мики...


8


     И стало чисто в природе, как будто надела она белые кружевные трусы.
     По первому снегу возвращалась от Станислава Альбертовича. Встретил, как
родную, не приставал, чувствуя ответственность момента,  был строгий, только
ручку поцеловал,  был деловой,  как и  я. Остался  доволен.  Гешили  рожать.
Обещал поддержку.  В конце концов, давно мечтала  иметь ребеночка.  Буду его
нянчить. У  него  будут  такие  маленькие  ножки и  ручки. Буду  стричь  ему
ноготки.  Чувствую:  просыпается  материнство. Сердился, ч то от меня  несет
перегаром.  Дала  слово  не  пить, потому  что  вообще не  люблю, не  в моих
правилах,  а  напилась случайно  и  что до сих пор  написала --  отменяю как
полный вздор! ВЕСЬ ЭТОТ ВЗДОР ОТМЕНЯЮ И ПЕРЕЧЕРКИВАЮ!!!


Предыдущее не читать!


     Однако пришла и все-таки выпила,  потому что решение важное, с  Ритулей
не делюсь, но Ритуля вчера, раздевая меня, удивлялась округлости и разбитому
трюмо,  но  мне  сделалось плохо, не успела  ответить, а  утром, когда снова
спросила, ответила  уклончиво,  но  она  подозрительная,  что  да как,  и  я
принялась ее щекотать -- она отвлеклась и захохотала, а когда пришла в себя,
было поздно, хотя шила,  конечно, не утаишь.  Нотабене: В недалеком  времени
обещают быть подземные толчки, если он там живой, а не мертвенький...
     Стану матерью-одиночкой и буду пристально следить, а если что, откроюсь
науке -- чем черт не шутит! -- вот и рожу, коли мне  другое не светит,  пить
же  бросаю категорически и  пьянство презираю до дна, однако свое решение не
рассматриваю как капитуляцию перед Леонардиком, который по-прежнему для меня
предатель и некрасиво поступивший мужчина, потому как, если обещал выполнить
договор, --  выполняй! А бросать слова на  ветер такому уважаемому человеку,
под некрологом которого был черный лес подписей, а я вырвала газету у дедули
и заперлась, села в теплую  воду, реву и читаю. Я его еще больше полюбила за
его  некролог, напечатанный  во  всех газетах, по телевизору  тоже  объявили
пасмурным голосом, а подписей! подписей! Я просто обалдела.
     Я и раньше  знала,  Леонардик,  что  ты знаменит,  что при  жизни живая
легенда,  а  как  прочла, поняла, что потеряли  мы великого  человека,  куда
только ни приложившего свой  талант,  в какую  только сферу, с детства знала
имя твое,  а когда новые  друзья,  во  главе с  Егором, лакейским Иудой, как
барин  умер, пошли  продавать тебя, мол, говно, но ты не говно, ты в историю
вошел, с кем только не  фотографировался, и даже со мной, в школе проходили,
меня даже из-за тебя после  уроков оставили, чтобы учить, когда все побежали
купаться на  пруд, чтобы успеть до грозы, где в начале XX века утонула дочка
помещика Глухова, барышня двадцати двух лет,  и с тех  пор, как рассказывали
очевидцы, в нем никто не купался из суеверия, а на месте усадьбы сохранилась
пустая плешь, старательно обсаженная вековечными вязами, зато в самом городе
осталось  от  Глухова  трехэтажное  здание в затейливом стиле  и с  плавными
очертаниями -- в нем теперь наша школа, в которой училась.
     Пройдет время. Твоя дача превратится  в мемориальный музей, и зашмыгают
посетители  в  войлочных  тапочках, заложив  руки  за  спину,  проносясь  по
паркетам, как по льду, у всех на глазах обособят шелковым шнурком кровать из
карельской березы, где  мы с  тобой оживляли увядшего  Лазаря.  Задача  была
непростая, но ты  знаешь: твоя Ирочка  с  нею справлялась, потому  что, если
слово дала, не отказывалась, а ты от кого не хотел уходить, даже не понимаю:
сам признавался  -- старая каракатица...  А  я  тебе,  знаешь, какой бы была
женой! О, ты был бы у меня как за пазухой: до сих пор бы не умер, я бы сразу
разобралась,  кто твой  враг  и кто  тайный  недоброжелатель,  вроде  Егора,
которого  ты приютил,  а  он  тебя  с ног  до головы обосрал, чтобы на  этом
дешевый  капитал заработать, да еще обещал про тебя написать, что  будет уже
совсем клеветой, я ему так и сказала:  -- Егор! Не  успел остыть твой барин,
как  ты  клевещешь...  Побойся Бога,  Егор!  А  он  божится  и говорит,  что
верующий. Таких верующих надо расстреливать! Вот что я вам скажу, и если кто
удосужится прочесть Егорову  клевету, прошу не  верить,  потому что  все это
неправда. Владимир  Сергеевич  был  человек разносторонний,  о чем  некролог
лучше  меня  написал, а некролог  каждый может  прочесть в газетах,  даже  в
сельскохозяйственной, я вырезала.
     Сидела  в   ванне   и   плакала,  слезы  так  и   текли,   несмотря  на
издевательство,  которое   незамедля   перед  тем  испытала,  как  последняя
мученица. Вероника не зря  напророчила: Ксюше -- радость, а ты, Ира, на муку
обречена! Однако, сидя в ванне, я не только плохое вспомнила, не только твои
ухищрения, не только обман и конечный отказ, а я прикинулась, будто на отказ
согласилась, вернее, не  то, чтобы согласилась, а  то,  что жить без тебя не
могу  в  любом, даже  самом заштатном качестве, хотя  аргументы,  которые ты
выставлял, звучали, как детский лепет,  и если ты боялся рогов,  то Господи!
ради  жизни с тобой я бы всех  их послала подальше, а если, например, Ксюша,
то  это не  считается, это  совсем другое, это все равно  как  сама с собой,
только  гораздо  лучше, потому  что  я знаю: однажды на  теннисном корте,  в
момент ее сильной подачи, ты вдруг обнаружил, что она выросла -- и пропустил
мяч, приведя в некоторое смущение ее папа, несмотря на  всю дружбу,  и Ксюша
сказала: -- Ну, хорошо. Если не хочешь, я больше не буду туда ездить... Я не
только  плохое  вспоминала,  были  счастливые  деньки,   когда  ты  выступал
генералом и гоголем, гордясь своими достижениями, своими фантазиями, которые
редко встречались в людях твоего поколения, как сам говорил, да ты и, верно,
был уникальный, а если жмот, так кто без слабостей?
     Между тем,  со  своей стороны, я тебя  не обманывала, а  что  одевалась
красиво, это еще не грех, но ты все равно сомневался, чем  напоминал других,
совсем уже не великих, хотя  были среди них и достойные люди, тот же Карлос,
латиноамериканский посол, гораздо тебя  пощедрее, притом иностранец, и  я бы
за  него давно вышла, если бы имела желание, потому  что  он  бредил  мною.и
проносился под моими  окнами на мерседесе и  даже  -- ой! скрипнула дверь!..
вот испугалась... нет, я правду говорю: ты напрасно ревновал и сомневался!
     Только поздно теперь. Нельзя было зря целоваться  в тот первый вечер  и
подавать  надежду, потому что, хотя ты во мне и  не вызывал отвращения своей
старостью и  беспомощностью, потому что я понимала сама, на что иду, и потом
-- орел несомненный, однако, как рука упала на грудь, я, по совести сказать,
немного  вся  сжалась,  ощущаю  все-таки  разницу  в  возрасте, как  будто с
дедулей; но нет,  это  для меня пустое, я в тебе  человека различила и очень
мне нравился твой полет, я  не брезговала, я ради тебя на все была с  самого
начала готовая и ласковая, ты ожил от этого, а ты вместо благодарности вдруг
испугался за свою репутацию, хотя великие люди  на старости лет рубили дрова
и шли  напролом.  Репутация!  Репутация!  Да  кто  бы  посмел  тронуть  твою
репутацию! Кому ты нужен?!
     Вот  это меня и выводило из равновесия, толкало на мрачные мысли искать
утешения на руках, например, у Дато, который мог играть на  рояле только для
меня, хотя на гастролях  играл перед многотысячной  аудиторией  и  показывал
рецензии и  программки, где  писалось о  нем как о новом феномене,  а  ты на
семью  оглядывался  и юлил,  но  я  не только  плохое  вспоминала,  и  Ксюша
свидетель:  когда  она приехала  после  твоей смерти,  я  была безутешна, не
только потому, что меня довели эти сволочи,  это само собой, а еще и потому,
что тебя недоставало, чтобы меня защитить. Но я не только вспоминала плохое:
я помню счастливые  деньки,  когда мы ездили на дачу,  обедали,  пили  сухое
вино,  ты  слушал меня, мои  мысли,  которые  я  вслух говорила, да  и  твои
фантазии меня  тоже начали  увлекать, но когда  прошел год и стал  кончаться
второй, мне уже порядком поднадоело, потому что  время бежало и молва росла,
что  я  вроде  как к тебе  приписана.  Дато  тоже  пронюхал неладное,  да  я
рассмеялась в ответ: мол, чистая дружба! Дато я заверила: просто через Ксюшу
имею удовольствие знать, а Дато, между прочим, до  сих пор с почтением, хотя
все как-то  сникло вокруг тебя  после смерти и редко  произносится всуе  имя
твое, отчего торжествуют враги, а я плачу.
     Только я не только плохое  помнила, Леонардик! Я была в тебя  влюблена,
правду говорю,  и правду потом написали, хотя и туманно так, чтобы никто  не
догадался, хотя и сказали Ивановичи, что надобно было  так написать, чтобы и
никто ничего не понял, но чтобы написано было как документ. И взвилась тогда
Зинаида  Васильевна,  пуще  пареной  репы взвилась, обездоленная статьей под
названием ЛЮБОВЬ! А не будет глумиться надо мной! Я торжествовала. Не скрою.
Но все  равно шла ко дну, и гудел газоаппарат, и  дедуля, старый стахановец,
вспоминал про  тебя как  про  гения и про  героя. А я хорошо узнала слабости
этого гения с  сокровенной  фиговиной, которой  не  только игралась, но даже
примеряла с его разрешения, накалывала на маечку  и  в таком виде являлась в
объятия, и он хохотал и чувствовал прилив новых сил, потому что всегда нужно
было выдумывать ему  необычное,  или между коленок зажму: ищи, мой  любимый!
Или брить меня, дело  к лету, собирался: намыливал кисточку и,  надев  очки,
важно наморщив  лоб,  брил,  как  цирюльник  или  как  нянька,  только более
обстоятельно,  потому что няньки  жестоко скребут, тупым лезвием, и при этом
остервенело кричат: -- Ну, целки, кто  следующая?!  -- и я сама  их  спешила
опередить, залюбовавшись  в  трюмо,  где  среди трофейных духов выступала  я
маленькой девочкой, и бюстгалтеры не носила,  за  что Полина Никаноровна зуб
точила, лишь повод подай! Да спасибо Харитонычу, уберегал,  а я ему ни слова
про  Леонардика,  хотя  обожал  он  рассказы:   расскажи  да  расскажи,  все
выспрашивал.  Но Леонардику я предстала совершенно с другой стороны, хотя он
задним  числом придумал  приревновать меня  даже к  Антончику,  только  я не
далась, перешла в наступление, а на предложение Ритули, приехавшей ко мне со
вчерашним предложением, отвечаю, что нужно  подумать, поскольку деньги давно
на исходе. Пример моей несравненной Ксюши встает перед глазами, но она-то не
ради, конечно, копейки!  она  из  богатых,  семейство Мочульских известно, и
папа ее дружил, между прочим,  с  Владимиром Сергеевичем,  прогуливались под
соснами, и в шахматы садились после обеда,  зевая  и напевая куплеты,  чтобы
думалось лучше, -- а для  большего кайфа, и она получала  его (были случаи),
ненароком выходя на Манежную площадь, со своим спаниелем ушастым,  я даже не
верила, но  она приглашала  для смеха, да я не  решалась. А почему? В другие
истории  охотно  вмешивалась,  и  будет  что  вспомнить  нам с  Ксюшей, двум
шелковым бабушкам,  но  не  то, чтобы  стеснялась,  как-то казалось  мне  не
солидно,  да  Ксюша не  настаивала:  не  хочешь  --  как  хочешь,  пойду  со
спаниелем, а Вероника --  та просто мужчин не  терпела из принципа, за людей
не  считала как существа неэстетические, ей, видите ли, не нравилось, что  у
них там, положим,  болтаются яйца --  фи! гадость! Мы спорили.  Но с  ней не
поспоришь, когда  же  сердилась, она, словно шутя, говорила: -- Лобок  твой,
Ириша, сильнее, чем лобик -- что было обидно, но ведьма есть ведьма!
     И   когда  Ксюша  кружилась  близ  обожаемой  мною  архитектуры,  среди
бесконечных тюльпанов, я  признала свое поражение: так  не  могла! боясь  то
Полины  моей Никаноровны,  то  просто обычного  милиционера,  который  зорко
глядел мне  под  ноги  и ждал, когда  поскользнусь,  чтобы  поглумиться  над
длинноногой, -- всегда в ожидании высылки  туда, где футболист все играет, а
время  стоит,  несмотря  на  измену  со  встречным  соперником,   в  голубой
нейлоновой куртке-обновке, она так мне нравилась! хотелось  потрогать, из-за
чего вышел бешеный провинциальный роман, когда в вечернюю стужу набросил мне
куртку на плечи, внизу текла наша  мелкая коричневая речка и дети бродили по
ней, ловя сеткой  раков,  спускалось  солнце,  когда второй муж  в больничку
попал со временной травмой того, чем  меня раздразнил на всю жизнь и себе на
беду, была зверски бита  велосипедным насосом,  а что  первый муж совершенно
выпал, то здесь тоже доза несправедливости: не приюти он Ирочку, схоронив от
ее родителей, что сталось  бы  с девочкой и увидела бы когда-нибудь Ксюшу --
вопрос, хотя  Леонардик обществом  баловал мало, и  во мне накопилась обида:
чем  хуже я Зинаиды, которую он прогуливает по фойе и банкетам с брильянтами
в старых ушах, уж разве не поняли  бы его -- ему во всем шли навстречу! -- а
он  весь лучился, и только мне  разрешалось  шутить, а если  пошли там потом
кровоподтеки и ссадины на теле,  то он и это придумал под моим руководством,
я чувствовала нюхом и кожей такую его предпоследнюю блажь, и Лазарь восстал!
     Мы бросились опрометью  в объятия,  спешили  отпраздновать торжество, я
пальчик послюнила и помогла, чтоб не мучился, вот он  и  кончил  и,  кончив,
сказал, потирая просветленное лицо: -- Ну, гений любви! Ну, богиня!
     А я лежу себе навзничь, как будто ни в чем  не бывало, и он трогательно
печется  о моем удовольствии,  как, может, никто из его  сурового поколения,
пройдя  через  славу  и  смерть,  был  он  жертва  масштабов,  и  когда  все
завершилось,  хотелось  ему  воспеть  хоть солому, пусть  даже  сомнительный
случай или вовсе чужой континент вроде пышущей Африки, потому что творческая
душа у него была увеличена,  как печенка, и титьки тоже  большие любил  (как
все они, из сурового поколения). А я сидела в ванне и плакала, вспоминая так
много хорошего!  Заботился с воодушевлением, самозабвенно, и я притворялась:
дышала,  дышала,  стонала, но  горечь  накапливалась, и  не  нужно мне  было
никакой машины, которую если и подарил, сразу разбила, как куриное  яйцо!  Я
не машину, я  счастья хотела,  а что  с Харитонычем  дружбу водила,  так все
потому, что  замыслила танцевать  королев, вернее  не  то чтобы танцевать, а
прохаживаться,  но  закрадывалась порой  поважнее  мечта,  оцененная Ксюшей:
перейти через яму оркестра -- в  зал шагнуть королевой! то есть всех осыпать
своей  милостью,   щедростью,  добротой,  я   бы  смогла,   повторяя   лихую
предшественницу, только если кутеж, так кутеж, а когда благородная  цель, то
цвети, моя родина! я патриотка!  --  Ксюша млела, она обожала растительность
сна, говорила:  -- Я верю! Я верю!  -- И подумала я: от  Леонардика путь шел
такой, мне он нужен был для парения, и, чуть что, крутила динаму, и фыркала,
и  убегала.  Да  рухнуло  все, потому что не  широка оказалась  натура моего
кавалера, он  был  занят срочностью муравьиных  дел и  профиль носил.  Я его
наизусть изучила,  но мечта пересиливала: мы идем  с ним по  лестнице вверх,
белый мрамор,  и  лица лучших людей, и венчает нас  сладкий поп  Венедикт, и
желает  нам  счастья, а родине процветания, и я  тоже!  я тоже  хочу,  чтобы
скромное счастье свое подарить делу общей гармонии, только народные  песни и
пляски предполагала несколько сократить, потому что занудство, зато пошло бы
такое благополучие, что лучшие люди единой толпой маршировали бы с  факелами
по праздничным площадям  столицы, а я -- сама скромность -- стою в окружении
преданных мне заместительниц, смотрю и ликую с  бесстыдницей Ксюшей, которой
любое море  по пипку ее незабвенную, которую обожаю! с ума схожу! нет больше
таких! умираю и плачу... Да, радость моя была безмерна, бывало, со сна слезы
лью, восхищаюсь и снова рыдаю, такие видения! да только робел Леонардик, мой
паинька,  руки  протягивал,  а  про  договор ни  гугу,  а  я  ему  говорила:
осторожней! сердечко будет шалить! -- а он мне  в ответ:  ты меня за старика
не держи! Мы еще повоюем!
     Я это  запомнила,  но время, однако,  сгущалось,  обман  поднимался,  и
меркли  мечты, да только  шлет он мне вскорости приглашение,  которое тут же
потребовала достать,  проведав, что английский оркестр приезжает и  объявлен
там Бриттен. Ну, Бриттен -- не Бриттен, событие важное, хочу! Он в очередной
раз  впадает в сомнение, ссылается на  нерешительность, мол, много знакомых,
превратно поймут, и слух разнесется: ты лучше б с дедулей! С дедулей! Ха-ха!
Нет, думаю, хватит  ловить оскорбления в  лицо,  золотая я рыбка или нет? --
Золотая!  --  отвечает. -- Золотая моя!  ненаглядная! только  не надо! -- Да
что, думаю, уперся мой лауреат! Нет, думаю, не пойдешь со мною на  Бриттена,
стану безжалостной. Он сдался, предчувствуя полный провал, была я неумолима,
а он без меня  жить совсем разучился. Бодрится: ну,  ладно,  пошли! Оделась.
Мое  платье,  как  пламя,  надела  и   --  на   крыльцо,  стою,  как   самая
неприступность, мы едем, он в страхе от платья,  бормочет слова,  репутация,
мол,  репутация,  мне,  знаешь,  нельзя,  за  мной  слава   ведется  мужчины
серьезного,  воспевающего подвиг  и труд, а  ты  вся  в нарядах  и грудь без
прикрытия, хоть бы, мол, шарфик какой-нибудь,  а я говорю: ну,  скажи мне на
милость, чего ты боишься! Ты всех их сильнее, и они робеют, а ты их боишься,
да я хоть вообще без одежды  войду,  но если с тобой, то нам честь отдадут и
пропустят в любое посольство! Нет-нет, говорит, только не туда! Был барин, а
все-таки опасался, такое было воспитание, теперь по одному вымирают, выходят
на пенсию, все  было доступно, но  только без шума, в сервант убирали коньяк
от  непрошенного  гостя и  ездили за занавесочками, выказывая ограниченность
чувств, и Ксюшу, когда студенткой  была, папа  ее, тоже деятель,  наставлял,
говоря: -- Ебись -- только тихо!
     Такая, значит, была установка. Не нравилось мне, но выбор какой?
     Подъезжаем к подъезду. Сияют огни,  словно сон мой ожил, и входим: весь
зрительный  зал  ожидает  английский  оркестр,  по  бокам  флаги,  волнение,
красота,  занимаем  места в  директорской ложе, мой  милый галантен,  кивает
вокруг головой  на приветствия,  вижу:  интерес  пробудился, взгляды ловлю и
подбородок  держу, не  опуская, как леди, английский  оркестр настраивается,
будут играть, дирижер вдруг входит японского вида и внешности, все бурно его
принимают  и  --  начали!  Прикрыла  глаза.  Божественно!  --  сообщаю  ему,
наклонясь,  -- какое  блаженство!  --  Я  рад!  -  отвечает,  но  несколько,
чувствую, сухо. Напрягся --  никак не  расслабится, тоскует,  торопит конец,
вздыхает украдкой: ему бы на дачу, за забор, там он себе хозяин, а здесь вот
японец  без  палочки.  Думаю:  палочками они  рис кушают, поэтому  оркестром
управляет  без палочки, шепчу это --  он  улавливает шутку,  но тихо  шикают
соседи, а как перерыв, отведи,  мол, в буфет,  есть мороженое, а он: посидим
лучше здесь, я  за день устал, нету  сил,  и музыка меня отвлекает от  суеты
буфета, а я говорю: ну, пожалуйста,  пойдем! Он нервно: иди сама,  и так все
глазеют!  --  Да  ну  тебя!  --  Я  повернулась  и ушла,  он с радостью  дал
четвертной, чтоб ушла. Я ушла как оплеванная. Стою в очереди, страшнее тучи,
вокруг народ делится мнениями, высоко  ставя  японца,  я тоже  согласна,  да
только молчу, в этой очереди чужая и лишняя,  наконец, до меня дело доходит,
я  говорю:  откупорьте бутылку шампанского и взвесьте, пожалуйста, пять кило
апельсинов! Они мне в ответ:  шампанское  вам  откупорим,  а  апельсинов так
много не выдадим,  поскольку не на базаре, и чувствую -- унижают меня. Народ
смеется,   отовариваться  пришла   на  английский  концерт,   как  будто   в
каком-нибудь фельетоне,  да только  другую имею мысль, плевала на апельсины.
--  Вы  меня не  так  поняли,  -- говорю.  --  Мне надо  не  для  себя, я  в
директорскую  ложу  несу. --  Подумали, посовещались и отпустили. Тут  Ксюша
меня, хохоча, имела привычку перебить, зачем, дескать, столько купила? -- От
злобы,