давай
лучше, Ируня, выпьем на радостях, и лезет в холодильник, и вынимает поллитру
кубанской   с  винтом,   и  ставит  на  стол,   а   на   столе  закуска   --
огурчики-помидорчики,  шпроты,  сервелат,  и  треска шипит  на плите, я  ему
говорю, ты в своем умишке, старый хрен? какая радость?  меня отсюда вышибают
со страшной силой, и я лечу вверх тормашками в  свою глубинку куковать, а он
мне на это:  стоит ли печалиться? разве  в этом счастье?  ведь  все обошлось
по-хорошему! -- Ничего себе!  -- Милая моя, отвечает, будто я жизни не знаю,
а я тоже будто не знаю! только мы по-разному знаем, и он всяческий пессимизм
разводит, и глядит  на меня  то с  дрожью, то с уважением,  и намекает, что,
мол,  в курсе последних  событий и  причина  некролога  ему прояснилась, и в
свете такого прояснения странно ему меня видеть в печали, а я говорю: что же
мне  радоваться,  коли  мой  дедуля  меня  так  отменно  закладывает,  а  он
удивляется: это  я-то  тебя закладывал,  когда я  тебя  каждым словом  своим
выгораживал! --  а я  ему: а чего же ты, старая дрянь, заранее мне ничего не
сказал? хотя бы с утра, чтобы я приготовилась и немного иначе явилась,  хотя
бы без  бус  и  не в  Ксюшином платье, а  как-нибудь, как  монашенка,  а  он
говорит: так нужно было! -- кому? -- как кому?! -- не понимаю его, продолжаю
выпытывать: почему сделал подлость? -- он не понимает, говорит, что от всего
сердца,  и сразу  потребовал  огородить  меня  от  посягательств,  на  том и
сторговались,  потому  и пошел, потому  все  так славно  и  кончилось, хотя,
говорит,  я  заметно  поотстал от современной  жизни и не могу в толк взять,
почто тебе такая поблажка вышла, и не все слова понимал, хотя  и старался, а
я говорю: почему же ты выступил?! -- а он: а как же мне не выступить, если я
сознательный человек и жить-поживать хочу, не желая тебе зла, а докладик-то,
говорит, я в сортир спустил, как тебе нравится? -- не нравится, говорю, -- а
зря,  отвечает,  там  были  похлеще  формулировочки,  пообиднее,  и  мне  не
понравилось,  я,  значит,  подумал-подумал  и в канализацию  спускаю сегодня
утром,  а  сам дурачком обернулся, ну вроде  как маразматик, а  для большего
веса медали и значки надел, чтобы знали, что и я --  человек! -- Плевать они
хотели на твои  ржавые медали! -- говорю я.  -- Ты мне объясни, почему полез
выступать,  а меня  заранее  не  уведомил?  --  Ну, говорит,  ничего  ты  не
понимаешь, давай лучше выпьем  --  ну, думаю,  выпьет, расскажет,  -- а сама
думаю: он меня, говорит, не закладывал, а сам что говорил! про какую-то лужу
крови! а? это  не закладывал?! -- он говорит: про лужу со страху присочинил,
а то они все на меня смотрят и ждут, а я говорю  какие-то легкие  частности,
еще, чего доброго,  рассерчают на меня за нарушение пакта, и оба пострадаем,
а   так,  мол,   пожалуйста,  приезжай,  когда   хочешь,   они   понаблюдают
годик-другой,  а потом надоест,  примелькаешься,  а то, что  тебя  с  работы
уволили... -- как уволили?! -- а то как же? -- нет, говорю, я не в  курсе, я
со  слабостью  и  дурнотою боролась,  ну, вот,  говорит, малахольная, а  еще
пускаешься в разные приключения, не  зря  я тебя не хотел брать к себе, а ты
клялась  здоровьем  родителей,  так  и  знал,  худо  кончится  дело,  вот  и
кончилось,  хотя  ты,  конечно, высоко  взлетела,  если правда  все это  про
Владимира Сергеевича, который, доложу тебе, однажды  мне руку пожал на слете
ударников, когда  я был еще необразованным человеком и не знал, как измерить
градусником температуру тела и раздавил его в койке, попав от перевыполнения
плана в больницу,  а когда  выздоровел, узнаю, что  я  норму ста  пятидесяти
негритянских землекопов  один выполнил, вот  и  надорвался, а  все шумят  от
восторга,  выступают  на  митинге,  одобряют  договор   между   Молотовым  и
Риббентропом,  а  как поздравлять  стали,  Владимир Сергеевич тоже  мне руку
пожал как почетный гость, а ты, стало быть, тоже его знала...
     Я выпила полстаканчика водки, чтобы согреться, но  рассказывать  ничего
не  пожелала, да он и  не настаивал, а напротив,  захмелел  и сам пустился в
историю, но сказал, что от продолжения  карьеры поуберегся, оттого и остался
жить, потому что всегда довольствовался малым и, слава Богу, жизнь прожил не
то что  некоторые,  которые  высоко  поднимались и больно падали, а он  жил,
ровно  дышал и никогда не был обиженным  человеком, и что, пока суд да дело,
могу у  него  несколько  деньков еще  побыть,  а  уж  потом, конечно,  нужно
сматывать удочки,  такой  у  них пакт,  а  пока сиди и  кушай,  вон грибочки
маринованные бери,  специально открыл, он налил: --  выпьем! --  он  выпил и
совсем  закосел. Сволочь ты  все-таки, --  сказала я ему усталым голосом. --
Это я  сволочь? --  оживился после  водки дедуля.  -- Это они сволочи,  они,
родненькие, мерзавцы, хотя не нам, грешным, судить, но все-таки сволочи, ох,
сволочи,  хотя  не совсем... Ну, выгнали -- ну, подумаешь, с работы выгнали!
Я, милая моя,  их сразу спросил: что вы с ней  собираетесь делать?  -- Так и
так, отвечают, с работы уволим. -- Это правильно, говорю, а дальше? -- А они
говорят: других  намерений не  имеем.  Как, сомневаюсь, только выгоните? Да,
отвечают, но вы нам тоже  помогите, чтобы  в Москве  ее духа  не было!.. Ну,
тогда,  отвечаю, помогу, гоните  ее  в  шею ради  светлой  памяти  Владимира
Сергеевича, который мне однажды руку пожал в  Колонном зале и которого с тех
пор  уважаю, а ее гоните, с  работы гоните и  из Москвы, нечего ей в  Москве
делать,  гоните! А сам  думаю: вот до  чего дожили!  Вредительницу с  работы
увольняют! --  Дедуля пьяновато  рассмеялся. -- Увольняют и не трогают,  как
будто  при  Николае!  Вот,  думаю, дела,  но  все-таки  не  верил,  грибочки
открываю,  а  сам  думаю: час-то  поздний... Как  то  есть  не  трогают!  --
закричала  я  слабым,  но  дурным  голосом.  --  Как  не трогают! Из  Москвы
высылают!  -- Глупая! -- хохочет дедуля и сверкает  весело очками.  -- Разве
это  трогают? Это, Ирунь, несерьезный разговор!  -- машет он в  мою  сторону
вилкой с наколотым на нее крепким грибком. -- Это ты мне даже не говори!
     Мы снова выпили, и оба уже тепленькие, и  дедуля,  сверкающий  стеклами
своих допотопных роговых очков, и я, немного уставшая от всей этой  истории,
но  --  подожди!  --  сказала  я дедуле. --  Я этому  Виктору Харитонычу еще
покажу!  -- Но  дедуля  не  слышал,  потому что  он  сам  хотел  говорить  и
вспоминать, а вспоминал  он всегда одно и то же, как выполнил за смену норму
ста пятидесяти негритянских землекопов, как попал  после этого в  больницу и
не  знал, куда вставить градусник, и он его раздавил под одеялом от большого
смущения, и  ловил руками лужицу ртути, и как однажды он положил мороженое в
карман парусиновых брюк, когда с бабушкой они пошли в зоопарк, и  как эскимо
растаяло в кармане,  а он не заметил -- да  как же ты не заметил?! -- всегда
удивлялась я,  -- а вот  так, увлекся  разными животными... а бабушка  потом
меня обругала.  --  Стервозная, что ли,  была? -- спрашивала я,  потому  что
всегда не  любила стервозных и  истерических  женщин, которые любят  порядок
наводить и сатанеют, стирая белье  и  гладя. --  Всяко бывало, --  уклончиво
соглашался  дедуля, но возвращался к событиям Колонного зала. -- Я  тебе вот
что доложу, сказал  дедуля, мне твой Владимир Сергеевич, честно  сказать, не
понравился, когда он мне руку жал как почетный гость. А не понравился и все!
-- продолжал дедуля. -- И  я ему пожал  руку  без всякого удовольствия, хотя
человек, конечно,  незаурядный  и  руку он мне первый  протянул. --  Ну,  не
понравился и не надо! -- сказала я  миролюбиво, ослабев от водки, потому что
мы усидели бутылку,  а я была с обморока, и мне  было  нехорошо, и мы с  ним
выпили за  то,  чтобы  земля Владимиру  Сергеевичу стала  пухом, а  я видела
мужчин, в том числе и  Виктора Харитоныча,  в  самом беззащитном  состоянии,
потому что  проникла  в  историю  через заднюю  дверь,  и  мне  всегда  было
интересно, что  бы  случилось, если  бы я вдруг взяла  и  стиснула зубы.  Но
дедуля считал, что все они, знаменитости, горькие  пьяницы и  развратники, а
разврат у него начинался с посещения  ресторана, и искал этому подтверждения
в моих словах,  но  я была немного выпившая и не стала  спорить, и все-таки,
сказал  он, я отстал от современного  времени  и хотя  все понял, когда тебя
разоблачали,  одного не понял: лесбиянка... Это что  еще за новый  ярлык  на
людей стали вешать?
     Я не стала ему объяснять, отмахнулась: мол, тоже  липа, поскорее ушла к
себе. Дедуля  не убедил. Я не хотела уезжать из Москвы! Я обожаю Москву!!! Я
опрокинулась на кровать и заснула.


13


     Мой  мальчик стучит у меня под сердцем. Пульсирует. Я  привыкаю к нему.
Нотабене: подумать о гигроскопических пеленках, сосках-пустышках, английском
тальке,  наконец,  о коляске!!!  На  днях  на  Тверском  видела  коляску  из
джинсовой  ткани.  Хочу такую! Когда-нибудь он всех вас к  ногтю. Совсем нет
времени писать. Вяжу одеяльце.
     Мир  все-таки не  такой  тесный,  как его  малюют.  Иногда  потянешься,
расправишь руки  - и можно жить.  Но  тогда, после собрания, у меня все, что
могло,  опустилось.  Даже  Ритуля и то побаивалась.  Кстати, где она была во
время собрания? Ритуля  говорила,  что ей за  меня  досталось. Ее вызывали к
Виктору Харитонычу,  и  тот  ее пугал. Идет  коза рогатая...  У-у-у!  Ритуля
кричала,  забившись  в  угол.  Полина тоже  стала ее  покусывать,  но Ритуля
сказала  мне, что она  выйдет замуж  и  бросит работать, потому  что женщине
вредно работать.
     Ритуля  не  пропадет.  Она зализала свои  стыдливые  раны  и  готовится
разорить армянина по  имени Гамлет..  Это  грустно, потому что если все  они
назовут себя Гамлетами, то где тогда Гамлет? Ритуля  его разорит, это точно,
она уже начала его разорять, я видела  перстень с  рубином, она хвалилась  и
сказала, что  Гамлет  согласен  на  мою беременность (Ритуля  обуглилась  от
любопытства), то есть ему все равно.
     Лукавый дедуля  за ночь придумал спасительный  план. Он  уложил  себя в
больницу. Тогда я тоже на всякий случай принялась звонить, потому что Виктор
Харитоныч  уклонился  от  тет-а-тета  (сука  ты  последняя,  Витенька,   как
пососать, так меня зовешь, а как поговорить по душам раз в жизни - бздишь!),
и  я стала  звонить,  а они  помалкивали, и  тихонько сидели, и  не находили
нужных слов, и у  меня все опустилось, и даже Шохрат, с которым  облетали мы
мусульманские  минареты  на  самолете  Як-40,  красивый такой  самолетик,  а
началось с того, что Шохрат жил в  номере по  соседству, в Сочи, где мы были
на  гастролях,  и Ритулька  тоже была,  и повадилась я на просторном балконе
гимнастику делать, а Шохрат усмотрел из своего люкса и стал рваться в номер,
его распирало от счастья со мной познакомиться, чучмек есть чучмек, ему вынь
да положь,  сорит деньгами и коньяк мечет на стол,  дыни сладкие, потому что
бай и нетерпелив, а наши мужики что?
     И  тогда я  подумала: отчего они такие, как заколдованные? отчего ходят
понурые и  будто  обоссанные,  несмотря  на моральное превосходство? Кто  их
заколдовал?! А Вероника говорит: тебе никогда не снились сны про обидчика? А
я говорю: Милая  моя! Мне такие сны каждую ночь снятся, а она говорит: - Ну,
тогда слушай  меня,  а  Шохрат  откликается  потусторонним  голосом, что  до
лучших,  дескать,  времен,  и  он  пронюхал,  ушастый,  губастый,  носастый,
глазастый  и  волосатый  даже на  спине,  я этого не люблю,  но  приходилось
иногда: кабанчик, а потом позвонила Гавлееву, и тот сказал,  что обязательно
перезвонит,  как  только  вернется  из командировки,  но он  не вернулся  из
командировки,  а  как  любил позу  собачьей покорности! И  я  всех  их стала
вытаскивать из  трюмо и трясти, в котором они отражались,  как в  нафталине,
поодиночке  и вместе, разные люди, крапленые  карты, колода  валетов, тузов,
королей,  но они стушевались и думали, что я  их  пугаю,  а  я от них совета
просила, ничего  больше,  и не  хотелось к папаше-краснодеревщику,  и Виктор
Харитоныч, с потеющей мордой,  отмалчивался, и Ритулю наставлял: не дружи  с
ней! Но  спать с Ритулей - не  спал,  или врут  они оба, не знаю, Ритулю  не
поймешь,  она  хитрая,  но  все-таки  она  меня  не  совсем тогда  оставила,
приходила вечерами, даже всплакнула, но на вопрос:  что делать? -  разводила
молодыми  руками.  Послушать ее, ехать мне надобно  в  родную деревню и быть
там, вроде, первой  бабой, то есть блистать августовскими прелестями, а была
я сбитень,  ну, истинный  сбитень, но формы, конечно, немного  устали,  хотя
по-прежнему  отказываюсь  от  лишнего  груза  бюстгальтера  и  ненавижу  как
неизбежное!  Однако пришлось надеть. Как намордник. Я  женщина беременная, и
если вам  не нравится,  кем, то уж, пожалуйста, не думайте, что я послушаюсь
ваших угроз. Я вам такое дитятко рожу, такое яичко высижу - зубы выпадут!..
     Ой, шевелится!.. Шевелись! Шевелись!љ
     (Вяжу одеяльце.)
     На  следующий день  дедуля  вышел  в  палисадник,  и  я  видела  из-под
занавесочки  второго этажа, как  он  вел разговоры с соседскими старперами и
удивлялся тому, какие нашел перемены: - Это же надо, как времена поменялись!
- разглагольствовал он, присматриваясь к игрокам в домино. - Это  же надо! -
И  он  огорчался  и  беспокоился  как  патриот:  -  Если  так  дальше  будет
продолжаться,  следующий катаклизм мы, того и  гляди, проиграем! Это  что же
такое делается!
     Он очень  беспокоился и кружил вокруг игроков в домино  озадаченный,  а
после  обеда  заказал,  ссылаясь на  сердце, скорую помощь,  сложил  пижаму,
стоптанные тапочки, бритву, ретро-обращение  "на  проводе!",  пачку любимого
"Юбилейного"  печенья в  вещмешок,  осунулся и  закряхтел,  когда  в  дверях
мелькнули белые халаты, он немного переиграл, и его скоропостижно увезли под
вой сирены, даже мне не подмигнул напоследок, и осталась я  наедине с трюмо,
и телефон замолк, будто отключили за неуплату,  и только Ритуля навещала, но
толку от нее чуть,  а ласки  не шли мне в голову, и слушать ее  не хотелось,
как Виктор Харитоныч  на моей истории собирался  круто пойти в  гору, потому
что все у него вышло  отлично, и за  это полагалось ему вознаграждение, а  у
Полины мелькнула  было  мысль  подсидеть Харитоныча и  водрузиться в кресле,
чтобы воевать с молодыми закройщиками как директрисе, да только рыльце у нее
в  пушку, и Виктор Харитоныч  элементарно ее  сделал,  и она,  захлебывалась
Ритуля, ползала перед ним  на  брюхе, а мне было совсем  без  разницы и даже
восстанавливаться в их поганой лавочке не  хотелось, хотя ничего они мне  не
сказали, даже записочки не прислали о том, что уволили.
     Уволили - и дело  с концом,  а я  сиди и  думай, что дальше выдумать, а
телефон  молчит,  и  когда захотелось мне несколько  отдохнуть от  последних
событий, Шохрат сослался на лучшие времена, Карлоса расстреляли в застенках,
а Дато -  что Дато, он восемь месяцев в командировках,  а как вернется,  все
занят, на рояле  тренируется, слова ласкового  не вымолвит, тоже мне  муж! и
порадовалась  я,  что не  вышла  за  ненадежного  человека замуж, потому что
всегда его нет под боком, а как увезли дедулю, то решила пожаловаться Ксюше,
описать свое бедственное положение, и  стала писать ей письмо, в котором все
описала и  очень  жалею, что ее не хватает, и не  успела я ждать ответа, как
верная подруга звонит по международному  автомату со станции  Фонтенбло, где
грушевый сад и  Наполеон, и говорит, чтобы я держалась, потому что она скоро
приедет и  меня  любит, и  чтобы я  не  тосковала, как будто это возможно, и
смотрю: действительно, приезжает,  вся в  претензии  к заграничной  жизни, к
заграничным русским, с которыми поругалась, и с испанцем своим, бухгалтером,
тоже поругалась, хотя к испанцам вообще относится хорошо, лучше даже,  чем к
другим, и всем она недовольна, но, прерывает себя, хватит об этом, поговорим
о тебе,  и  я стала ей объяснять, как дедуля рассказал  про легендарную лужу
крови,  которой отродясь  не бывало в моей  постели, и  она  все  слушала  с
предельным  вниманием нежной подружки,  положив мою поруганную голову к себе
на  плечо, а я ей все плакалась, запивая мартини, как обиженная малолетка, а
она  меня утешала, и мы снова вспомнили Коктебель,  роскошные ночи и светлые
дни и вздыхали, как две полысевшие климактерички, но вдруг она взглянула  на
меня своими умными  глазами, которые редко  у  кого встретишь, идя по улице,
посмотрела  (пишу, а по  радио  исполняют  "Голубую рапсодию"  Гершвина) так
внимательно  и весело, что я поняла:  она что-то придумала, и она придумала,
только не знала, соглашусь ли я, потому что терять мне, конечно, нечего,  но
все-таки  кое-что я  могу еще  потерять,  и я сказала: терять мне совершенно
нечего, а в родную  дыру уезжать не хочу по причине  того,  что там в темных
сенях цветет квашеная капуста, а она обрадовалась: давай  вместе повесимся в
одночасье,  ты  в  своем родном городе,  а  я  - в  незнакомом тебе  поселке
Фонтенбло  французской  железной  дороги, потому  что  французы надменные  и
говнистые,  и они думают,  что  лучше  их нет никого,  а лучше их, например,
безусловно, испанцы, хотя я со своим  бухгалтером поссорилась за три часа до
совместной поездки  в Гренаду, всюду-то  она поспеет! но  дело  не  в  этом:
давай, солнышко, повесимся,  а то тошно мне стало выносить моего стоматолога
Рене, всякое терпение кончилось, а иначе я его отравлю, я - мадам Бовари! но
если не травиться мышьяком и не вешаться, то у меня есть одна идея, которая,
говорит,  может  показаться тебе  экстремальной,  и  вспоминает  она про  ту
карточку,  которую мама моя обнаружила в книжном шкафу, в собрании сочинений
Джека  Лондона, когда  я  после  ресторана  в Архангельском,  где было,  как
всегда, немного шумно и  утомительно, и  подавали жесткую  лосятину, и пахло
офицерским  развратом, поехала  в гости на  чужую квартиру,  и  там поляроид
достал меня в интересной  компании, и когда мамаша увидела,  я  думала,  она
закричит: это что?! - потому что по виду она - типичная  уборщица  с глубоко
посаженными глазами  и  шестимесячной  завивкой,  и с  сережками  за  трояк,
купленными в табачном ларьке, но она не  закричала, а посмотрела не то чтобы
с  одобрением,  но без  ужаса, и говорит: - Интересное дело... -  и  еще раз
посмотрела, а я, конечно,  немного смутилась,  а потом Дато возил ее с собой
по всем странам, так что я, можно сказать, объездила полмира в его портмоне.
Ксюша  спрашивает: а что, если?..  -  и мне  предлагает  замысловатый  план,
потому что  и так плохо,  и так нехорошо, а я  говорю: тут  стоит  подумать,
потому  что  гнев,  говорю, большой, на  своей шкуре убедилась,  и больше не
надо, а  Ксюша говорит: к своему папочке удивительному хочешь вернуться? Ну,
вот,  я  тоже думаю,  что  не  хочешь. А я  говорю:  да кому  я нужна? хотя,
оговариваюсь, остаюсь быть красавицей, но с  нервами плохо, от  кофе знобит,
устала  и душа просит  семейной размеренной жизни, да  только где  она,  эта
жизнь? А Ксюша говорит: как хочешь,  дело твое,  но  так получается, что  ты
вдовее настоящей вдовы, Зинаиды Васильевны, потому  что у той дача и паскуда
Антошка, а  ты -  в круглых дурах,  и  годы  зря протекли,  а вдобавок  тебя
обижают и обвиняют, солнышко, это уже совсем некрасиво, и смотрю - стала она
совершенной француженкой, и был это  ее последний  приезд  сюда,  потому что
затем  называли ее незаслуженно  даже  шпионкой, и  меня  Сергей  и  Николай
Ивановичи, два журналиста, о ней очень подробно расспрашивали: кто, говорят,
эта Ксенья Мочульская,  ваша лучшая  подруга?  А  я  говорю:  была  когда-то
подругой,  так темню, потому что  Ксюше,  конечно, все равно, она далеко, на
другом свете в грушевом саду прогуливается, и птицы поют над ее головой, а я
с братьями Ивановичами, но с фальшивыми:  один  белобрысый, с неровной кожей
лица, а другой вдумч