5)  не  переносит
горячего душа. Этими пятью штрихами она нарисовала автопортрет, этими  пятью
пунктами  она  обозначила  свое  "я"  и  всем  продемонстрировала   его.   И
продемонстрировала  его  не  скромно  (она  же  сказала,   что   не   терпит
скромности), а  воинственно,  пользуясь  словами  "обожаю",  "не  переношу",
"просто гадость", словно хотела сказать,  что  за  каждый  из  пяти  штрихов
своего портрета, за каждый из пяти пунктов обозначения своего "я" она готова
броситься в бой.
     Откуда эта страстность, спрашивала себя Аньес, и ей  подумалось:  когда
мы были изринуты в мир такими, какие мы есть, пришлось с этим  выпавшим  нам
жребием, с  этой  случайностью,  сотворенной  Божьим  компьютером,  поначалу
полностью согласиться: перестать изумляться тому, что именно это (то, что мы
видим напротив в зеркале) суть наше "я". Без веры, что  наше  лицо  выражает
наше "я", без этой основной иллюзии, праиллюзии, мы не могли бы жить или, по
меньшей мере, воспринимать жизнь всерьез. Но  было  недостаточно,  чтобы  мы
просто согласились сами с собой, необходимо было, чтобы  мы  согласились  со
всей страстностью, безоглядно и до конца. Ибо только так  мы  можем  считать
себя не одним из вариантов прототипа человека, а созданием, обладающим своей
собственной, незаменимой сутью. Вот причина, по которой незнакомой моло  дой
женщине потребовалось нарисовать свой портрет, но  при  этом  хотелось  дать
всем  понять,  что  в  нем   содержится   нечто   совершенно   единичное   и
невосполнимое, за что стоит сражаться, а то и положить жизнь.
     Пробыв в жаркой сауне четверть часа, Аньес поднялась и пошла  окунуться
в бассейн с ледяной водой. Затем легла в комнате отдыха среди других женщин,
не перестававших болтать.
     Ее не оставляла мысль о том,  какое  бытие  запрограммировал  компьютер
после смерти.
     Есть две возможности. Если  компьютер  Творца  располагает  в  качестве
единственного  поля  деятельности  лишь  нашей   планетой   и   мы   зависим
исключительно от него одного, после смерти нельзя рассчитывать  на  что-либо
иное, кроме как на некую пермутацию того,  что  было  при  жизни:  мы  снова
встретимся с подобными ландшафтами и существами. Мы будем одни или в  толпе?
Ах, одиночество столь маловероятно, его так мало было  в  жизни,  что  после
смерти его и подавно не будет! Мертвых же неизмеримо больше,  чем  живых!  В
лучшем случае посмертное существование будет похоже на  время,  которое  она
проводит  в  шезлонге  в  комнате  отдыха:  она  будет  слышать  непрерывное
щебетание женских голосов. Вечность как звук  бесконечного  стрекотания;  по
правде говоря, можно было бы представить вещи и похуже, но уже одно то,  что
ей пришлось бы слышать женские голоса до скончания  века,  непрестанно,  без
передышки, для нее достаточный повод яростно цепляться  за  жизнь  и  делать
все, чтобы умереть как можно позже.
     Но есть и другая возможность: над компьютером нашей планеты  существуют
еще и другие, вышестоящие. Тогда, конечно, посмертное бытие никак не  должно
было бы походить на земную жизнь, и  человек  мог  бы  умирать  с  ощущением
смутной, но все же обоснованной  надежды.  И  Аньес  представляет  сцену,  о
которой в последнее время часто думает: к ней приходит  незнакомый  мужчина.
Симпатичный, учтивый, он сидит в кресле напротив супругов и беседует с ними.
Очарованный особой учтивостью, которая исходит от посетителя, Поль в хорошем
настроении, разговорчив, доверителен, приносит альбом  семейных  фотографий.
Гость перелистывает страницы, но, похоже, некоторые фотографии вызывают  его
недоумение. На одной из них, к примеру, Аньес и Брижит под Эйфелевой башней,
и гость спрашивает: "Что это?"
     "Это же Аньес! - отвечает Поль. - А это наша дочка, Брижит!"
     "Это я вижу, - отвечает гость. - Я спрашиваю об этой конструкции".
     Поль изумленно смотрит на него: "Это же Эйфелева башня!"
     "А, bon, - удивляется гость. - Так это Эйфелева башня", - и он  говорит
это таким же голосом, как сказал бы при виде портрета дедушки: "Так, значит,
это ваш дедушка, о котором я столько слышал. Я рад, что наконец вижу его".
     Поль удивлен, Аньес - гораздо меньше. Она знает, кто этот мужчина.  Она
знает, почему он пришел и о чем будет  ее  спрашивать.  Именно  поэтому  она
слегка нервничает, она хотела бы остаться с ним наедине,  без  Поля,  но  не
знает, как это устроить.

4

     Отец умер пять лет назад, мать - годом раньше. Уже  тогда  отец  тяжело
болел, и все ждали его  смерти.  Мать  же,  напротив,  была  здорова,  полна
энергии и, казалось, обречена на долгую жизнь счастливой вдовы; отец  был  в
немалой растерянности, когда неожиданно скончалась  она,  а  не  он,  словно
боялся, что все станут упрекать его в ее смерти. Все - это семья матери. Его
собственные родственники были рассеяны по  всему  свету,  и  кроме  какой-то
дальней кузины, проживавшей где-то в Германии, Аньес никогда так и не узнала
ни одного из них. Зато семья матери жила вся в одном месте: сестры,  братья,
кузены,  кузины  и   уйма   племянников   и   племянниц.   Дед   по   матери
крестьянствовал, жил в горах в деревянном доме,  но  умел,  не  жалея  себя,
позаботиться о детях - все они выучились и сделали хорошие партии.
     Мать,  познакомившись  с  отцом,  явно   влюбилась   в   него,   да   и
неудивительно: он был красив, в свои тридцать - уже профессор  университета,
что по тем временам считалось весьма почитаемой должностью.  Она  радовалась
не только тому, что у нее завидный супруг, но  еще  более  тому,  что  может
преподнести его как бы в дар своей семье, с которой была  связана  традицией
вековечного деревенского единогласия. Но отец был необщителен, на  людях  по
большей части молчал (никто не знал, молчал ли он из робости или потому, что
думал о чем-то своем, то  есть  выражало  ли  его  молчание  скромность  или
безразличие), и вся семья была скорее озадачена, чем осчастливлена таким  ее
даром.
     Жизнь шла, оба старились, и чем дальше, тем сильнее мать  привязывалась
к своей семье, уже хотя бы потому, что  отец  вечно  запирался  в  кабинете,
тогда как она испытывала жадную потребность об щения и долгие часы проводила
у телефона  в  разговорах  с  сестрами,  братьями,  кузинами,  племянницами,
проникаясь все больше и больше их заботами. Когда  Аньес  думает  теперь  об
этом, ей представля ется, что жизнь матери была подобна кругу: она вышла  из
своей среды,  мужественно  вступила  в  совершенно  иной  мир,  затем  стала
возвращаться назад: жила с мужем и  двумя  дочерьми  в  вилле,  окружен  ной
садом, и несколько раз в году - на Рождество, на дни рождения - приглашала к
себе всю родню на большие семейные праздники; она  предполагала,  что  после
смерти отца (давно заявлявшей о себе,  так  что  все  относились  к  нему  с
сочувствием, как к человеку, у  которого  истек  официально  запланированный
срок земного пребывания) к ней переселятся сестра и племянница.
     Но вдруг умерла мать, и отец остался в вилле  один.  Через  две  недели
после похорон к нему приехала Аньес со своей сестрой Лорой,  и  они  застали
его сидевшим у стола над кипой разорванных  фотографий.  Лора,  схватив  их,
подняла крик: "Что же ты делаешь, зачем ты рвешь мамины фотографии!"
     Аньес тоже склонилась над ворохом обрывков: нет, здесь были  не  только
фотографии матери, на большинстве из них был один отец, лишь на  неко  торых
он был с мамой или  она  была  одна.  Застигнутый  дочерьми  врасплох,  отец
молчал, ничего не объясняя. Аньес осадила сестру: "Не кричи на папу!"  -  но
Лора не  унималась.  Отец  поднялся,  ушел  в  соседнюю  комнату,  а  сестры
поссорились так, как никогда прежде не ссорились.  Лора  на  следующий  день
уехала в Париж, а Аньес осталась с отцом. Только тогда отец объявил ей,  что
нашел маленькую квартиру в центре города, а виллу решил  продать.  Это  была
еще одна неожиданность. Отец представлялся человеком неумелым,  переложившим
всю тя жесть повседневной жизни на плечи матери. Все полагали, что  без  нее
он пропадет, причем не только потому, что сам ничего  не  умеет  делать,  но
прежде всего потому, что не знает, чего он хочет,  ибо  давно  переложил  на
мать даже свои желания. Но когда он решил переехать - внезапно, без малейших
колебаний, через несколько дней после ее смерти, - Аньес поняла, что  сейчас
он осуществляет то, о чем уже давно думал, а значит, и хорошо знал, чего  он
хочет. Это было  тем  удивительнее,  что  он  не  мог  и  предполагать,  что
переживет мать, и, стало быть, думал о маленькой квартире не как о  реальном
проекте, а как о своей мечте. Он жил с матерью в их вилле, гулял  с  ней  по
саду, принимал визиты ее родных и двоюродных сестер, делал вид, что  слушает
их разговоры, а сам при этом жил в холостяцкой квартире; после смерти матери
он всего лишь переселился туда, где давно уже обитал в мыслях.
     Тогда  впервые  он  предстал  перед  нею  загадкой.  Почему   он   рвал
фотографии? И почему он так давно мечтал о холостяцкой квартире? И почему он
не мог внять желанию матери, мечтавшей, чтобы в  виллу  переехали  сестра  и
племянница? Это было  бы  куда  практичнее:  о  нем,  с  его  недугом,  они,
несомненно, заботились бы лучше, чем иная  платная  си  делка,  которую  ему
однажды придется нанять. Спросив отца о причинах его переезда, она  получила
весьма простой ответ: "А как ты думаешь, что может  делать  один  человек  в
таком большом доме?" Предложить ему взять к себе  мамину  сестру  с  дочерью
было невозможно - он слишком явно не хотел этого. И тут ей пришло в  голову,
что  и  отец  возвращается  на  круги  своя.  Мать:  из  своей  семьи  через
супружество назад в свою семью. Он: из одиночества через супружество назад в
одиночество.
     Впервые он серьезно заболел за несколько лет до  смерти  матери.  Аньес
тогда взяла двухнедельный отпуск, чтобы побыть с ним наедине.  Но  этого  не
получилось: мать ни на минуту не оставляла их  одних.  Однажды  отца  пришли
навестить двое коллег из университета. Они задавали ему множество  вопросов,
но вместо отца на них отвечала мать. Аньес не выдержала:  "Прошу  тебя,  дай
папе сказать!" Мать обиде лась: "Ты разве не видишь, что он болен!" Когда  к
концу этих двух недель его состояние  чуточку  улучшилось,  Аньес  два  раза
выбралась с ним на прогулку. Но в третий раз мать уже увязалась за ними.
     Через год после смерти матери  его  болезнь  резко  обострилась.  Аньес
приехала, пробыла с ним три дня, на четвертый день утром он скончался.  Лишь
в эти три дня ей удалось быть с  ним  так,  как  ей  всегда  мечталось.  Она
считала, что они любили друг друга, но за неимением достаточных возможностей
быть вместе по-настоящему так и не сблизились. Разве что между ее восемью  и
двенадцатью годами, когда мама целиком была поглощена  маленькой  Лорой,  им
это удалось в большей мере. Они часто отправлялись вдвоем в долгие прогулки,
и отец отвечал ей на бесчисленные вопросы. Тогда-то  он  рассказал  ей  и  о
Божьем компьютере, и о множестве других вещей. От тех разговоров в памяти  у
нее остались лишь отдельные его суждения, точно черепки редкостных  тарелок,
которые она силилась, став взрослой, снова склеить воедино.
     С  его  смертью  сладостное  трехдневное  уединение   кончилось.   Были
похороны, и на них - все мамины  родственники.  Но  поскольку  мамы  уже  не
стало, никто не пытался устроить поминки, и все быстро  разошлись.  Впрочем,
продажу виллы и переезд отца в маленькую  квартиру  родственники  восприняли
как жест, которым он отверг их. Теперь их беспокоило лишь  одно:  наследство
обеих дочерей после продажи виллы,  несомненно  принесшей  немалый  капитал.
Однако от нотариуса они узнали, что все состояние, хранившееся в банке, отец
завещал науч ному математическому обществу, одним из основателей которого он
являлся. Теперь он стал им  еще  более  чужим,  чем  был  при  жизни.  Своим
завещанием он словно попросил их милостиво забыть о нем.
     Вскоре после его смерти Аньес  обнаружила  на  своем  банковском  счете
довольно приличную сумму. Она все поняла. Этот непрактичный  человек,  каким
казался отец, действовал очень продуманно. Еще десять лет назад,  когда  его
жизнь впервые оказалась под угрозой и она приехала к нему на две недели,  он
заставил ее открыть в Швейцарии счет. Незадол го до  смерти  он  перевел  на
него почти все свое состояние, а то немногое, что осталось, завещал научному
обществу. Если бы в завещании он все отказал  Аньес,  он  излишне  ранил  бы
вторую дочь; а переведи он украдкой на счет Аньес все свои деньги и не отдай
символической суммы  математикам,  он  тем  самым  возбудил  бы  любопытство
окружающих, которые попытались бы разгадать тайну его состояния.
     В первую минуту Аньес решила было поделиться с Лорой. Будучи на  восемь
лет  старше  сестры,  она   никогда   не   могла   избавиться   от   чувства
ответственности перед ней. Однако в конце концов ничего  ей  не  сказала.  И
вовсе не из жадности, а лишь потому, что тем самым предала  бы  отца.  Своим
подношением он, вероятно, хотел что-то сообщить  ей,  на  что-то  намекнуть,
дать совет, который не успел дать ей при жизни и который она  теперь  должна
была хранить как тайну, касавшуюся только их двоих.

5

     Она запарковала машину,  вышла  и  направилась  к  широкой  авеню.  Она
чувствовала себя усталой,  голодной,  но  обедать  одной  в  ресторане  было
грустно и потому решила наскоро перекусить что-нибудь  в  первом  попавшемся
бистро. Когда-то  в  этом  квартале  располагалось  много  милых  бретонских
ресторанчиков, где можно было удобно и дешево поесть блинов и галет, запивая
их сидром. Но однажды все эти кабачки исчезли, и вместо них здесь  появились
современные забегаловки, которые принято называть  унылым  выражением  "fast
food". Преодолев нежелание, она направилась к одной из  них.  Сквозь  стекло
она  увидела  за  столами  людей,  склонившихся  над  засаленными  бумажными
подносиками. Взгляд ее остановился на девушке с удивительно бледным лицом  и
ярко накрашенными губами. Покончив с едой и  отодвинув  опорожненный  из-под
кока-колы  стакан,  девушка  откинула  голову  и  засунула  глубоко  в   рот
указательный палец; и, закатив глаза, долго крутила им. Мужчина за  соседним
столом полулежал на стуле и глазел на улицу, широко разевая рот. То была  не
зевота, имеющая начало и конец, а зевота бесконечная, как  мелодия  Вагнера:
рот по временам закрывался, хотя и не совсем, и снова  разевался,  а  глаза,
уставленные на улицу, прищуривались и от  крывались  в  противовес  движению
рта. Впрочем, зевали и другие посетители, показывая зубы,  пломбы,  коронки,
протезы, и ни один из них не  пытался  прикрыть  рукой  рот.  Между  столами
ходила девочка в розовом платье, держа за ногу медвежонка; ее рот  тоже  был
разинут, однако очевидно было, что она не зевает, а  кричит;  временами  она
ударяла медве жонком кого-нибудь из посетителей. Столы были придвинуты  один
к другому так, что даже сквозь стекло чувствовалось,  что  каждому  сидящему
вместе с едой приходится глотать и запах пота, вызванного на кожном  покрове
соседа жарой июньского дня. Волна омерзительности визуальной,  обонятельной,
вкусовой (Аньес ощутимо вообразила вкус жирного гамбургера, запитого сладкой
кока-колой) ударила в  лицо  с  такой  силой,  что  она  отвернулась,  решив
поискать другое место, где можно было бы утолить голод.
     Тротуар запрудили пешеходы, идти было трудно. Перед  нею  сквозь  толпу
пробивали себе дорогу две  длинные  фигуры  бледноликих  северян  с  желтыми
волосами: мужчина и женщина, возвышающиеся на две головы над морем французов
и арабов. У обоих за спиной висело по розовому рюкзаку, а  на  животе  -  по
младенцу, укрепленному на особых ремнях. Минутой позже они исчезли из  виду,
и впереди оказалась женщина в широких, до колен брюках,  модных  в  нынешнем
году. Ее задница в этом одеянии выглядела еще толще и еще ближе к  земле,  а
голые бледные икры  походили  на  деревенский  кувшин,  украшенный  рельефом
варикозных синих вен,  переплетенных  точно  клубок  маленьких  змей.  Аньес
подумала: эта женщина могла подобрать для себя двадцать  различных  нарядов,
которые смягчили бы безобразность ее ягодиц и прикрыли  синие  вены.  Почему
она не сделала этого? Люди, появляясь среди себе подобных, уже не только  не
стремятся выглядеть красивыми, но не стремятся  даже  что-то  предпри  нять,
чтобы не выглядеть уродливыми!
     Она подумала: когда в конце концов натиск этого уродства станет  совсем
невыносимым, она купит в  цветочном  магазине  незабудку,  одну-единственную
незабудку, хрупкий стебелек с миниатюрным голубым венцом, выйдет  с  нею  на
улицу и будет держать перед собой, судорожно впиваясь в нее взглядом,  чтобы
видеть лишь эту единственную прекрасную голубую точку, чтобы видеть ее,  как
то последнее, что ей хочется оставить для себя и своих глаз от мира, который
перестала любить. Пройдет она  с  цветком  по  улицам  Парижа,  люди  начнут
узнавать ее, дети - бегать за ней, смеяться и бросать в нее  чем  попало,  и
весь Париж будет говорить: безумная с незабудкой...
     Она продолжала путь: правым ухом она  зарегистрировала  прибой  музыки,
ритмичный   гром   ударных   инструментов,    долетавший    из    магазинов,
парикмахерских, ресторанов,  в  левое  ухо  поступали  все  звуки  мостовой:
монолитный шум машин, сокрушительный грохот отъезжающего автобуса. Потом  ее
пронизал  резкий  звук  мотоцикла.  Она  не  могла  удержаться,   чтобы   не
посмотреть, кто причиняет ей эту  физическую  боль:  девушка  в  джинсах,  с
длинными развевающимися черными волосами сидела на  маленькой  мотоциклетке,
выпрямившись, как  за  пишущей  машинкой;  с  мотоциклетки  были  сняты  все
глушители, и она издавала чудовищный грохот.
     Аньес вспомнила молодую женщину,  ту,  что  несколькими  часами  раньше
вошла в сауну и, желая явить свое "я" и навязать его другим,  уже  с  порога
громко оповестила всех, что ненавидит горячий душ и скромность.  Аньес  была
уверена, что совершенно то  же  побуждение  владело  и  молодой  девушкой  с
черными волосами, когда она снимала глушители  с  мотоцикла.  То  не  машина
производила  шум,  а  "я"  черноволосой  девушки;  эта  девушка,  дабы  быть
услышанной и войти в сознание других, приобщила к своей душе  шумный  выхлоп
мотора. Аньес смотрела на развевающиеся волосы этой грохочущей души и  вдруг
осознала, что жаждет смерти  девушки.  Если  бы  она  сейчас  столкнулась  с
автобусом и осталась в луже крови на асфальте, Аньес не почувствовала бы  ни
ужаса, ни скорби, лишь одно удовлетворение.
     Она тут же испугалась своей ненависти и подумала: мир подошел к некоему
рубежу; если он переступит его,  все  может  превратиться  в  безумие:  люди
станут ходить с незабудкой в руке или при  встрече  убивать  друг  друга.  И
будет недоставать малого, лишь одной капли воды,  которая  переполнит  чашу:
допустим, на улице на одну машину, на одного человека или  на  один  децибел
станет больше. Здесь есть какой-то  количественный  предел,  который  нельзя
преступить, однако никто за ним не следит, а возможно, и  не  ведает  о  его
существовании.
     Она продолжала идти по тротуару; чем дальше, тем  больше  на  нем  было
людей, но ни один не уступал ей дороги, и потому, сойдя на  проезжую  часть,
она продолжила путь уже между краем тротуара и проходящими машинами. Это был
ее давний опыт: люди не уступали ей дороги. Она знала это, воспринимала  это
как свой злосчастный удел и часто пы талась сломить его: тщилась собраться с
духом,  идти  смело  вперед,  не  сходить  со  своего   пути   и   принудить
посторониться  встречного,  но  из  этого  ничего  не  получалось.  В   этой
ежедневной банальной пробе сил именно она  всегда  оказывалась  побежденной.
Однажды навстречу ей шел ребенок лет семи. Аньес попыталась не уступить  ему
дороги, однако, коль скоро она не хотела столкнуться  с