пускаются паруса  и  снасти,  состоящие,  как  кажется,  из
сплошных узлов;  работающие  матросы  представляются  мне  людьми  футов  по
двадцать ростом, и каждый из них топает в двадцать раз сильнее обычного.  Но
постепенно шум слабеет,  хриплые  крики  замирают,  свисток  боцмана  звучит
мягче, издавая спокойные, удовлетворенные ноты, весьма неохотно  возвещая  о
том, что на сей раз с работой покончено; и тогда снова вступает голос.
     Так, то вздымаясь вверх, то опускаясь вниз,  впадаешь  в  смутный  сон,
прерываемый качкой и толчками, пока, наконец, сознание не  начнет  различать
запахи виндзорского мыла и затхлой трюмной воды, а голос не  возвестит,  что
исполин снова готов приняться за водные процедуры.
     Вот какие причудливые воспоминания приходили мне в голову в  тот  день,
когда я находился в Нью-Йоркской бухте, и тогда, когда  мы,  миновав  пролив
Нарроус, вышли в открытое  море,  и  в  долгие,  праздные  часы  плавания  в
солнечную погоду! Наконец в один прекрасный день астрономические  наблюдения
и вычисления показали, что в ночи мы подойдем к берегам Ирландии. Весь  этот
вечер я стоял вахту на палубе, чтобы посмотреть, как мы  будем  подходить  к
берегам Ирландии.
     Ночь очень темная, и море ярко сверкает фосфорическим блеском. На судне
царит большое волнение, принимаются особые меры предосторожности. Бдительный
капитан - на мостике, бдительный первый офицер ведет  наблюдение  по  левому
борту, бдительный  второй  офицер  стоит  рядом  с  рулевым  возле  компаса,
бдительный третий офицер - с фонарем на корме. На  тихих  палубах  не  видно
пассажиров, но тем не менее всюду чувствуется ожидание. Два матроса, стоящие
у рулевого колеса, спокойны, серьезны и проворно выполняют приказания. Время
от времени резко звучит команда, как эхо отдающаяся обратно; а  в  остальном
ночь тянется медленно и молчаливо, без всяких перемен.
     Ровно в два часа утра все, кто несет напряженную вахту, внезапно делают
едва заметные жесты облегчения; фонарь в  руках  третьего  офицера  звякает,
офицер пускает ракету, за нею еще  одну.  Мне  показывают  одинокий  огонек,
горящий вдали в темном небе. С огоньком должна произойти какая-то  перемена,
но никакой перемены нет. "Мистер Бдительный, пустите-ка  для  них  еще  пару
ракет". Взвиваются еще две ракеты, зажигается голубой свет. Все глаза  снова
устремлены на маяк. Наконец с него взлетает маленькая игрушечная ракета; и в
ту минуту, когда эта крохотная полоска света гаснет  во  мраке,  о  нас  уже
сообщено по телеграфу в Квинстаун,  Ливерпуль  и  Лондон,  а  по  подводному
кабелю также и в Америку.
     Теперь на палубе появляется с полдюжины  пассажиров,  высаживающихся  в
Квинстауне, почтовый агент и  матросы,  отряженные  для  погрузки  мешков  с
почтой в баркас,  который  придет  из  порта.  То  тут,  то  там  на  палубе
поблескивают лампы и фонари; лежащий на дороге груз  оттаскивают  в  сторону
ганшпугами; и на левом фальшборте, еще мгновение назад  пустовавшем,  сейчас
вырос обильный урожай голов, принадлежащих матросам, стюардам и машинистам.
     Вот мы достигаем маяка, вот он сбоку от нас, вот  остается  за  кормой.
Взвиваются новые ракеты: это между нами и берегом на всех парах с изяществом
проходиг Инмэновский пароход * "Город Париж", направляющийся в Нью-Йорк.  Мы
самодовольно отмечаем, что ветер дует ему прямо навстречу (ведь для  нас  он
попутный) и что пароход сильно качает. (Наибольшее удовольствие вызывает это
обстоятельство у тех пассажиров, которые больше всего  страдали  от  морской
болезни!) Мы стремительно мчимся, а вместе с нами мчится и время; вот мы уже
видим огни Квинстаунского порта,  а  потом  и  огни  приближающегося  к  нам
почтового баркаса. Каких только коленцев не выкидывает  он  на  своем  пути,
бросаясь во все стороны, особенно туда, где ему нечего делать, и одному лишь
небу известно, зачем он все это  проделывает!  Наконец  он  подскакивает  на
расстояние в один кабельтов к нашему левому борту, и с парохода ему кричат в
рупор, чтобы он делал то-то, не делал того-то и занимался еще чем-то, словно
сам он ровно ничего не смыслит. Когда, под оглушительный рев парового гудка,
мы сбавляем ход и  вконец  сбитый  с  толку  баркас  прикреплен  к  пароходу
канатами, стоящие наготове матросы начинают переносить на борт баркаса мешки
с почтой, сгибаясь под их тяжестью и напоминая  нетвердо  стоящие  на  ногах
картонные фигурки мельника и его работников, которых мы видели  в  театре  в
годы нашего детства. Все это время несчастный баркас мечется вверх  и  вниз,
то и дело выслушивая окрики. После непрестанных метаний и окриков на борт  к
нему сажают пассажиров, едущих до Квинстауна,  а  потом  волна  подбрасывает
баркас так высоко, что едва не опрокидывает его к нам на палубу. На прощанье
злополучному,  беспрерывно  осыпаемому  бранью  баркасу  бросают   последнее
страшное ругательство, затем его отпускают, и он начинает кружиться у нас за
кормой.
     Когда небо окрасилось зарей, голос совести снова обрел свою власть  над
нами и терзал нас, пассажиров, до самого порта; терзал, когда  мы  проходили
мимо других маяков и опасных  островов  вблизи  побережья,  где  в  туманную
погоду офицеры, с которыми я стоял вахту, ходили в парусной шлюпке на  берег
(о чем они, кажется, хранят весьма нежные воспоминания),  мимо  Уэльского  и
Чеширского побережья и мимо всего того, что располагалось вдоль пути  нашего
парохода к его постоянному доку на Мерсее. Там, в  один  прекрасный  майский
вечер, в девять часов, мы,  наконец,  остановились,  и  вот  тогда-то  голос
затих. И вслед за наступлением тишины я испытал  прелюбопытнейшее  ощущение:
казалось, что кто-то заткнул мне уши; с не  менее  любопытным  ощущением  я,
покинув  борт  славного   кьюнардовского   парохода   "Россия"   (да   будут
благополучны все его странствия!), осмотрел снаружи это доброе  чудовище,  в
чьем теле обитал голос.  Так,  вероятно,  и  все  мы  когда-нибудь  осмотрим
мысленно остов, приютивший еще  более  беспокойный  голос,  у  которого  мое
непоседливое воображение и заимствовало этот образ.


                                 XXXII

        ^TЗвездочка на Востоке^U

     Вчера вечером я просматривал знаменитую "Пляску смерти"  *,  а  сегодня
мрачные старые гравюры с новой силой возникли в моем воображении с ужасающим
однообразием, которого нет в оригинале.  Зловещий  скелет  шествовал  передо
мною по улицам, громко стуча костями и вовсе не пытаясь замаскироваться.  Он
не играл здесь на цимбалах, не украшал себя цветами, не помахивал  плюмажем,
не путался ногами в ниспадающей до земли  мантии  или  шлейфе,  не  поднимал
бокала с вином, не восседал на пиру,  не  играл  в  кости,  не  пересчитывал
золота. Это был просто нагой, мрачный, изголодавшийся  скелет,  который  шел
своей дорогой.
     Фоном  для  этой  неприглядной  пляски  смерти  служили   выходящие   к
загрязненной реке окраины Рэтклифа и Степни, в восточной  части  Лондона,  в
дождливый ноябрьский день. Здесь - лабиринт убогих улиц, дворов и  переулков
с жалкими домами, которые сдаются внаем покомнатно. Здесь  всюду  нечистоты,
лохмотья, голод. Здесь - грязная пустыня, населенная преимущественно людьми,
лишившимися работы или получающими ее лишь изредка и на короткое время.  Они
не знают никакого ремесла. Они выполняют черную работу  в  доках,  в  порту,
грузят уголь и балласт, рубят дрова и возят воду. Но так или  иначе,  а  они
существуют и продолжают свой злосчастный род.
     Мне показалось, что скелет сыграл здесь злую  шутку.  Он  оклеил  стены
домов предвыборными плакатами, которые ветер и дождь превратили в  настоящие
лохмотья. Он даже подвел мелом итоги голосования на ставнях  одного  ветхого
дома. Он заклинал свободную и независимую голытьбу голосовать и за Того и за
Этого; не отдавать предпочтения лишь одному из них, а поскольку она  дорожит
положением партий и процветанием страны (ведь и то и другое,  по-моему,  для
нее чрезвычайно важно), избрать Того и Этого, ибо каждый из них без  другого
ничто, и создать, таким образом, славное  и  бессмертное  целое.  Решительно
нигде скелет не мог бы более жестоко высмеять старинную религиозную идею!
     Я размышлял над дальновидными планами Того и  Этого  и  благодетельного
общественного учреждения, именуемого Партией, - как приостановить физическое
и  нравственное  вырождение  многих  (кто  скажет,  сколь   многих?)   тысяч
английских граждан; как изыскать полезную для общества работу для  тех,  кто
хочет трудом добывать себе средства к жизни; как уравнять налоги,  возделать
пустоши, облегчить эмиграцию и, прежде всего, спасти и использовать грядущие
поколения, обратив, таким образом, непрерывно растущую слабость страны в  ее
силу. И, размышляя над этими обнадеживающими посулами,  я  свернул  в  узкую
улицу, чтобы заглянуть в некоторые дома.
     Улица была темная, огражденная с одной стороны глухою стеной.  Наружные
двери почти во всех домах оставались незаперты. Я зашел в первый  попавшийся
подъезд и постучался в дверь комнаты. Могу ли я войти? Пожалуйста, если сэру
угодно.
     Хозяйка комнаты, ирландка, подобрав где-то на  пристани  или  на  барже
несколько длинных жердей, только что сунула их в пустой камин, чтобы сварить
обед в двух чугунных котелках. В одном варилась какая-то рыба,  в  другом  -
несколько  картофелин.  Вспышка  пламени  позволила  мне  разглядеть   стол,
один-два сломанных стула и стоящие  на  каминной  полке  ветхие,  неказистые
безделушки из фаянса. И лишь  поговорив  с  хозяйкой  в  течение  нескольких
минут, я увидел в самом углу отвратительную груду грязного тряпья, в которой
никогда не заподозрил  бы  "постели",  не  будь  у  меня  в  этом  отношении
предыдущего печального опыта. На ней что-то валялось.  Я  спросил,  что  это
такое.
     - Там несчастное созданье, сэр; она очень плоха, и,  к  сожалению,  она
давно уже такая, а лучше ей уж никогда не будет, она  только  и  знает,  что
спать день-деньской, а по ночам без сна, и все это из-за свинца, сэр!
     - Из-за чего?
     - Из-за свинца, сэр! Одним словом, из-за свинцового завода, там  женщин
нанимают по восемнадцати пенсов в день, сэр, если  они  придут  пораньше,  и
притом если им повезет, да еще если в них есть нужда. Она отравлена свинцом,
сэр, одни отравляются свинцом быстро, другие позже, а некоторые никогда,  но
таких немного. И все это зависит от организма, сэр, у одних он крепкий, а  у
других - слабый. А у нее организм отравлен свинцом  так,  что  хуже  некуда,
сэр! У нее через ухо мозги выходят, и от этого ей очень больно. Вот что  это
такое, ни больше и ни меньше, сэр!
     Тут больная молодая женщина застонала; хозяйка нагнулась над нею, сняла
с головы у нее повязку и распахнула заднюю  дверь,  чтобы  на  голову  падал
дневной свет с заднего дворика, самого крохотного и самого жалкого  из  всех
виденных мною.
     - Вот что выходит из нее, сэр, оттого, что  она  отравлена  свинцом.  И
выходит это из больной бедняжки и днем и ночью. И от  этого  у  нее  ужасные
боли. Скажу, как перед богом, муж мой вот уже четыре дня как ищет работу, он
- докер, и сейчас тоже ищет, и готов взяться за любую работу, а ее нет, и ни
дров, ни пищи, только самая малость, что в котелке, а у нас  на  две  недели
было меньше десяти шиллингов. Боже, сжалься над  нами!  Мы  бедняки,  у  нас
темно и холодно, да еще как!
     Зная, что позже смогу, если сочту это необходимым, вознаградить себя за
свою сдержанность, я решил, что во время  таких  визитов  ничего  давать  не
буду. Я пошел на это, чтобы испытать людей. И могу сразу  же  заявить:  даже
при самом внимательном наблюдении я не обнаружил никаких признаков того, что
от меня ждут денег; эти люди были благодарны уже за  одно  то,  что  с  ними
беседуют об их злосчастной жизни, и сочувствие явно  служило  им  утешением;
они никогда не клянчили денег, и когда я ничего не давал, не  выказывали  ни
малейшего удивления, разочарования или досады.
     Тем временем из  комнаты  на  втором  этаже  спустилась  замужняя  дочь
хозяйки, чтобы также принять участие в разговоре. Сегодня спозаранку  она  и
сама  ходила  на  завод  свинцовых  белил,  чтобы  наняться  на  работу,  но
безуспешно. У нее четверо детей; ее муж, тоже докер и тоже занятый  поисками
работы, имел, кажется, не больше шансов, чем ее отец. Это  была  англичанка,
которую природа наделила пышной фигурой и веселым нравом. Ее жалкое  платье,
как  и  платье  матери,  выдавало  старание  сохранять  хотя  бы   видимость
опрятности. Ей было хорошо  известно  о  страданиях  несчастной  калеки,  об
отравлении свинцом, и о том, в каких симптомах оно  проявляется  и  как  они
усиливаются, - ведь она часто их наблюдала. Стоит лишь подойти к заводу, как
уже один только запах может сбить с ног,  сказала  она;  тем  не  менее  она
собиралась опять пойти туда наниматься. А что ей оставалось делать? Лучше уж
самой чахнуть и гибнуть за восемнадцать пенсов в день, пока их  платят,  чем
смотреть, как умирают от голода дети.
     Убогий буфет темного цвета,  прислоненный  к  задней  двери  комнаты  и
употреблявшийся для всевозможных надобностей, одно время служил и ложем  для
больной молодой женщины. Но теперь, когда ночи стали холодные,  а  одеяла  и
покрывала "пошли в заклад", она днем и ночью лежит там же,  где  сейчас.  На
груде грязного тряпья спят все вместе, чтобы было теплее, хозяйка,  ее  муж,
эта несчастная больная и еще двое.
     - Благослови вас господь, сэр, спасибо! -  с  признательностью  сказали
мне эти люди на прощанье, после чего я покинул их.
     На одной из следующих улиц я постучал в дверь другой квартиры на первом
этаже. Заглянув в комнату, я увидел там мужчину, его жену и  четырех  детей,
которые сидели возле камина вокруг подставки для умывальника,  служившей  им
столом, и поедали обед, состоявший из хлеба  и  заваренного  чая.  В  камине
дотлевала горстка углей, уже покрывшихся пеплом; в  комнате  стояла  кровать
под пологом, с постелью и покрывалом. Мужчина не поднялся с места ни  тогда,
когда я вошел, ни в продолжение всего  времени,  пока  я  был  там,  а  лишь
вежливо поклонился, когда я снял шляпу, и в ответ на мои слова,  могу  ли  я
задать ему один-два вопроса, сказал: "Конечно". Окна на  передней  и  задней
стенах позволяли проветривать комнату; но  эти  окна  были  плотно  закрыты,
чтобы не впустить холод, и поэтому воздух здесь был спертый.
     Жена - смышленая, находчивая женщина - поднялась с места и встала рядом
с мужем; он взглянул на нее, как бы ожидая помощи.  Вскоре  выяснилось,  что
мужчина изрядно глуховат. Это был  медлительный,  простодушный  человек  лет
тридцати.
     - Чем он занимается?
     - Джентльмен спрашивает, чем ты занимаешься, Джон?
     - Я - котельщик. - Он оглянулся с чрезвычайно смущенным  видом,  словно
отыскивая котел, необъяснимым образом исчезнувший.
     - Он не механик, сэр, вы понимаете,  -  вставила  жена,  -  он  простой
рабочий.
     - Есть у вас работа?
     Он снова посмотрел на жену.
     - Джентльмен спрашивает, есть ли у тебя работа, Джон?
     - Работа! - вскричал обездоленный котельщик, растерянно уставившись  на
жену и затем с крайней медлительностью переведя взор на меня. -  Видит  бог,
нет!
     - Конечно нет! - сказала бедная  женщина,  покачав  головой  и  оглядев
сначала четверых детей, одного за другим, затем мужа.
     - Работа! - сказал котельщик,  все  еще  разыскивая  этот  испарившийся
котел сначала у меня на лице, затем в воздухе и, наконец,  в  чертах  своего
второго сына, сидевшего у него на коленях. - Ничего мне так не хочется,  как
получить работу! За последние три недели я работал всего лишь один день.
     - Как же вы живете?
     Слабый  проблеск  восхищения  осветил  лицо  человека,  желавшего  быть
котельщиком, когда он, вытягивая короткий рукав  своей  поношенной  холщовой
куртки, указал на жену:
     - На ее заработки.
     Я не запомнил, что именно стряслось с котельным делом или что он  думал
на этот счет; дополнительно он сообщил кое-какие неутешительные  сведения  и
высказал мнение, что котельное дело никогда уж больше не возродится.
     Изворотливость его жизнерадостной жены была  просто  замечательна.  Она
шила матросские куртки и другую дешевую одежду. Достав незаконченную куртку,
она разложила ее на кровати - единственном предмете комнатной обстановки, на
котором это можно было сделать, и показала, что уже сделано  и  что  позднее
будет доделано на швейной машине. По ее подсчетам, тут же произведенным,  за
пошив куртки, после вычета  расходов  на  отделку,  она  получала  десять  с
половиной пенсов, а уходило у нее на каждую куртку немного менее двух дней.
     Но, видите ли,  работу  она  получает  из  вторых  рук,  и  уж  конечно
посредник не станет давать ее задаром. А при чем  тут  вообще  посредник?  А
дело вот в чем. Посредник, видите ли, берет на себя риск за  раздаваемые  им
материалы. Если б у нее хватило денег, чтобы внести  залог,  -  скажем,  два
фунта стерлингов, - она могла бы получать работу из первых рук, и  тогда  не
требовалось бы платить посреднику. Но так как у нее  совсем  нет  денег,  то
приходится прибегать к помощи посредника, получающего за это  свою  долю,  а
остающаяся сумма снижается до десяти с половиной пенсов. Разъяснив  мне  все
это весьма толково, и даже с некоторой  гордостью,  без  всякого  нытья  или
ропота, она снова сложила свою работу, присела рядом  с  мужем  к  подставке
умывальника и опять принялась за обед из черствого хлеба. Как ни жалка  была
эта трапеза на голой  доске,  с  чаем  в  щербатых  глиняных  кружках  и  со
всевозможной иной убогой утварью, как ни бедно была одета эта  женщина,  чья
кожа от недостаточного питания и умывания  своим  цветом  напоминала  краски
босджесмена *, в ней ясно чувствовалось достоинство от сознания, что  она  -
тот  семейный  якорь,  на  котором  держится  потерпевшее   крушение   судно
котельщика. Когда я выходил из комнаты, взор котельщика медленно обратился к
жене, словно где-то возле нее обитала  его  последняя  надежда  когда-нибудь
снова увидеть исчезнувший котел.
     Эти люди только однажды обращались в приход за помощью, да  и  то  лишь
тогда, когда несчастный случай на работе сделал мужа нетрудоспособным.
     Миновав несколько дверей, я зашел в комнату на втором этаже. Хозяйка ее
извинилась за то, что в комнате "страшный беспорядок". День был субботний, и
она кипятила детское бельишко в кастрюле на очаге. Ей было не во что  больше
положить его. Здесь не водилось ни фаянсовой, ни жестяной посуды, ни  кадки,
ни ведра. Вся утварь состояла лишь  из  одной-двух  потрескавшихся  глиняных
кружек, разбитой бутылки или чего-то в этом  роде  и  нескольких  поломанных
ящиков, заменявших стулья. В одном  углу  были  сметены  в  кучку  последние
крохотные кусочки угля. В раскрытом буфете  и  на  полу  виднелись  какие-то
лохмотья. Другой угол комнаты занимала шаткая  старая  кровать,  на  которой
лежал мужчина в рваной лоцманской куртке  и  грубой  клеенчатой  зюйдвестке.
Стены комнаты совершенно почернели  от  покрывавшей  их  копоти,  и  вначале
казалось, что их нарочно окрасили в черный цвет.
     Встав напротив женщины, кипятившей детское белье (у нее  не  было  даже
куска мыла, чтобы выстирать его) и извинявшейся за это свое занятие, я  смог
незаметно охватить взглядом все окружающее и даже дополнить свой инвентарный
список. При первом беглом взгляде я не приметил, что на пустой полке  буфета
лежит кусок хлеба, весом в полфунта, что на ручке двери, в которую я  вошел,
висит кусок ветхой, изодранной юбки красного цвета, что по  полу  разбросаны
какие-то обломки ржавого железа, напоминающие негодные инструменты, и  кусок
железной дымовой трубы. Рядом стоял ребенок. На  ближайшем  к  камину  ящике
сидели двое маленьких детей; время от времени один из них целовал другого  -
хрупкую, прелестную крошку.
     Вид у этой женщины, как и у предыдущей, б