торое  расстояние,  Бетховен
повернулся, дабы подождать Гете. И  высказал  ему  все,  что  думает  о  его
унизительном лакейском поведении. Он выбранил его, как сопливого мальчишку.
     Действительно ли произошла эта сцена? Выдумал ли ее Бетховен? От начала
до конца? Или только прикрасил ее? Или прикрасила ее Беттина?  Или  сама  от
начала до конца ее выдумала? Этого уже никто никогда не узнает.  Определенно
все же одно: когда она писала письмо Пюклеру-Мускау, она поняла, что  эпизод
этот недооценен. Только он был способен раскрыть истинный смысл исто рии  ее
любви с Гете. Но как придать ему огласку? "Нравится тебе этот эпизод, как  я
рассказываю его?" - спрашивает она в своем письме  Германа  фон  Пюклера.  -
"Kannst Du sie brauchen?" Можешь  ли  ты  им  воспользоваться?  -  Князь  не
намеревался  воспользоваться  им,   и   потому   Беттина   увлеклась   идеей
опубликовать свою переписку с князем; однако затем ее осенило нечто получше:
в 1839 году она опубликовала в журнале "Атенеум" письмо, в  котором  тот  же
эпизод рассказывает ей сам Бетховен. Оригинал  этого  письма,  датированного
1839 годом, так никогда и не был найден.  Осталась  лишь  копия,  написанная
рукой Беттины. Там имеются  несколько  деталей  (к  примеру,  дата  письма),
свидетельствующих о том, что Бетховен этого письма никогда не писал или,  по
меньшей мере, не написал его в том виде, в каком Беттина переписала его.  Но
вне зависимости от того, сфальсифицировано письмо полностью или  наполовину,
анекдот этот очаровал всех и стал знаменитым. И вдруг все прояснилось:  если
Гете и предпочел "колбасу" великой любви, то это было явно не случайно: в то
время как Бетховен - бунтарь, идущий вперед, низко надвинув на лоб  шляпу  и
заложив руки за спину, Гете - прислужник, униженно  кланяющийся  на  обочине
аллеи.

14

     Беттина сама занималась музыкой, даже написала несколько  сочинений  и,
стало быть,  обладала  определенными  данными,  чтобы  понять,  что  было  в
бетховенской  музыке  нового  и  прекрасного.  И  все  же  я  задаю  вопрос:
захватывала ли ее бетховенская музыка сама  по  себе,  своими  нотами,  или,
скорее, тем, что она являла собой, то есть своей туманной  родственностью  с
мыслями и взглядами, которые  разделяла  Беттина  со  своими  поколенческими
друзьями?  Существует  ли  вообще  любовь  к  искусству  и  существовала  ли
когда-либо? Не обман ли это? Когда Ленин  объявил,  что  более  всего  любит
бетховенскую "Аппассионату", что,  собственно,  он  любил?  Что  он  слышал?
Музыку? Или величествен ный грохот, который напоминал ему помпезные движения
его души, взыскующей крови, братства,  казней,  справедливости  и  абсолюта?
Испытывал ли он радость от звуков или от мечтаний,  которые  рождали  в  нем
звуки и которые не имели ничего общего  ни  с  искусством,  ни  с  красотой?
Вернемся к Беттине: привлекал ли ее Бетховен -  музыкант  или  Бет  ховен  -
великий Анти-Гете? Любила  ли  она  его  музыку  тихой  любовью,  какая  нас
связывает с единственной чарующей метафорой или с сочетанием Двух красок  на
картине?  Или,  скорее,  той  самой  захватнической  страстью,  с  какой  мы
объявляем себя сторонниками политической партии? Но как бы то  ни  было  (мы
никогда не узнаем, как это было на самом  деле),  Беттина  выпустила  в  мир
образ Бетховена, шагающего вперед в шляпе, низко надвинутой на лоб,  и  этот
образ шел затем уже сам по себе сквозь века.
     В 1927 году (спустя сто лет после смерти Бетховена) известный  немецкий
журнал "Литерарише вельт" обратился к выдающимся современным композиторам  с
просьбой сказать, что для них значит  Бетховен.  Редакция  не  предполагала,
какой это станет посмертной казнью для хмурого человека в надвинутой на  лоб
шляпе. Орик, член парижской "Шестерки", заявил  от  имени  своей  генерации:
Бетховен безразличен им до такой степени, что даже нет смысла спорить о нем.
Будет ли он однажды вновь открыт и вновь оценен,  как  сто  лет  назад  Бах?
Исключено. Смешно! Яначек также утверждал, что творчество Бетховена  никогда
его не вдохновляло. А Равель резюмировал это так:  он  не  любит  Бетховена,
поскольку  его  слава  основана  отнюдь  не  на  его  музыке,  которая  явно
несовершенна, а на литературной легенде, созданной вокруг его жизни.
     Литературная легенда. В нашем случае она зиждется на двух шляпах:  одна
низко надвинута на лоб, и из-под нее торчат огромные брови;  другая  в  руке
человека, отвешивающего низкий поклон. Фокусники любят работать  со  шляпой.
Они дают предметам исчезнуть в ней или выпускают из  нее  стаю  голубей  под
потолок. Беттина выпустила из шляпы Гете безобразных птиц его униженности  и
дала исчезнуть в шляпе Бетховена (а этого она определенно  не  хотела!)  его
музыке. Она уготовила Гете то, что досталось Тихо Браге и  Картеру:  смешное
бессмертие. Однако  смешное  бессмертие  подстерегает  всех,  и  для  Равеля
Бетховен  в  надвинутой  на  самые  брови  шляпе  был  смешнее,  чем   Гете,
отвешивающий низкий поклон.
     Из этого вытекает: хотя бессмертие  и  возможно  заранее  моделировать,
манипулировать им, подготавливать его, оно никогда не  бывает  таким,  каким
было запланировано. Шляпа Бетховена обрела бессмертие. Тут план  удался.  Но
каков станет смысл бессмертной шляпы, заранее определить было не дано.

15

     "Послушайте, Иоганн, - сказал Хемингуэй, - мне тоже нет покоя от вечных
обвинений. Вместо того чтобы читать мои книги, теперь пишут обо мне. О  том,
что я не любил своих жен. Что я дал в морду одному критику. Что я врал.  Что
был неискренен. Что был гордым. Что был мачо. Что я объявил о своих двухстах
тридцати ранениях, когда их у меня всего двести десять.  Что  я  онанировал.
Что сердил свою маму".
     "Это бессмертие, - сказал Гете. - Бессмертие - это вечный суд".
     "Коли это вечный суд,  так  там  должен  быть  достойный  судья.  А  не
ограниченная учительница с розгой в руке".
     "Розга в руке ограниченной учительницы - это и  есть  вечный  суд.  Что
другое вы представляли себе, Эрнест?"
     "Да ничего не представлял. Уповал на то, что смогу по крайней мере жить
спокойно".
     "Вы делали все, чтобы быть бессмертным".
     "Вздор. Я писал книги. Только и всего".
     "Вот именно!" - засмеялся Гете.
     "Я вовсе не против того, чтобы книги мои были бессмертны.  Я  писал  их
так, чтобы никто не смог убрать из них ни единого слова. Чтобы они высто яли
в любую непогоду. Но сам я, как человек, как Эрнест Хемингуэй, плевать хотел
на бессмертие!"
     "Я прекрасно вас понимаю, Эрнест. Но следовало вам быть  осмотрительнее
при жизни. Теперь уже поздно!"
     "Осмотрительнее? Это намек на мое бахвальство? Да, когда я был молод, я
ужасно любил похваляться, щеголять в обществе. Но поверьте, я не  был  таким
монстром, чтобы при этом думать о бессмер тии! Когда я однажды смекнул,  что
речь о нем, меня охватила паника. С тех пор я  тысячу  раз  просил  всех  не
совать нос в мою жизнь. Но  чем  больше  я  просил,  тем  было  хуже.  Чтобы
исчезнуть из поля их зрения, я перебрался на  Кубу.  А  получив  Нобелевскую
премию, отказался от поездки в Стокгольм. Говорю вам,  плевать  я  хотел  на
бессмертие, и повто рю еще раз: когда однажды я осознал, что оно держит меня
в объятиях, я испытал больший ужас, чем при мысли о  смерти.  Человек  может
покончить с  жизнью.  Но  не  может  покончить  с  бессмертием.  Как  только
бессмертие погрузит вас на корабль, вам уже не сойти с него,  и,  даже  если
застрелитесь, вы останетесь на борту вместе со своим  самоубийством,  и  это
кошмар, Иоганн, поистине кошмар. Я лежал на палубе мертвый,  и  вокруг  себя
видел своих четырех жен, они сидели на корточках и все как одна  писали  обо
мне все, что знали, а за ними был мой сын  и  тоже  писал,  и  старая  карга
Гертруда Стайн была там и писала, и все мои друзья были  там  и  громогласно
рассказывали обо мне всякие пакости и сплетни, какие когда-либо  слышали,  и
сотня журналистов толпилась за ними с микрофонами, а армада  университетских
профессоров  по  всей  Америке  все   это   классифицировала,   исследовала,
развивала, кропая сотни статей и книг".

16

     Хемингуэй дрожмя дрожал, и Гете  схватил  его  за  руку:  "Успокойтесь,
Эрнест! Успокойтесь, дружище! Я  вас  понимаю.  То,  что  вы  рассказываете,
напоминает мне мой сон. То был последний мой сон, потом уже никакие сны  мне
не снились или  были  такими  сумбурными,  что  я  не  мог  отличить  их  от
действительности. Вообразите себе маленький  зал  кукольного  театра.  Я  за
сценой, вожу кукол и  сам  читаю  текст.  Это  представление  Фауста.  Моего
Фауста. Кстати, вы знаете, что Фауст нигде так не  хорош,  как  в  кукольном
театре? И посему я был столь счастлив, что рядом со  мной  не  было  никаких
актеров и только я один читал стихи, которые в тот день звучали  прекраснее,
чем когда-либо. Но тут я вдруг посмотрел в зал и увидел, что  он  пуст.  Это
смутило меня. Где же зрители? Неужто мой Фауст так скучен, что все разошлись
по домам и я не стою даже того, чтобы они меня освистали? Я в  растерянности
оглянулся назад и остолбенел: я предполагал, что они в зале, а они оказались
за кулисами и смотрели на меня большими любопытными глазами. Как только наши
взгляды встретились, раздались аплодисменты. И мне стало ясно, что мой Фауст
нимало не волнует их, и что спектакль, который они хотели видеть,  -  отнюдь
не куклы, которых я водил по сцене, а я сам! Не Фауст, а Гете! И тогда  меня
обуял ужас, очень похожий на тот,  о  котором  только  что  говорили  вы.  Я
чувствовал, как они хотят, чтобы я что-то  сказал,  но  я  не  мог.  У  меня
сдавило горло. Я положил кукол на освещенную сцену, на которую уже никто  не
смотрел. И стараясь сохранить  достойное  спокойствие,  молча  направился  к
вешалке, где висела моя шляпа, надел ее  и,  не  оглядываясь  на  всех  этих
любопытных, выбрался из театра и пошел  домой.  Я  старался  не  глядеть  ни
направо, ни налево, поскольку знал, что они следуют за мной. Я отпер тяжелую
дверь и быстро захлопнул ее за собой. Нашел керосиновую лампу,  зажег.  Взяв
ее трясущейся рукой, прошел в свой кабинет,  чтобы  возле  коллекции  камней
забыть про эту пренеприятную историю. Но не успел я поставить лампу на стол,
как взгляд мой упал на окно. Там теснились их лица. Тогда я понял,  что  уже
никогда не избавлюсь от них, уже никогда, никогда, никогда. Я сообразил, что
лампа бросает свет на мое лицо  -  это  было  ясно  по  их  большим  глазам,
которыми они пожирали меня. Я потушил ее, хотя знал,  что  этого  делать  не
следовало: теперь они поняли, что я прячусь от них,  что  стра  шусь  их,  и
оттого станут еще неистовее. Но этот страх был  уже  сильнее  разума,  и  я,
бросившись в спальню, сорвал с кровати одеяло,  накинул  его  на  голову  и,
отступив в угол комнаты, прижался к стене..."

17

     Хемингуэй и Гете удаляются по  дорогам  запредельного  мира,  и  вы  не
преминете спросить меня, что это была за идея свести вместе именно их. Можно
ли вообразить пару менее подходящую? Что между ними  общего?  А  что  должно
быть? С кем, на ваш взгляд, хотел бы Гете общаться на том свете? С Гердером?
С Гельдерлином? С  Беттиной?  С  Эккерманом?  Вспомните  Аньес.  Какой  ужас
вселяла в нее мысль, что и на том свете ей, возможно, снова придется слышать
шум женских голосов, какие она слышит по субботам в сауне! После смерти  она
не жаждет быть ни с Полем, ни с Брижит. Так с какой стати Гете возмечтал  бы
о Гердере? Скажу вам даже, пусть это чуть ли не кощунство, не мечтает он и о
Шиллере. При жизни он никогда не признался бы в этом:  печален  итог  жизни,
прожитой без единого большого друга. Несомненно, Шиллер  был  самым  дорогим
среди всех. Но слово "самый дорогой" означает лишь то, что он был ему дороже
всех других, которые, откровенно говоря, не так уж и дороги  были  ему.  Это
его современники, их он не  выбирал.  Даже  Шиллера  он  не  выбирал.  Когда
однажды осмыслил, что они всю жизнь будут его окружать, горло перехватило от
тоски. Что поделаешь, пришлось с этим сми риться! Так есть  ли  какой-нибудь
повод желать общения с ними и на том свете?
     Лишь в силу самой искренней любви к нему я  вообразил  в  спутники  ему
человека, способного весьма заинтересовать его (вспомните-ка,  если  забыли,
что Гете при жизни был очарован Америкой!) и не напоминавшего ему романтиков
с бледными лицами, что к концу его жизни заполонили всю Германию.
     "Знаете,  Иоганн,  -  сказал  Хемингуэй,  -  для  меня  великая   удача
сопровождать вас. Люди дрожат от почтения к вам, так что все мои жены вместе
со старухой Гертрудой Стайн и от меня за милю шарахаются.  -  Тут  он  начал
смеяться: - И дело, конечно, не в том, что вы так нелепо вырядились!"
     Чтобы слова Хемингуэя были понятны, я должен объяснить, что бессмертным
на том свете во время их прогулок дозволено принимать тот облик  из  прежней
жизни, какой им нравится. И Гете предпочел интимный  облик  своих  последних
лет; таким, кроме самых  близких,  его  никто  не  знал:  он  носил  на  лбу
прозрачную зеленую пластинку, привязан ную шнурком к голове, чтобы  защитить
глаза от света; на ногах шлепанцы; а вокруг шеи толстый шерстяной  полосатый
шарф, потому как боялся простуды.
     Услышав, что он нелепо вырядился,  Гете  счастливо  рассмеялся,  словно
Хемингуэй отпустил ему большой комплимент. Затем он наклонился к нему и тихо
сказал: "Я так вырядился главным образом из-за Беттины. Где она  ни  бывает,
только и говорит о своей великой любви ко мне. И я хочу, чтобы  люди  видели
предмет ее страсти. Когда она издали замечает меня, то убегает  прочь.  И  я
знаю, она топает злобно ногами оттого, что  я  здесь  прогуливаюсь  в  таком
виде: беззубый, плешивый и с этой смехо творной штуковиной над глазами".

     Часть 3. Борьба

СЕСТРЫ

     Радиостанция, которую я слушаю, государственная,  и  посему  на  ней  -
никаких реклам, а новости прослоены самыми новейшими  шлягерами.  Сосед  няя
станция - частная, и музыка заменена на ней рекламами, но до  такой  степени
похожими на новейшие шлягеры, что я никогда  не  могу  различить,  какую  из
станций слушаю, и осознаю это тем менее, что вновь и  вновь  проваливаюсь  в
сон. В полусне до меня доходит, что с конца войны  на  дорогах  погибло  два
миллиона человек, во Франции ежегодно гибнет примерно десять тысяч и  триста
тысяч получают увечья; целая армия безногих, безруких,  безухих,  безглазых.
Депутат Бертран Бертран (имя это прекрасно,  как  колыбельная),  возмущенный
этим страшным итогом, предложил нечто из ряда вон  выходящее,  но  тут  меня
одолел сон, и узнал я об этом лишь полчаса спустя,  когда  повторяли  ту  же
новость: депутат  Бертран  Бертран,  чье  имя  прекрасно,  как  колыбельная,
выступил в парламенте  с  предложением  запретить  рекламу  пива.  В  палате
депутатов по сему случаю  поднялась  невероятная  буча,  против  предложения
выступили многие депутаты, поддержанные представителями радио и телевидения:
запрет рекламы сильно ударил бы их по карману.
     Затем слышится голос самого Бертрана Бертрана: он говорит о  борьбе  со
смертью,  о  борьбе  за  жизнь.  Слово  "борьба"  в  течение  короткой  речи
повторялось раз пять, что мгновенно напомнило  мне  прежнюю  родину,  Прагу,
знамена, плакаты, борьбу за счастье, борьбу  за  справедливость,  борьбу  за
будущее, борьбу за мир; борьбу за мир до  полного  уничтожения  всех  всеми,
добавлял мудрый чешский народ. Но вот я уже снова сплю  (всякий  раз,  когда
произносят  имя  Бертрана  Бертрана,  я  впадаю  в   сладкое   забытье),   а
проснувшись, слышу беседу о садоводстве,  так  что  быстро  нахожу  соседнюю
станцию. Там идет речь о депутате Бертране  Бертране  и  о  запрете  рекламы
пива.  Исподволь  начинаю  постигать  логические  связи:   люди   гибнут   в
автомобилях, как на  поле  боя,  но  запретить  автомобили  невозможно:  они
гордость современного человека; определенный процент катастроф  вызван  тем,
что водители под градусом, но  и  вино  запретить  невозможно:  им  от  века
славится Франция; определенный процент опьянения вызван  пивом,  однако  его
тоже  запретить  невозможно:  по  добный   запрет   противоречил   бы   всем
международным  договорам  о   свободной   торговле;   определенный   процент
потребителей пива подвигнут на это рекламой: так вот  она,  ахиллесова  пята
недруга,  вот  по  чему  решил  ударить  кулаком  мужественный  депутат!  Да
здравствует Бертран Бертран, говорю я себе, но, поскольку это имя  действует
на  меня  как  колы  бельная,  я  вмиг  засыпаю  снова,  и  будит  меня  уже
обольстительный бархатный голос, да, я узнаю его,  это  Бернар,  диктор,  и,
словно  бы   все   сегодняшние   события   вертятся   исключительно   вокруг
автокатастроф, он сообщает такую новость:  неизвестная  девушка  этой  ночью
села на шоссе спиной к движению транспорта.  Три  машины,  одна  за  другой,
успев в последнюю секунду объехать ее,  вдребезги  разбились,  свалившись  в
кювет; есть погибшие и раненые. Самоубийца, осознав свою неудачу, исчезла  с
места катастрофы совершенно бесследно,  и  лишь  сходные  показания  раненых
свидетельствуют о  ее  существовании.  Это  известие  потрясает  меня,  и  я
окончательно просыпаюсь. Мне ничего не остается, как встать, позавтракать  и
сесть к письменному столу. Но я еще долго не могу  сосредоточиться,  я  вижу
эту девушку, как она сидит на ночном шоссе, скорчившись и уткнувшись лбом  в
колени, я слышу крик, рвущийся из кювета. Силюсь отогнать это видение, чтобы
продолжить роман, который, если  вы  еще  помните,  я  начал  с  того,  что,
поджидая в бассейне профессора Авенариуса,  заметил  одну  незнакомую  даму,
пома хавшую на прощание инструктору. Этот жест  мы  вновь  наблюдали,  когда
Аньес прощалась у дома с робким одноклассником. Она прибегала к этому  жесту
всякий раз, когда какой-нибудь мальчик провожал ее после свидания до садовой
калитки. Ее сестрица Лора, спрятавшись за кустом, ждала  возвращения  Аньес:
ей хотелось подглядеть, как сестра целуется, а  потом  одна  идет  к  дверям
виллы. Она ждала, когда Аньес обернется и выбросит в воздух  руку.  Движение
это олицетворяло для нее заколдованный, смутный образ любви, о  которой  она
ничего не ведала, но которая останется в ней навсегда связанной с обликом ее
прелестной и нежной сестры.
     Аньес, поймав Лору на том, что она копирует ее жест, прощаясь со своими
подружками, была неприятно удивлена и, как мы знаем, с той поры прощалась со
своими возлюбленными  сдержанно,  без  лишних  внешних  проявлений.  В  этой
краткой истории жеста мы можем разглядеть механизм, которому были  подчинены
отношения обеих сестер: младшая подражала старшей, протягивала к  ней  руки,
но Аньес всегда в последний миг ускользала.
     После окончания гимназии Аньес уехала  в  Париж,  в  университет.  Лора
вменяла ей в вину, что она покинула край, который они любили,  хотя  и  сама
после выпускных экзаменов отправилась учиться в Париж. Аньес посвятила  себя
математике. После окончания университета все  предрекали  ей  яркую  научную
карьеру, но она, вместо того чтобы продолжить свои изыскания, вышла замуж за
Поля и поступила на хорошо оплачиваемую, но ординарную работу,  где  никакая
слава ей уже не грозила. Лора сожалела об  этом  и,  занимаясь  в  Парижской
консерватории, намеревалась восполнить упущенное сестрой и стать вместо  нее
знаменитой.
     Однажды Аньес представила ей Поля. В ту же минуту, когда  Лора  увидела
его, она услыхала, как кто-то незримый говорит ей: "Какой мужчина! Настоящий
мужчина. Единственный мужчина. Другого такого нет на свете". Кто же был этот
незримый подсказчик? Уж не сама ли Аньес? Да. Это она указывала путь младшей
сестре и тут же загораживала его собою.
     Аньес и Поль были добры к Лоре и опекали  ее  так,  что  в  Париже  она
чувствовала себя у них как когда-то в  родном  городе.  Счастье  постоянного
семейного  уюта  было,  правда,