т  их  столь  откровенным,  практичным  и
доброжелательным вопросом.)
     Аньес, собрав всю свою внутреннюю силу, отвечает твердым  голосом:  "Мы
предпочитаем больше не встретиться".
     Этими словами она захлопывает дверь перед иллюзией любви.

1

     13 сентября 1811.  Вот  уже  третья  неделя,  как  молодая  новобрачная
Беттина, урожденная Брентано, поселилась со своим мужем, поэтом  Ахимом  фон
Арнимом, у супругов Гете в  Веймаре.  Беттине  двадцать  шесть  лет,  Арниму
тридцать, жене Гете Христиане сорок девять; Гете шестьдесят два  года,  и  у
него нет ни одного зуба. Арним любит  свою  молодую  жену,  Христиана  любит
своего старого мужа, а Беттина и после свадьбы не  прекращает  флиртовать  с
Гете. В тот день Гете до полудня остается  дома,  а  Христиана  сопровождает
молодую супружескую чету на выставку (устраивает ее  друг  семьи,  надворный
советник Майер), где представ лены картины, о которых с  похвалой  отозвался
Гете. Госпожа Христиана в картинах толку не знает, но помнит, что говорил  о
них Гете, так что теперь с легким сердцем может  выдавать  его  суждения  за
свои. Арним слышит громкий голос Христианы и видит  очки  на  носу  Беттины.
Очки то и дело подпрыгивают, как только Беттина (на кроличий  манер)  морщит
нос. И Арним отлично знает: Беттина  раздражена  до  бешенства.  Он,  словно
почуя в воздухе бурю, неприметно удаляется в соседний зал.
     Стоило ему уйти, как Беттина прерывает Христиану: нет, она нисколько  с
ней не согласна! Ведь эти совершенно немыслимые картины.
     Не менее раздражена и Христиана,  причем  по  двум  причинам:  с  одной
стороны, эта молодая патрицианка, хотя замужем и  беременна,  не  стесняется
кокетничать с ее мужем, с другой стороны - оспаривает его суждения. Чего она
добивается? Быть первой среди тех, кто состязается  в  преданности  Гете,  и
одновременно -  первой  среди  тех,  кто  восстает  против  него?  Христиана
возмущена каждой из этих причин в отдельности, а сверх того, тем,  что  одна
логически  исключает  другую.  Поэтому  громогласно  заявляет,   что   столь
признанные картины нельзя счи тать немыслимыми.
     На что Беттина отвечает так: их не только можно считать немыслимыми, но
следует сказать, что  эти  картины  просто  смешны!  да,  они  смешны,  и  в
поддержку своего утверждения она приводит аргумент за аргументом.
     Христиана слушает и обнаруживает, что совсем не понимает  того,  о  чем
говорит ей эта молодая женщина. Чем сильнее кипятится  Беттина,  тем  больше
употребляет   слова,   заимствованные   у   своих   сверстников,   прошедших
университетские аудитории, и Христиана знает,  что  Беттина  употребляет  их
именно потому, что она, Христиана, не понимает их. Она смотрит на ее нос, на
котором подпрыгивают очки, и ей представляется, что эти заумные слова и  эти
очки неразделимы. В самом деле, примечательно, что у Беттины на  носу  очки!
Все же знают, что Гете ношение  очков  в  обществе  почитает  безвкусицей  и
эксцентричностью! И если Беттина, невзирая на это, носит в Веймаре очки,  то
лишь потому, что хочет нагло и вызывающе подчеркнуть, что она принадлежит  к
молодому поколению, именно к тому, которому присущ романтизм и  очки.  А  мы
знаем, что хочет сказать человек, когда он гордо и демонстративно причисляет
себя к молодому поколению: он хочет сказать, что  будет  жить  в  то  время,
когда иные (в Беттинином случае - Христиана и Гете) будут уже давно и смешно
лежать в могиле.
     Беттина говорит, распаляясь все больше, и вдруг рука Христианы взлетает
к ее лицу. Но в последний миг она  осознает,  что  неловко  давать  пощечину
тому, кто у нее гостит. Она  замирает,  и  ее  рука  лишь  соскальзывает  по
Беттининому лбу. Очки падают наземь и разбиваются. Окружающие оборачиваются,
застывают в растерянности; из соседнего зала прибегает бедняга Арним  и,  не
придумав ничего умнее, приседает на корточки и начинает  поднимать  осколки,
словно собираясь их склеить.
     В течение нескольких часов все напряженно ожидают  вердикта  Гете.  Чью
сторону он примет, узнав обо всем?
     Гете принимает сторону Христианы и раз и навсегда запрещает супружеской
чете Арним переступать порог его дома.
     Когда разбивается рюмка, это на  счастье.  Когда  разбивается  зеркало,
семь лет жди несчастья.  А  когда  разбиваются  очки?  Это  война.  Во  всех
веймарских салонах Беттина объявляет, что эта "толстая колбаса взбесилась  и
искусала ее". Изречение переходит из уст в уста, и весь Веймар хватается  за
животики. Это бессмертное изречение, этот бессмертный смех слышны и поныне.

2

     Бессмертие. Гете не боялся этого слова. В своей книге "Из моей  жизни",
означенной  известным  подзаголовком  "Поэзия  и  правда"   ("Dichtung   und
Wahrheit"), он  пишет  о  занавесе,  на  который  жадно  смот  рел  в  новом
лейпцигском театре, когда ему было девятнадцать лет. На занавесе  вдали  был
изображен (привожу слова Гете) "der Tempel des Ruhmes", Храм Славы, а  перед
ним - великие драматурги всех времен. В свободном пространстве  между  ними,
вовсе их не замечая, шел "прямо к ступеням храма человек в легкой куртке; он
был виден со спины  и  ничем  особенным  не  выделялся.  Человек  этот  был,
несомненно, Шекспир: без предшественников и преемников, нимало  не  заботясь
об образцах, своим путем двигался он навстречу бессмертию".
     Бессмертие, о котором говорит Гете, конечно, не имеет ничего  общего  с
религиозным представлением о  бессмертии  души.  Речь  об  ином,  совершенно
земном бессмертии тех, кто остается в памяти потомков. Любой  человек  может
достичь большего или меньшего, более короткого или долгого бессмертия и  уже
смолоду лелеет мысль о нем. Рассказывали, что  у  старосты  одной  моравской
деревни, куда я мальчиком частенько захаживал, стоял дома открытый  гроб,  и
он  в  те  счастливые  минуты,  когда  бывал  чрезвычайно   доволен   собой,
укладывался в него и воображал свои похороны. Ничего более прекрасного,  чем
эти вымечтанные минуты в гробу, он не знал: он пребывал в своем бессмертии.
     Перед лицом бессмертия люди, конечно, не  равны.  Нужно  различать  так
называемое малое бессмертие, память о человеке в мыслях тех,  кто  знал  его
(таково было бессмертие, о котором мечтал  староста  моравской  деревни),  и
великое бессмертие, означающее память о человеке в  мыслях  тех,  с  кем  он
лично не был знаком. Есть жизненные пути, которые ставят  человека  лицом  к
лицу с таким великим бес смертием, пусть ненадежным, даже  неправдоподобным,
но тем не менее возможным: это жизненные пути художников  и  государственных
деятелей.
     Более всех европейских политиков  нашего  времени  мысль  о  бессмертии
занимала, пожалуй, Франсуа Миттерана: помню незабываемую церемонию,  которая
последовала за его избранием президентом в 1981 году. Площадь Пантеона  была
запружена восторженной толпой, и он удалялся от нее:  он  один  восходил  по
широким ступеням (точно так же, как шел Шекспир к Храму Славы на занавесе, о
котором писал Гете), и в руке у него были три розы. Затем он скрылся из глаз
и оказался уже один-одинешенек среди надгробий шестидесяти  четырех  великих
усоп  ших,  сопровождаемый  в  своем  задумчивом  одиночестве  лишь   взором
телекамеры, съемочной группы и  нескольких  миллионов  французов,  вперивших
взгляд в телевизоры, из которых рвалась бетховенская Девятая. Одну за другой
он возложил эти  розы  на  могилы  трех  мертвых,  коих  выбрал  среди  всех
остальных. Он  был  подобен  землемеру,  втыкающему  три  розы,  словно  три
колышка, в бесконечную стройплощадку вечности, дабы обозначить  треугольник,
в центре которого должен быть воздвигнут его дворец.
     Валери Жискар д'Эстен, предшествующий президент, в 1974 году  пригласил
в  Елисейский  дворец  на  свой  первый  завтрак  мусорщиков.  То  был  жест
сентиментального  буржуа,  мечтавшего  о  любви  простолюдинов  и  желавшего
вселить в них веру, что он один из них. Миттеран не был столь наивным, чтобы
желать походить на мусорщиков (подобная  мечта  не  сбывается  ни  у  одного
президента), он хотел походить на мертвых,  что  было  гораздо  мудрее,  ибо
смерть и бессмертие - точно неразлучная пара  влюбленных,  и  тот,  чей  лик
сливается у нас с ликами мерт вых, бессмертен уже при жизни.
     Американский президент Джимми Картер всегда был мне  симпатичен,  но  я
проникся к нему едва ли не любовью, увидев его на  телеэкране  в  спортивном
костюме, бегущим с группой своих  сотрудников,  тренеров  и  телохранителей;
внезапно у президента на лбу выступили капли пота, лицо  его  искривилось  в
судороге,  попутчики,  склонившись  к  нему,  подхва  тили  его  под   руки,
поддержали: у него случился небольшой сердечный приступ. Бег трусцой  должен
был стать для президента случаем явить народу свою  вечную  молодость.  Ради
этого были приглашены операторы, не по  своей  вине  показавшие  нам  вместо
пышущего здоровьем атлета стареющего человека в незадачливый для него час.
     Человек мечтает быть бессмертным, и однажды  камера  покажет  нам  рот,
сведенный печальной гримасой, как то единственное, что нам запомнится в нем,
что останется у нас после него как парабола всей его  жизни.  Он  вступит  в
бессмертие, которое мы называем смешным. Тихо Браге был великим  астрономом,
но сегодня нам известно о нем лишь то, что во время торжественного ужина при
пражском императорском дворе он так стеснялся отлучиться в  уборную,  что  у
него лопнул мочевой пузырь и он отошел к смешным бессмертным мучеником стыда
и мочи. Он отошел к ним так же, как и Христиана Гете, на  века  превращенная
во взбесившуюся кусачую колбасу. Нет романис та, который был бы  мне  дороже
Роберта Музиля. Он умер однажды утром,  когда  поднимал  гантели.  Я  и  сам
теперь, поднимая их, с тревогой слежу за биением сердца и  страшусь  смерти,
поскольку умереть с ган телями в руках, как умер боготворимый мною писатель,
было бы эпигонством столь невероятным, столь  неистовым,  столь  фанатичным,
что вмиг обеспечило бы мне смешное бессмертие.
     Вообразим,  что  во  времена  императора  Рудольфа   уже   существовали
телекамеры (те, что обеспечили бессмертие Картеру), снимавшие пиршество  при
императорском дворе, во время которого Тихо Браге ерзал на  стуле,  бледнел,
закидывал ногу на ногу и закатывал глаза. Если бы к тому же он знал, что  на
него смотрят несколько миллионов зрителей, муки его возросли бы во сто крат,
и смех, отзывающийся в кулуарах его бессмертия, звучал бы еще громче.
     Народ наверняка бы потребовал,  чтобы  фильм  о  знаменитом  астрономе,
которому стыдно помочиться, крутили бы в канун каждого  Нового  года,  когда
люди хотят смеяться и по большей части не знают чему.
     Этот образ рождает во мне вопрос: меняется  ли  характер  бессмертия  в
эпоху камер? Не замедлю ответить: в  сущности  -  нет;  ибо  фотографический
объектив существовал уже задолго до того, как был изобретен; он  существовал
в  форме  своей  собственной  нематериализованной  сущности.  Хотя   никакой
объектив на  людей  и  не  был  наставлен,  они  вели  себя  так,  точно  их
фотографировали. Вокруг Гете не сновало никакой толпы фотографов, но  вокруг
него сновали тени фотографов, брошенные на  него  из  глубин  будущего.  Так
было, например, во  время  его  знаменитой  аудиенции  у  Наполеона.  Тогда,
находясь на вершине славы,  император  французов  со  брал  в  Эрфурте  всех
европейских правителей, которым надлежало выразить согласие на раздел власти
между ним и императором русских.
     В этом смысле Наполеон был истым французом: мало было ему во славу свою
погнать на смерть сотни тысяч людей, ему  понадобилось  еще  и  восхи  щение
писателей. Как-то  он  осведомился  у  своего  советника  по  культуре,  кто
считается самым признанным среди духовных авторитетов современной  Германии,
и узнал, что это прежде всего некий господин Гете.  Гете!  Наполеон  стукнул
себя по лбу. Автор "Страданий юного Вертера"! Во время Египетского похода он
как-то обнаружил, что его офицеры увлеченно читают эту  книгу.  Поскольку  и
сам знал ее, он страшно разгневался.  Выбранив  офицеров  за  чтение  такого
сентиментального вздора, он раз и навсегда запретил им брать в  руки  роман.
Любой роман! Пусть читают исторические сочинения, это куда полезнее!  Однако
на сей раз он пора довался, что знает, кто такой Гете,  и  решил  пригласить
его. Сделал он это даже не без удовольствия, ибо советник доложил  ему,  что
Гете знаменит прежде всего  как  драматург.  Наполеон  гнушался  романа  ми,
однако признавал театр, ибо он напоминал ему сражения. А поскольку он и  сам
был одним из величайших авторов сражений и сверх того -  их  непревзойденным
режиссером, в глубине души он был уверен, что он одновременно  и  величайший
трагический поэт всех времен, больший, чем Софокл, больший, чем Шекспир.
     Советник по культуре был сведущим человеком, однако, случалось,  кое  в
чем ошибался. Хотя Гете и немало занимался театром, но слава  его  почти  не
была с ним связана.
     Наполеоновский советник, по всей вероятности, спутал Гете с Шиллером. В
конце концов, если учесть, что Шиллер был близок с  Гете,  то  не  столь  уж
большой ошибкой было создать из двух друзей одного поэта; возможно даже, что
советник действовал  вполне  осознанно,  движимый  похвальным  дидактическим
умыслом, когда сотворил для Наполеона синтез не мецкого классицизма  в  лице
Фридриха Вольфганга Шиллете.
     Получив приглашение, Гете  (не  предполагая,  что  он  Шиллете)  тотчас
понял, что должен принять его. Оставался ровно год до его  шестидесятилетия.
Смерть приближается, а со смертью и бессмертие (ибо, как я сказал, смерть  и
бессмертие составляют неразлучную пару, прекраснее, чем Маркс и Энгельс, чем
Ромео и Джульетта, чем американские комики Лорел и Гарди),  и  Гете  не  мог
пренебречь приглашением бессмертного. Несмотря на то что был тогда чрезвычай
но поглощен работой над  "Учением  о  цвете",  почитая  ее  вершиной  своего
творчества, он оставил письменный стол и поехал в Эрфурт, где 2 октября 1808
года  произошла  незабываемая  встреча  бессмертного  поэта  с   бессмертным
полководцем.
     Окруженный беспокойными тенями фотографов,  Гете  восходит  по  широкой
лестнице. Сопровождает его адъютант Наполеона, он приводит его по сле дующей
лестнице и следующими коридорами в большую гостиную, в  глубине  которой  за
круглым столом сидит Наполеон и завтракает. Вокруг  снуют  люди  в  форме  и
обращаются к нему с различными доне сениями, на которые он,  жуя,  отвечает.
Лишь спустя несколько минут  адъютант  осмеливается  указать  ему  на  Гете,
недвижно стоящего поодаль.  Наполеон  окидывает  его  взглядом  и  всовывает
правую руку под жилет, касаясь ладонью последнего левого ребра. (Когда-то он
это делал, страдая болями в желудке, но позже  этот  жест  пришелся  ему  по
душе, и он автоматически прибегал к нему,  замечая  вокруг  фотографов.)  Он
быстро  проглатывает  кусок  (негоже  быть  сфотографированным,  когда  лицо
искажено  жеванием,  в  газетах  же  злонамеренно  публикуют  именно   такие
фотографии) и говорит громко, чтобы все слышали:  "Voila  un  homme!"  Какой
мужчина!
     Эта короткая фраза как раз то, что теперь во Франции  принято  называть
"une petite phrase". Политики произносят долгие речи, в которых без зазрения
совести бубнят одно и то же, зная, что совершенно все равно, повторяются они
или нет, ибо  до  широкой  общественности  так  или  иначе  дойдут  лишь  те
несколько слов, какие будут цитировать из их  выступлений  журналисты.  Дабы
облегчить им задачу и чуть направить их в нужное русло, политики вставляют в
свои все более и более единообразные речи одну-две короткие  фразы,  которые
до сей поры ни когда не произносили, - это уже само по себе столь неожиданно
и ошеломляюще, что "короткая  фраза"  вмиг  становится  заметной.  Искусство
политики ныне состоит не в управлении polis (они управля ются самой  логикой
своего темного и неконтролируемого механизма),  а  в  придумывании  "petites
phrases", по которым политик будет увиден, понят и поддержан на  плебисците,
равно как избран или не избран на  предстоящих  выборах.  Гете  еще  неведом
термин "petite phrase", но, как известно, вещи присутствуют в своем существе
еще до того, как бывают материализованы или названы. Гете понимает, что  как
раз то, что сказал Наполеон, и есть выдающаяся "petite phrase",  которая  им
обоим придется весьма кстати. Он доволен  и  на  шаг  приближается  к  столу
полководца.
     Вы  можете  толковать  что  угодно  о  бессмертии  поэтов,   полководцы
бессмертны в еще большей степени, так что это Наполеон, кто с полным  правом
задает вопросы Гете, а не наоборот. "Сколько вам лет?" - спрашивает он  его.
"Шестьдесят",   -   отвечает   Гете.   "Для   этого   возраста   вы   хорошо
выглядите",признает Наполеон (ему на двадцать лет меньше), и это  доставляет
Гете радость. Когда ему было пятьдесят, он был  ужасно  толстым,  с  двойным
подбородком, но это его не тревожило. Однако  по  мере  того  как  прибывали
годы, ему все чаще приходила мысль о смерти, и он испугался, что может войти
в бессмертие с отвратительным брюхом. А посему  решил  похудеть  и  сделался
вскоре стройным мужчиной, который хоть уже и  не  был  красив,  но  мог,  во
всяком случае, вызывать воспоминания о своей былой красоте.
     "Вы женаты?" - спрашивает Наполеон, полный искреннего интереса. "Да", -
отвечает Гете, слегка при этом кланяясь. "И дети есть?" - "Один сын". Тут  к
Наполеону наклоняется  какой-то  генерал  и  сообщает  ему  важную  новость.
Наполеон задумывается. Он вынимает руку из-под жилета, втыкает вилку в кусок
мяса, подносит ее ко рту (эта сцена уже не отснята) и, жуя,  отвечает.  Лишь
минутой позже он вспоминает о Гете. Полный искреннего  интереса,  он  задает
вопрос: "Вы женаты?" - "Да", - отвечает Гете, слегка при этом  кланяясь.  "И
дети есть?" - "Один сын", - отвечает Гете. "А что Карл-Август?"  -  внезапно
выпаливает Наполеон имя правителя Гете, герцога Веймарского, и по  его  тону
ясно, что он недолюбливает этого человека.
     Гете не может дурно отзываться о своем  государе,  однако  не  может  и
возражать   бессмертному   и   потому   лишь   говорит   с   дипломатической
уклончивостью, что Карл-Август много сделал для науки и искусства.
     Упоминание о науках и искусствах становится  для  бессмертного  поводом
перестать жевать, встать из-за стола, сунуть руку под жилет,  на  шаг-другой
приблизиться к поэту и завести  с  ним  разговор  о  театре.  В  эту  минуту
поднимает шум невидимая  толпа  фотографов,  начинают  щелкать  аппараты,  и
полководец, который отвел поэта чуть в сторону для доверительного разговора,
вынужден повысить голос, дабы все присутствующие его слышали. Он  предлагает
Гете написать пьесу об  Эрфуртской  встрече,  которая  наконец-то  обеспечит
человечеству мир и счастье. "Театр, - говорит он затем  чересчур  громко,  -
должен был бы стать школой народа! (Это вторая красивая "petite phrase", коя
была бы достойна появиться на следующий день в виде огромного заголовка  над
пространными газетными статьями.) И было  бы  превосходно,  -  добавляет  он
более  тихим  голосом,  -  если  бы  вы  посвятили  эту   пьесу   императору
Александру!"  (Ибо  о  нем  шла  речь  на  Эрфуртской  встре  че!  Наполеону
необходимо было привлечь его на свою сторону!) Засим он одаривает Шиллете  и
небольшой лекцией  по  литературе;  тем  временем  адъютанты  прерывают  его
рапортами, и он теряет нить мыслей. Чтобы найти ее, он еще дважды, без связи
и убежденности, повторяет, что "театр - школа народа", а затем (да! наконец!
нить найдена!) упоминает о "Смерти Цезаря" Вольтера.  Вот,  по  мнению  Напо
леона, пример того, как поэт-драматург упустил возможность стать наставником
народа. В пьесе он должен был бы явить образ  великого  полководца,  который
трудился на благо народа, и лишь краткость времени, отмеренного ему  жизнью,
помешал