венная моя, сообщаю тебе  некоторые события, имевшие
место. Не исключаю, что случай со мной, хотя и довольно неслыханный, а также
возмутительный сам  по  себе, с точки зрения нарушения  сложившегося  в мире
порядка вещей, не представляет собой чего-то совершенно уникального, об этом
предпочитают просто умалчивать, потому что бабы думают: зачем связываться? Я
умалчивать  не  собираюсь,  терять мне нечего, хотя бы  в  интересах  науки,
потому что наука могла бы дать объяснение, если бы только мне поверили, а не
свезли в дурдом. Я же  категорически уверена, что с ума не сошла и ведьмой в
отличие от  Вероники, не являюсь, а Тимофей у нее для прикрытия глаз, а если
случилось  так,  как случилось,  то,  значит, были  причины,  о  чем  напишу
дополнительно.
     Написать,  конечно, я могу,  но невольное беспокойство  вызывает у меня
то, что я не знаю как, то есть к литературе не имею никакого отношения. Было
бы  куда  лучше,  если  бы  мою историю  взялся  описать, например, Шолохов.
Представляю, он бы ее так описал, что у  всех бы рты отвалились,  но  он уже
очень старый  и, к  тому  же, говорят,  до  такой степени спился,  что начал
распространять  о себе, ложные  слухи,  будто свои  гениальные  произведения
сочинил нe он, а совершенно другой  человек. Остальные из живущих  писателей
не вызывают  во мне доверия, потому что пишут скучно и  все врут, норовя или
приукрасить  факты народной жизни, или,  наоборот, полностью осквернить, как
Солженицын, о котором  мне  B.C. достоверно  рассказывал,  что  тот в  своем
лагере был известным доносчиком и  дезертиром, недаром потом и сбеленился, в
отличие  от того же  Шолохова,  который писал  честно и  как  было и  потому
заслужил всеобщее уважение и даже имеет собственный самолет. Более интересно
и   по-человечески  пишут  иностранные  авторы  (за   исключением,  пожалуй,
монголов), которые  зачастую  печатаются  на  страницах журнала "Иностранная
литература", на которую меня раньше регулярно подписывал Виктор Харитоныч, а
теперь не подписывает. Они удачнее, чем наши,  умеют передать психологию, да
и потом про иностранную жизнь читать  веселее, потому что про нашу и так все
понятно,  чего про нее читать,  я и в кино-то не хожу  на  всякую эту  чушь,
времени  жалко,  но  они  тоже иногда  чего-нибудь  такое завернут  и  заумь
напустят, не поймешь,  где конец,  где  начало, сполошной модернизм, который
ослабляет художественную силу,  и неясно, зачем публикуют. А так, исходя  из
своего опыта, должна сказать, что писатели -- народ мелкий, как мужчины  еще
того мельче и,  несмотря  на  импозантную внешность, кожаные пиджаки,  вечно
какие-то  взбудораженные, суетятся и  очень  быстро кончают. Я никогда  и не
хотела  выйти за кого-либо из  них замуж, хотя несколько  раз подвертывалась
возможность,  даже был  один директор  издательства.  Довольно  молодой  еще
человек, по  с совершенно  испорченной нервной системой, который мечтал всех
заново раскулачить. Он особенно мечтал раскулачить певицу Аллу  Пугачеву.  В
своих  мечтах  он  доходил до  истерики. Из скромности  я выдавала  себя  за
воспитательницу детского  сада. Это его пленило. Но он, тем  не менее, хотел
меня  тоже  сначала  раскулачить,  а  уж  потом  жениться.  Пришлось  с  ним
расстаться. И многие женились на таких дешевках, что даже обидно.
     Но  я  не только  хочу  поставить  науку  в тупик,  снабжая  ее  новыми
сведениями. Это  меня,  признаться,  ничуть не волнует. Пора наконец навести
порядок в  своей судьбе.  Однако каяться не собираюсь. Иногда  я кажусь себе
несчастной и глупой бабой, которую измордовала  жизнь в  лицe, между прочим,
крикливой мордовки  Полины  Никаноровны, и  ничего другого не  остается, как
пойти удавиться  в собственной  ванной, где гудит, не смолкая ни на  минуту,
нечеловеческая выдумка  -- газоаппарат, а иногда, распустив пушистые полосы,
я смотрю  на  себя и  говорю: утри  слезы, Иpa! Может быть,  ты в самом деле
новая  Жанна  д'Арк? Пусть ты обосралась. Ну и что? Подумаешь! Ты не  смогла
спасти  Россию, но зато не  побоялась пойти на  смертельный  риск  ради этой
сомнительной затеи! Ну, кто еще из твоих соотечественниц, чья  самая большая
смелость состоит в том, чтобы в тайне от мужа завести, как говорит моя мама,
набегавшая в Москву душиться моими  духами, посторонний интерес и жить с ним
раз-два  в  неделю,  по  дороге  с  работы  домой,  прикрываясь  погоней  за
дефицитом, кто из них рисковал так красиво и безнадежно, как ты?!
     Не  раз  садилась я в лужу в  вечерних нарядах, не раз обрекала себя на
позор,  и  меня  выводили,  но  ведь  не  из   какого-нибудь   кабака,   как
привокзальную  курву, а из зала консерватории,  где на премьере я  забросала
апельсинами британский оркестр  из-за полной  безвыходности моего положения!
Нет, Ира, ты была не последняя  женщина, от  твоей красоты балдели и  блекли
мужчины, ты пила  исключительно только шампанское и получала  букеты цветов,
как солистка, от космонавтов, послов и подпольных миллионеров.
     Потрясающий    мужчина,    племянник   президента    латиноамериканской
республики, красавец Карлос, любил тебя  на столе  своей резиденции, забыв о
костлявой жене, и  Володя Высоцкий  часто подмигивал тебе со  сцены,  выходя
кланяться  после "Гамлета"... Были и другие, попроще, были и просто шушера и
подлецы, но только в  сравнении  видится величие человека!  А  по-настоящему
любила  я только крупных людей, с их лиц лучился  маслянистый  свет жизни  и
славы, перед которым была я бессильна, и вся горела, но я тоже умела  делать
чудеса, и недаром Леонардик называл  меня гением любви, а он знал толк. Да и
вся любовь с ним, какой бы зловещей и  пагубной  ни  оказалась она для меня,
разве можно назвать ее пошлой? -- Нет, Ира, говорю я  себе, рано вешать нос,
твоя судьба решается  не в какой-либо мелкой конторе, за ней, между  прочим,
неотрывно следят шесть  самых красивых красавиц Америки, на которых, видя их
постоянно  в  кино  и  по  телевизору,  дрочится  миллионная  армия  средних
американцев,  и  они  собрались раз  все  вместе  --  пять  белых,  одна  --
шоколадная -- в фешенебельной русской чайной в Нью-Йорке на 57-й стрит и под
вспышки  фотоаппаратов, жужжание камер в один голос  потребовали, чтобы меня
не обижали, чтобы не трогали их сестричку, которая в единственной своей шубе
из огненно-рыжей  лисы  казалась  далекой  нищенкой,  золушкой,  замарашкой,
затерявшейся в снегах и несчастьях. Я думала, вместе с  приветом они пришлют
мне какой-нибудь милый  подарочек, хотя бы дубленку на память, которую я все
равно не приняла бы из гордости, доставшейся мне от прабабушки, на которую я
похожа, у меня над кроватью ее портрет, но они не прислали, не разорились...
-- Да плюнь ты на них! -- Сказала Ритуля, когда мы рассматривали фотографию,
где они  обнялись:  пять  белых,  одна  --  шоколадная. --  Противные  рожи!
Зубастые  как  на подбор! --  ворчит Ритуля, ревнуя меня к  американкам.  --
Правильно  им  Харитоныч  отписал!   --   злорадствует  она.  Ритуля  вообще
Недолюбливает  иностранных женщин за то, что они претендуют на  львиную долю
иностранных мужчин. Но ко мне она очень добра и ласкова, как козочка. Второй
месяц живу у Ритули в состоянии ежеминутного переполоха. Я верю в нежные узы
женской дружбы. Без них я бы совсем Погибла. -- Ты бы лучше позвонила своему
Гавлееву! -- Советует Ритуля. А что Гавлеев? Он тоже от меня  отшатнулся. Да
ну их,  опротивели  все!  А  раньше  я  и  трех  дней не  могла  прожить,  я
благоухала, как голубой  бергамотовый сад в лунную ночь, когда звезды торчат
в  южном небе,  а  рядом в  волнах плещется моя  Ксюша.  Но  сад растоптали.
Креститься? А  вдруг мне нельзя? Ведь я ни за что на свете не признаюсь отцу
Вениамину! Все в заговоре против меня!  Не зря, не зря он выспрашивал насчет
Леонардика, как, дескать, умер. Пожалуйста, я отвечу, как на духу, как перед
следователями,  которые мучили меня и  оправдали, и уж  кто  должен был быть
главной на  панихиде,  так это я,  а не она, или по крайней мере должно было
произойти  примирение,  равносильное тому,  как  у  гроба раздавленной  Анны
Карениной примирились  со слезами на глазах ее муж и офицер Вронский, потому
что  перед  смертью  все  одинаковые,  но не хватило  у  Зинаиды  Васильевны
великодушия, да и откуда  ему у стервы  взяться, так мало того,  что  в  шею
вытолкали, но козни Зинаиды распространились  еще дальше! Она употребила все
свое вдовье  влияние, чтобы  меня стереть.  А  тут еще бега...  Ах, зачем  я
бегала?љ
     Знали бы они, пять белых, одна -- шоколадная, как худо  мне  нынче! Ой,
худо!.. Но теперь они мне не помогут, ничто не поможет. Нет, вот я покрещусь
в ближайшие дни -- тогда  посмотрим!  Тогда на  моей стороне встанет светлое
воинство  божеских сил,  и  если  кто посмеет ко  мне прикоснуться --  пусть
попробует! Рука отсохнет у обидчика, ноги разобьет паралич, печень покроется
раковой опухолью... Не горюй, Ира, говорю я себе, ты живуча, как сорок тысяч
кошек! Ты живуча, как сорок тысяч кошек... Может быть, ты в самом деле новая
Жанна д'Арк?


3


     Пила  исключительно  только шампанское, пила  вообще мало, не возводя в
хлеб насущный, отстраняясь от простонародной привычки, нечасто и  мало пила,
и  только шампанское,  ничего, кроме  сухого  шампанского, и перед тем,  как
выпить, крутила в высоком бокале проволочку, что  сдерживает  выхлоп пробки.
Тогда  бокал пенится и  шипит, колючие, невозможные для горла  пузыри  летят
вверх,  но  всему  остальному  шампанскому предпочитала брют. Ах,  брют!  Ты
брутален, ты гангстер, ты -- Блок-гамаюн! Ты божествен, брют...
     Когда шампанского не  было,  сдаваясь  на  уговоры,  пила  коньяк,  что
наливали,  то и  пила, вплоть до  болгарских помоев, по дело  не  в этом:  я
хотела понимания, а  меня спаивали умышленно и  целенаправленно, и  я делала
вид, будто не догадываюсь, и начинала капризничать и все презирать.  Не хочу
мартеля! Не надо мне вашего курвуазье!.. -- Я  люблю куантро! --  говорила с
победоносной улыбочкой,  желая всем насолить, а они отвечали: --  Так это же
не коньяк! -- Почему нс коньяк? Разве коньяк не может быть апельсиновым?  --
Все хохочут. Знаток посрамлен. А не держи меня за дуру! Ладно, Гриша, скажут
ему,  кончай  выступать. Неси  куантро! А  у  Гриши нет куантро, и несолидно
получалось. --  А однажды  я была в компании,  где  был,  представьте,  один
барон,  настоящий  барон,  седоватый,  нет,  правда, Ксюш?  -- Ксюша ласково
смотрит  на  меня,  как  па  расшалившегося ребенка. -- Владелец  вот  итого
коньяка. -- И что он пил, барон? -- спросит какой-нибудь вшивый профессор из
Университета Лумумбы. --  Свой коньяк? -- Нет,  -- говорит  ему, подмигивая,
уязвленный мною хозяин, который уже  ненавидит меня за куантро, этот  -- как
его?  --  Гриша, к  которому мы с  Ксюшей  приехали,  сделав, можно сказать,
одолжение. Нет, иронизирует Гриша, это вес равно, что пить собственную мочу!
-- Ах,  как  остроумно, говорю холодно. Совсем не  смешно.  --  И я с ужасом
чувствую, что меня здесь  не  понимают, что я чужая на празднике  жизни, что
нужно   выпить,  скорее  выпить,  чтобы   не   разрыдаться,  нужно   выучить
какой-нибудь язык, потому что барон не  говорит  по-русски, хотя бы двадцать
слов  в  день,  но я  такая  ленивая, такая ленивая,  что  своей ленью  могу
заразить целый oстров вроде Исландии,  и настанет  в Исландии опустошение...
Крах!! А мне-то что? Я оглянулась, чтобы найти Ксюшу, но вместо Ксюши лежали
на полу  туфельки,  потому  чго  Ксюшу  уволокли на кухню,  прельстившись ее
фантастическим  блеском,  а она только что приехала  на розовой  машине, вся
нарядная, приехала и сказала: -- Не могу в России. Не могу без России... Что
делать мне, солнышко?
     Она  всегда  звала  меня  солнышком,  вкладывая  в  это  слово  столько
нежности! Увели ее босую на кухню. Я пошла за ней, вижу: вокруг нее крутятся
два   режиссерчика   с   Мосфильма,   а   она  сидит   и   безучастно   пьет
быстрорастворимый кофе. Я говорю, Ксюша, идем отсюда! Здесь нас не понимают,
а только спаивают. Идем, солнышко, говорит она мне, встать помоги! Мужики  в
замшевых  кургянчиках  нас за руки  удерживают,  танцевать  приглашают. А  я
говорю: подо что  танцевать?  под  это старье?  Ну,  спасибо, говорю, с вами
неинтересно! Насилу  отпустили, а  Гриша качается в проеме двери  и  смотрит
злобно, как мы  в лифт водружается. Может быть, девочки, передумаете? У меня
дыня  есть.  А  Ксюша  говорит: давай  сюда дыню. Мы  тебе  ее  завтра назад
привезем. Гриша даже обуглился от обиды, а мы на кнопку нажали и вниз. -- Не
наши люди, -- говорю,  --  не наш калибр.  -- А  она отвечает: как мы  здесь
очутились?
     Сели в розовую машину  и  думаем, что дальше? Ксюша предлагает  ехать к
Антончику. Что  за  Антончик? Не  выйдет ли, говорю, накладки? Я  никогда нс
поспевала знакомиться со всеми ее знакомыми, на ней друзья гроздьями висели.
Ну, как ты,  спрашиваю, во  Франции? Хуево, отвечает. Ксюша вышла за зубного
врача, смеясь, что  зубы болеть не будут. Этот  Рене  приезжал  в Москву  на
ученый конгресс, а она  его  снимала для  телевидения,  он  умел  складывать
ручки,  как  мадонна,  --  ах,  солнышко,  рассказывала   она  мне,  у  него
расстегнулась пуговка на рубашке, и я увидела его опушенный пупок...  Участь
моя была  решена.  Она  думала,  что  во  Франции  тоже  будет  работать  на
телевидении, потому что с детства знала французский и играла на пианино, как
в  прошлом  веке,  однако француз  не позволил и поселил ее  под Парижем, на
станции Фонтенбло, где похоронен  Наполеон, но  я не  об  этом: Ксюша жила в
просторном  доме с  большим  грушевым  садом  и писала мне истошные  письма.
Нежное мое солнышко, писала она,  мой  муж Рене  при  ближайшем рассмотрении
оказался полный мудак. Целыми  днями сверлит зубы, размеряет время до каждой
секунды, деньги закалывает булавочкой. По вечерам с важным видом прочитывает
газету  Ле  Монд  и  рассуждает  в  постели  об  особом  пути  социализма  с
французским лицом. Его прикосновения и стерильные  запахи напоминают все тот
же зубоврачебный кабинет, хотя его член не похож на бормашину и вообще ни на
что  путное.  Я объелась  грушами,  у  меня хронический  понос.  От  здешних
русских, с которыми познакомилась, тоже понос. Они ушиблены пыльным мешком и
все время оплакивают отчизну. Возражать им бессмысленно: они подозрительны и
косолапы.  Гарвардскую речь  С.  читала? -- жуткое  позорище. Я краснела  за
этого рязанского долбоеба и с большой  радостью узнала о старинном партийном
кличе: за вчерашнее -- спасибо, за сегодняшнее -- отвечай! а они решили, что
я вообще  красная.  У меня развился локальный комплекс Эммы Бовари, я завела
себе молоденького водителя грузовика, но он  тоже зануда...  В другом письме
она все-таки признавала,  что  Франция  довольно прекрасная  страна, что она
принялась со скуки путешествовать, что за  прелесть -- Нормандия,  только, к
сожалению,  повсюду изгороди, частная  собственность  и французы,  несносная
публика! Особенно меня убивает парижский снобизм, -- писала она. -- Слова не
вымолвят в простоте, все подсюсюкивают, мысли не имеют никакого приложения к
жизни, сплошная риторика  и  нафталин! Были  мы с  мужем у одного академика.
Академик подал Рене два пальца -- представляешь? -- вместо рукопожатия. Рене
даже не возмутился! Сидел  на кончике кресла со сладчайшей рожей... Где этот
растленный  Запад? --  писала Ксюша. --  Не  вижу в упор! Все они  удручающе
положительные,   а  когда  грешат,  то  с  таким  чувством  меры,  с   такой
обстоятельностью, с какой лавочник из колбасной лавки режет ломтики ветчины.
Или как пьют водку -- мелкими глоточками и не больше двух рюмок, а потом, от
сознания  исполненного  греха, ходят довольные  и еще  больше,  чем  pаньшe.
положительные... -- Я не верила  ее  письмам, думала, что  разыгрывает... --
Единственная отрада моя  -- онанизм, -- писала она. --  Мои мысли -- о тебе,
солнышко!.. --  Я решила, что у  Ксюши свои  какие-то цели, что ей нужно так
писать, и продолжала любить Европу. Ах, какой был,  например, этот седоватый
барон, которого я видела в ресторане "Космос"!  А Гриша решил, что  я вру. Я
смерила  Гришу  уничтожающим  взглядом,  который  не выдерживают мужчины, не
почувствовав собственного  ничтожества.  Эх  ты, Гриша!  И откуда  он только
взялся со  своей  глупой  дыней? Ксюша,  сказала я, ну, скажи ты на милость,
куда  мы поедем, ты же, Ксюша, совсем надралась!.. Плевать, сказала Ксюша, в
конце концов я  -- француженка. Что они со мной сделают? -- Она долго тыкала
ключом в  зажигание  и долго не попадала.  Машина взревела так, будто сейчас
взорвется. Валил снег, и было темно. Ксюша, сказала я, поехали  на такси! --
Сиди  тихо и слушай музыку,  сказала Ксюша и включила музыку. Одна певица из
Бразилии, фамилии  не помню, запела  громко, но таким теплым голосом, словно
запела только для нас с Ксюшей. Я вспомнила Карлоса. Мы обнялись, прильнувши
друг  к другу.  Она --  в модной волчьей  шубе, разрушающей  представление о
жмотстве врача,  которого до  свадьбы я  даже  не  знала, потому  что Ксюша,
несмотря на  нашу любовь, всегда вела свою отдельную жизнь и никого в нее не
допускала, а я обижалась и старалась быть как она. А я -- в своей старенькой
рыжей лисе, что подарил мне Карлос,  брат президента, только его уже не было
в Москве и, может быть, в живых,  потому  что президента свергли и  к власти
пришла хунта совершенно отпетых людей.  Они отозвали Карлоса из Москвы, и он
канул, не откликнувшись ни единым письмом.
     Не  знаю, был ли Карлос хорошим послом, но  то,  что он был потрясающим
любовником, я знаю точно! Он превратил свое посольство в самое веселое место
в Москве. Он был очень прогрессивный, и ему, скрепя сердце, не запретили. Он
был  такой  прогрессивный,  что на приемы ездил в  жигулях-фургоне, прицепив
свои пестрый, как пижама, флажок, и без шофера, но я-то знала, что в  гараже
у него стоит, поблескивая черными боками, мерседес, и  но ночам мы ездили на
нем, когда  мне хотелось  прокатиться. Он переоборудовал  подвальный  этаж в
танцевальный  зал.  Он  накупал  бесчисленное количество  жратвы,  выпивки и
сигарет в валютке на Грузинской  и закатывал бешеные пиры.  Туда ходила  вся
интеллектуальная  Москва. Там  Белла Ахмадулина  признавалась  мне, что  вы,
дитя, несказанно собой хороши. Карлос прекрасно танцевал, но я танцевала еще
лучше, и  он это быстро заметил и оценил но  достоинству. Я осталась у него,
когда под утро разошлись последние гости, и милиционер отдавал им поочередно
честь. Я -- посол, -- внушал Карлос стерегущему особняк милиционеру, держа в
руке стакан и бутылку Московской  водки, -- и если ты откажешься, я обижусь.
-- Милиционер  из боязни  обидеть посла  дружеской страны пил, не моргая.  Я
осталась  у него, и он, оказалось, умел  любить еще лучше, чем танцевать. Мы
сошлись на любви  к  классической музыке, и  нам постелью в ту ночь стал его
безразмерный  письменный  стол  со  стопочкой книг  и бумаг на дальнем краю,
хранивших  мимолетные  тайны  банановой  республики,  но он  не  был  жгучим
брюнетом  с черной полоской  усов,  сулящей  брутальность и  ложную пылкость
клятв.  Его южная наружность была смягчена  и обуздана  оксфордским шиком, в
котором  он жил много лет,  когда учился.  Я имела дело  не  с  каким-нибудь
знойным  выскочкой. Он покорил меня аристократической тишиной, и я не верила
Ксюше.
     Ксюша  приехала  через  год,  выдумав  липовую  командировку для  сбора
репродукций к выставочному каталогу, одетая так небрежно  и  безукоризненно,
что не нужно  было даже разглядывать этикеток  ее платьев, сапог, свитеров и
ночных рубашек, чтобы определить их принадлежность к самым  убойным бутикам,
не говоря уже про розовую машину, на которую все сбегались, но не успела она
из нее выйти,  принять  душ  и  переодеться с  дальней  дороги,  как  начала
поносить своего мужа, а заодно с ним и грушев