравнению  с
Эдинбургом, с Абердином *, с Экзетером *, с  Ливерпулем,  с  любым  нарядным
городком,  вроде  Бери  Сент  Эдмондс.  Лондон  невзрачен  по  сравнению   с
Нью-Йорком, с Бостоном, с Филадельфией. Если уж на  то  пошло,  редко  можно
встретить человека, впервые приехавшего из одного из этих  мест,  в  котором
Лондон не возбудит сильнейшего разочарования своей  невзрачностью.  В  самом
Риме трудно найти более невзрачное местечко,  чем  Друри-лейн  *.  Убожество
Риджент-стрит в сравнении с парижскими бульварами поражает  не  меньше,  чем
бессмысленное уродство Трафальгарской  площади  в  сравнении  с  благородной
красотой Плас де ла Конкорд. У Лондона невзрачный вид при  дневном  свете  и
тем более при свете газовых фонарей. Ни один англичанин не узнает, что такое
газовое освещение, не повидав Рю де  Риволи  и  Пале-Ройяль  с  наступлением
темноты.
     Невзрачен и вид лондонской толпы. Без сомнения,  до  некоторой  степени
повинно в том отсутствие одежды, по которой сразу можно определить, к какому
классу принадлежит человек и его профессию. Пожалуй, такую одежду в  Лондоне
только и носят, что швейцары Компании Винтнер, ломовые извозчики да мясники,
но даже они не надевают ее по праздникам. У нас нет  ничего,  что  могло  бы
сравниться  по  дешевизне,   опрятности,   удобству   или   живописности   с
подпоясанной блузой. Что же касается  наших  женщин,  сходите  на  следующую
пасху или троицу в Британский музей или в Национальную галерею, взгляните на
женские шляпки и вспомните хорошенький белый  французский  чепец,  испанскую
мантилью или генуэзскую шаль.
     Я вполне допускаю, что в Лондоне продается не  больше  ношеной  одежды,
чем в Париже, и все же значительная часть лондонского  населения  имеет  вид
людей, одетых в платье с чужого плеча, чего  не  скажешь  про  парижан.  Мне
кажется, это происходит главным образом оттого, что  в  Париже  рабочий  люд
нимало не обеспокоен тем, как одевается люд праздный, а просто надевает  то,
что принято носить людьми его класса,  и  заботится  исключительно  о  своих
удобствах. В Лондоне же, наоборот, моды сверху  спускаются  вниз,  и,  чтобы
действительно понять, насколько неудобна или смешна какая-нибудь мода, нужно
дождаться, чтобы она докатилась до самых низов. Совсем недавно мне  пришлось
наблюдать на скачках, как четверо в кабриолете страшно потешались над  видом
четверых пешеходов.  Пешеходы  были  два  молодых  человека  и  две  молодые
женщины; и в кабриолете сидели два молодых человека и две  молодые  женщины.
Четыре молодые женщины были одеты согласно  одной  и  той  же  моде,  четыре
молодых человека были одеты согласно одной и той же моде. И тем не менее две
сидевшие в экипаже пары так забавлялись, глядя на идущие пешком пары, словно
и не подозревали, что они сами установили эти моды  и  в  эту  самую  минуту
выставляли их напоказ.
     Да разве на одну только одежду мода в Лондоне  -  и  следовательно,  во
всей Англии - спускается сверху вниз, придавая всем невзрачный вид?  Давайте
подумаем немного и рассудим справедливо. "Черная область" вокруг  Бирмингема
действительно очень черна, но так ли уж она черна, как  о  ней  в  последнее
время пишут? В июле этого года в Народном парке в  окрестностях  Бирмингема,
когда парк был заполнен жителями "Черной области", вследствие постыдного  по
своей опасности, зрелища  произошел  ужасный  случай.  Но  неужели  постыдно
опасное зрелище было вызвано черной  безнравственностью  обитателей  "Черной
области", особой страстью этих  темных  людей  к  зрелищу  чужой  опасности,
которая им самим никак не угрожает? Что и говорить, свет очень нужен "Черной
области", в этом мы все сходимся. Но не  нужно  окончательно  забывать  и  о
великом множестве людей хорошего общества, которые ввели в моду эти постыдно
опасные зрелища. Не нужно окончательно забывать о предприимчивых  директорах
общества, похваляющегося своим  огромным  воспитательным  влиянием,  которые
довели до предела игру на низменных чувствах, когда  распорядились  натянуть
канат Блондэна на предельной высоте.  Темнота  "Черной  области"  не  должна
окончательно затемнять все это. Заранее раскупленные места наверху,  поближе
к канату, расчищенное пространство внизу, чтобы  при  падении  никто,  кроме
акробата, не пострадал,  нарочито  неверные  движения,  ежеминутно  грозящие
катастрофой, обилие фотографий и полное отсутствие благородного  негодования
- все это не должно потонуть в кромешной тьме "Черной области".
     Какая бы мода ни охватила Англию, она  неминуемо  спустится  вниз.  Вот
неистощимая тема  для  проповеди  касательно  осторожности,  с  какой  нужно
вводить моды. Обнаружив что-либо модное в самых низких слоях общества, ищите
в прошлом (обычно совсем недалеком) время, когда этой же модой были охвачены
самые верха. Это - неистощимая  тема  для  проповеди  касательно  социальной
справедливости. Все, начиная с подражания эфиопским певцам и кончая  модными
сюртуками  и  жилетами  особого  фасона,  берет  свое   начало   в   приходе
Сент-Джеймс. Когда эфиопские певцы станут невыносимы, проследите их путь, он
уведет их за "Черную область"; когда сюртуки и жилеты окончательно надоедят,
отсылайте  их  туда,   где   они   берут   свое   начало,   -   в   Околоток
Высокопоставленных Лизоблюдов.
     Когда-то джентльменские клубы  существовали  для  любых  схваток  между
членами разных партий; рабочие клубы того времени носили  тот  же  характер.
Джентльменские клубы превратились в места тихих безобидных  развлечений;  их
примеру стали следовать и рабочие  клубы.  Если  нам  кажется,  что  рабочие
недостаточно  быстро  оценивают  преимущества  объединения  в  товарищества,
которые позволяют  джентльменам,  уменьшая  расходы,  пользоваться  большими
благами, то это происходит  только  потому,  что  из-за  отсутствия  средств
рабочие вряд ли могли  бы  создать  подобные  товарищества  без  посторонней
помощи,  и  еще  потому,  что  такая  посторонняя   помощь   неотделима   от
оскорбительного  покровительства.  В  английском   рабочем   покровительство
вызывает инстинктивный протест,  в  эта  его  черта  заслуживает  всяческого
уважения. Это основа основ, на которой зиждятся все его лучшие  качества.  И
если вспомнить весь поток глупых и пошлых слов, который низвергается на  его
честную голову, или самодовольную снисходительность, с какой его  гладят  по
этой самой честной голове, то нет ничего  удивительного  и  в  том,  что  он
относится к покровительству  иногда  с  незаслуженной  подозрительностью,  а
порою и обижается на него, даже когда для обиды нет повода.  Доказательством
его умения владеть собой я считаю уже то, что он не машет кулаками направо и
налево, услышав обращение: "Друзья мои!", или: "Я собрал вас  здесь,  друзья
мои...", равно как и то, что он не выходит из себя и не бежит,  как  гонимый
амоком малаец *, едва завидев какое-нибудь  двуногое  в  черном  костюме  из
тончайшего сукна, восходящее на помост с целью побеседовать с ним; что любая
притворная попытка развить его ум не заставляет его мгновенно сойти с ума и,
подобно разъяренному быку, кинуться на своего благосклонного покровителя.
     Ибо  сколь  часто  приходится  мне  слышать,  как  поучают  несчастного
рабочего,  словно  это  приютский   мальчик,   шмыгающий   носом,   наизусть
затвердивший тексты из катехизиса, которому от бога дано до конца дней своих
оставаться в том  классе  общества,  который  отмечает  праздники  кружечкой
теплого разбавленного молока и сладкой булочкой! Какими только шуточками  не
терзали  его  уши,  какие  только  идиотские  мысли,  беспомощные  выводы  и
прописные истины  ему  не  высказывали,  как  только  не  старались  ораторы
приноровить  свое  невыносимое  многословие  к  предполагаемому  уровню  его
понимания! Если бы его молоты, его заступы и кирки, его пилы  и  резцы,  его
ведра с краской и кисти, его кузницы, горны и инструменты,  лошади,  которых
он погоняет, и  машины,  которые  помыкают  им  самим,  были  бы  игрушками,
сложенными в бумажный кулек, а он ребенком, забавляющимся ими, то и тогда  с
ним не могли бы  беседовать  более  нагло  и  глупо,  чем  мне  неоднократно
доводилось слышать. И  поскольку  он  не  дурак  и  не  низкопоклонник,  его
отношение к своим покровителям можно было бы  выразить  приблизительно  так:
"Оставьте вы меня в покое! Уж если  вы  не  способны  понять  меня,  дамы  и
господа, то по  крайней  мере  оставьте  меня  в  покое!  Намерения  у  вас,
возможно, и хорошие, но мне все это не нравится, и  этим  вы  меня  сюда  не
заманите".
     Все, что делается для блага и прогресса рабочего, должно осуществляться
самими рабочими и в дальнейшем существовать без  помощи  со  стороны.  Ни  о
снисходительности, ни о покровительстве тут не может быть и речи. В огромных
рабочих  областях  эту  истину  уже  изучили  и  поняли.  Когда   вследствие
гражданской войны в Америке возникла необходимость  -  сперва  в  Глазго,  а
затем и в Манчестере - показать рабочим выгоды, которые приносят  система  и
объединение при покупке и приготовлении пищи, об этой истине ни на минуту не
забывали. Следствием этого  было  то,  что  очень  быстро  недоверчивость  и
неприязнь  исчезли,  а  приложенные  усилия  увенчались   успехом   и   дали
удивительные результаты.
     Вот какие мысли занимали меня, когда я шел как-то июльским утром в этом
году по направлению к Торговой (не Неторговой) улице  в  Уайтчепле.  Нашлись
люди, которые сочли  нужным  дать  более  широкое  распространение  системе,
принятой в Глазго и Манчестере,  и  стремились  привить  ее  здесь,  и  меня
заинтересовала розовая афишка, на которой было напечатано следующее:

                    КУЛИНАРНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ ДЛЯ РАБОЧИХ
                       СОВЕРШЕННО НЕЗАВИСИМОЕ

                          Торговая улица, Уайтчепл
             УДОБНО РАЗМЕЩАЮТСЯ 300 ОБЕДАЮЩИХ ОДНОВРЕМЕННО
                        Открыто с 7 утра до 7 вечера

                                ПРЕЙСКУРАНТ:

     Все продукты лучшего качества!
     Чашка чаю или кофе ...................................... 1 пенс
     Хлеб с маслом ........................................... 1 пенс
     Хлеб с сыром .............................................1 пенс
     Порция хлеба ..... 1/2 пенса или ........................ 1 пенс
     Яйцо всмятку ............................................ 1 пенс