? Стало быть, ему следовало распланировать
эту дорогу так, чтобы она заполнила всю  его  жизнь.  Поэтому  он  отдавался
любви со своей молодой женой хотя и страстно,  пылко,  но  способами,  я  бы
сказал, классическими и без какой-либо похотливости, которая влекла его (а с
женой более, чем с любой другой женщиной), но которую он откладывал на более
позднее время.
     А потом вдруг случилось то, чего он не ожидал: они  перестали  находить
общий язык, раздражали друг друга, стали бороться за  верховенство  в  доме,
она утверждала, что нуждается  в  большей  свободе  для  своей  карьеры,  он
сердился,  что  она  не  хочет  сварить  ему  яйца,  и  быстрее,  чем   сами
предполагали,  оказались  разведенными.  Большое  чувство,  на  котором   он
собирался строить всю  свою  жизнь,  улетучилось  так  быстро,  что  он  уже
сомневался, испытывал ли он его  когда-либо.  В  этом  исчезновении  чувства
(внезапном, быстром,  легком!)  было  для  него  что-то  головокружительное,
невероятное! И это состояние завораживало его намного больше, чем  внезапная
влюбленность два года назад.
     Однако не  только  эмоциональный,  но  и  эротический  итог  его  брака
оказался нулевым. Из-за медленного темпа, предписанного себе, он  испытал  с
этим прекрасным созданием лишь наивную любовь без особого вожделения. Он  не
только не взошел с ней на вершину  горы,  но  даже  не  поднялся  на  первую
смотровую площадку. Поэтому уже после раз вода он пытался раз-другой сойтись
с ней (она была не против: с тех пор как прекратилась борьба за верховенство
в доме, она  вновь  с  удовольствием  предавалась  любви  с  ним)  и  быстро
осуществить хотя бы некоторые небольшие сексуальные  шалости,  приберегаемые
им на более поздние сроки. Но он не осуществил почти  ничего,  поскольку  на
сей раз из брал темп слишком поспешный, и  разведенная  красавица  объяснила
его нетерпеливую похотливость (он  увлек  ее  прямо  в  период  непристойной
правды) цинизмом и недостатком  любви,  так  что  их  постсупружеская  связь
быстро оборвалась.
     Этот короткий  брак  был  в  его  жизни  всего  лишь  взятым  в  скобки
отступлением; меня так и подмывает сказать, что он вернулся точно туда,  где
был до того, как встретил свою  невесту;  но  это  не  отвечало  бы  правде.
Раздувание  любовного   чувства   и   его   невероятно   недраматическое   и
безболезненное опадание он пережил как оглушающее открытие: он  бесповоротно
оказывался за пределами любви.

7

     Великая любовь, ослепившая его два года  назад,  дала  ему  возможность
забыть о живописи. Но когда он закрыл  скобку  за  своим  супружеством  и  с
меланхоличным разочарованием обнаружил, что оказался за пределами любви, его
отречение от живописи представилось ему вдруг неоправданной капитуляцией.
     Он снова начал набрасывать  эскизы  картин,  которые  мечтал  написать.
Однако вскоре понял, что возврат невозможен. Еще гимназистом он  представлял
себе, что все  художники  мира  идут  по  одной  большой  дороге;  это  была
королевская дорога, ведущая от  готических  мастеров  к  великим  итальянцам
Возрождения, далее к голландцам, от них к Делакруа, от Делакруа к  Мане,  от
Мане к Моне, от Боннара (ах, как он любил Боннара!) к Матиссу, от Сезанна  к
Пикассо. Художники шли по этой дороге не толпой, как  солдаты,  нет,  каждый
шел в одиночку, но все-таки  то,  что  открывал  один,  служило  вдохновению
другого, и все знали, что продираются вперед в неизвестное, которое было  их
общей целью и всех объединяло.  А  потом  вдруг  дорога  исчезла.  Это  было
подобно пробуждению от  прекрасного  сна;  мгновение  мы  еще  ищем  мреющие
картины, пока наконец не поймем, что сны невозможно вернуть. Дорога исчезла,
но все же в душе художников она осталась  в  форме  неугасимой  жажды  "идти
вперед". Но где "вперед", когда уже нет дороги? В каком  направлении  искать
это утраченное "вперед"? И так жажда идти вперед стала неврозом  художников;
они разбежались в разные стороны, но при этом постоянно пересекались, словно
толпы людей, снующих туда-сюда  по  одной  и  той  же  площади.  Они  хотели
отличаться друг от друга, но каждый  из  них  вновь  открывал  уже  открытое
открытие.  По  счастью,  вскоре  нашлись  люди  (то  были  не  художники,  а
коммерсанты и галерейщи-ки со своими  агентами  и  экспертами  от  рекламы),
которые упорядочили этот беспорядок и определили, какое открытие  необходимо
открыть заново в том или ином году. Это восстановление  порядка  значительно
содействовало продаже современных картин. Теперь покупали их в  свои  салоны
те самые богачи, которые еще десять лет назад смеялись над Пикассо  и  Дали,
вызывая тем самым страстную ненависть Рубенса. Те перь  богачи  решили  быть
современными, и Рубенс вздохнул с облегчением, что он не художник.
     Однажды он посетил в Нью-Йорке Музей современного искусства. На  втором
этаже были Матисс, Брак, Пикассо, Миро, Дали, Эрнст; Рубенс был в  восторге:
мазки кистью по холсту выражали исступленное наслаждение.  Порой  реальность
была   превосходно   изнасилована,   как   женщина   фавном,    порой    она
противоборствовала живописцу, как бык тореадору. Но, поднявшись  на  верхний
этаж, где были выставлены картины новейшего времени, он оказался в  пустыне;
ни на одном холсте он не увидел и следа веселого мазка кисти; нигде ни следа
наслаждения; исчезли бык и тореадор; картины изгнали из себя реальность  или
копировали ее с циничной и бездуховной достоверностью. Между  двумя  этажами
текла река Лета, река смерти и забвения. И тут он подумал,  что  его  отрече
ние от живописи  имело,  возможно,  более  глубокий  смысл,  чем  недостаток
дарования или упрямства: на циферблате европейской живописи пробило полночь.
     Чем бы занимался гениальный алхимик, перемещенный в девятнадцатый  век?
Кем бы стал Христофор  Колумб  сегодня,  когда  морские  пути  обслуживаются
тысячью транспортных компаний? Что пи  сал  бы  Шекспир  во  времена,  когда
театра еще нет или он уже перестал существовать?
     Все это риторические вопросы. Если человек призван для деятельности, на
циферблате которой уже пробило полночь (или еще не пробил первый  час),  что
произойдет с его талантом? Он  изменится?  Приспособится?  Христофор  Колумб
станет директором туристи ческой компании? Шекспир будет писать сценарии для
Голливуда? Пикассо будет изготовлять мультипликационные сериалы? Или все эти
великие таланты удалятся от мира, уйдут, так сказать, в  монастырь  истории,
охваченные космической печалью по поводу того, что родились они не в урочный
час, не в сужденную им эпоху, вне  циферблата,  для  времени  которого  были
созданы? Забросят ли они свое несвоевременное дарование, как бросил Рембо  в
девятнадцать лет стихотворство?
     И на эти вопросы, естественно, нет ответа ни у меня, ни  у  вас,  ни  у
Рубенса.  Были  ли  у  Рубенса  моего  романа  неосуществленные  возможности
крупного живописца? Или никакого таланта у него вовсе не было? Бросил ли  он
живопись  из-за  недостатка  сил  или  как  раз  наоборот:  в  силу   своего
ясновидения, которое прозрело тщету живописи? Разумеется, он часто  думал  о
Рембо и мысленно сравнивал себя с ним (хотя и робко и с иронией). Рембо ведь
не только оставил поэзию бесповоротно  и  без  сожаления,  но  деятельность,
которой он затем занимался, была издевательским отрицанием поэзии:  говорят,
он торговал в Африке оружием и даже живым товаром. Пусть второе  утверждение
всего лишь клеветническая легенда, но оно  как  гипербола  точно  схватывает
самоуничтожающее  насилие,  страсть,  ярость,  что  отдели   ли   Рембо   от
собственного прошлого художника. Если Рубенс все более и более втягивался  в
мир  финансов  и  биржи,  было  это,  наверное,  и  потому,   что   подобная
деятельность (оправданно или неоправданно)  казалась  ему  противовесом  его
мечтаний о карьере художника. Однажды, когда  его  соученик  стал  знаменит,
Рубенс продал картину, когда-то полученную  от  него  в  подарок.  Благодаря
продаже он обрел не только достаточно  денег,  но  и  открыл  способ  своего
будущего существования: он  станет  продавать  богачам  (которых  презирал!)
картины современных художников (которых не ценил).
     На свете определенно много людей, живущих за счет продажи картин, и  им
даже во сне не снится, что можно стыдиться своей профессии. Разве  Веласкес,
Вермеер, Рембрандт не были также торговцами  картин?  Рубенс,  конечно,  это
знает. Но если он способен сравнивать себя с  Рембо,  торговцем  рабами,  то
сравнивать себя с великими художниками, тор говцами картинами, он никогда не
станет. Он ни на мгновение не усомнится  в  абсолютной  бесполезности  своей
работы. Поначалу он огорчался из-за этого и упрекал себя в аморальности.  Но
потом  сказал  себе:  что,  собственно,  означает  "быть  полезным"?   Сумма
полезности всех людей всех времен в полном объеме содержится в  мире  таком,
каким он стал ныне. А из этого вытекает: нет ничего  более  морального,  чем
быть бесполезным.

8

     Прошло лет двенадцать со времени его  развода,  когда  однажды  к  нему
заглянула F. Она рассказала ему, как  недавно  ее  пригласил  в  гости  один
мужчина и поначалу добрых десять минут заставил ждать  в  гостиной  под  тем
предлогом,  что  должен  закончить  в  соседней  комнате  важный  телефонный
разговор. Вероятнее всего, этот разговор он инсценировал, чтобы тем временем
дать ей возможность просмотреть порнографические журналы, лежащие на столике
перед креслом, в какое он усадил ее. F завершила рассказ  таким  замечанием:
"Была бы я моложе, он бы добился своего. Если бы мне  было  семнадцать.  Это
возраст самых сумасбродных  фантазий,  когда  ты  не  можешь  ни  перед  чем
устоять..."
     Рубенс слушал F скорее рассеянно, пока последние ее слова не вывели его
из безразличия.  Это  будет  теперь  происходить  с  ним  постоянно:  кто-то
произнесет фразу,  и  она  неожиданно  подействует  на  него  как  укоризна:
напомнит ему  о  чем-то,  что  он  упустил  в  жизни,  прозевал,  проворонил
безвозвратно. Когда F говорила о своих семнадцати годах  и  тогдашней  своей
неспособности противостоять любому  соблазну,  он  вспомнил  о  своей  жене,
которую узнал, когда ей тоже было семнадцать. Вспомнился ему  провинциальный
отель, где он  с  ней  поселился  на  какое-то  время  перед  свадьбой.  Они
занимались любовью в комнате, за стеной которой готовился отойти ко  сну  их
приятель. "Он нас слышит!"  -  шептала  она  Рубенсу.  Только  сейчас  (сидя
напротив F, рассказывающей ему о соблазнах своих  семнадцати)  он  осознает,
что тогда она вздыхала громче, чем обычно, что даже кричала и  что,  видимо,
кричала нарочно, чтобы их приятель слышал ее. И  в  последующие  дни,  часто
возвращаясь к этой ночи, спрашивала: "Ты  правда  думаешь,  что  он  нас  не
слышал?" Он тогда объяснял себе ее вопрос как проявление вспугнутого стыда и
успокаивал свою невесту тем (сейчас при  воспоми  нании  о  своей  тогдашней
глупости он краснеет до ушей!), что приятель всегда спит как убитый.
     Глядя на F, он не ощущал в себе никакого особого желания предаваться  с
ней любви в присутствии другой женщины или другого  мужчины.  Но  почему  же
воспоминание о  собственной  жене,  которая  четырнадцать  лет  назад  шумно
вздыхала и кричала, думая при этом о лежавшем  за  тонкой  стеной  приятеле,
почему это воспоминание столь растревожило теперь его сердце?
     Его осенило: любовь втроем, вчетвером может быть  возбуждающей  лишь  в
присутствии любимой женщины. Только и только любовь может вызвать  изумление
и возбуждающий ужас при виде  женского  тела  в  объятиях  другого  мужчины.
Старая нравоучительная истина, согласно которой сексуальная связь без  любви
лишена смысла, внезапно была под тверждена и обрела новое значение.

9

     Утром следующего дня он полетел в Рим, куда звали его дела.  К  четырем
часам он освободился. Он был переполнен неизбывной грустью: он думал о своей
жене и думал не только о ней; все женщины, которых он знал, проходили  перед
его глазами, и казалось ему, что он их всех  упустил,  что  испытал  с  ними
гораздо меньше, чем мог и должен был испытать. Что бы стряхнуть с  себя  эту
печаль, эту неудовлетворенность, он посетил  галерею  дворца  Барберини  (во
всех городах он всегда посещал галереи), затем направился к площади  Испании
и по широкой лестнице вошел в парк Виллы Боргезе. На  стройных  постаментах,
окаймляющих длинными рядами  аллеи,  стояли  мраморные  бюсты  прославленных
итальянцев. Их лица, застывшие в заключительной гримасе,  были  выстав  лены
здесь  как  резюме  их  жизни.  У  Рубенса  было  особое  понимание  комизма
памятников. Он улыбался. Вспомнились сказки  детства:  волшебник  заколдовал
людей во время пира, и все застыли в той позе, в которой как раз находились:
открытые рты, лица, искривленные жеванием, обглоданная  кость  в  руке.  Или
другая мысль: людям, убегавшим из Содома, запрещено  было  оглядываться  под
угрозой превращения в  соляной  столп.  Эта  библейская  история  дает  ясно
понять, что нет  на  свете  большего  ужаса,  нет  большего  наказания,  чем
обратить мгновение в вечность, чем вырвать человека из  времени,  остановить
его посреди естественного движения. Погруженный в эти мысли (он забыл о  них
в следующую секунду!), он вдруг увидел ее перед собой. Нет, то была  не  его
жена (та, что шумно  вздыхала,  зная,  что  в  соседней  комнате  ее  слышит
приятель), то был некто другой. Все решилось в  долю  секунды.  То  есть  он
узнал ее в тот  миг,  когда  они  оказались  рядом  и  когда  следующий  шаг
неотвратимо отдалил бы их друг от друга.
     Он должен был найти в себе мгновенную решимость  тут  же  остановиться,
обернуться (она на его движение мгновенно отреагировала) и заговорить с ней.
     У него было ощущение, будто именно по ней он тосковал  уже  много  лет,
будто все это время искал ее по всему свету. В ста метрах от них было  кафе,
столы стояли на улице под кронами деревьев и роскошным  голубым  небом.  Они
сели друг против друга.
     На улице у нее были черные очки. Он взял их пальцами, осторожно снял  и
положил на стол. Она не протестовала.
     Он сказал:
     - Из-за этих очков я с трудом узнал вас.
     Они пили минеральную воду и не могли оторвать глаз друг от  друга.  Она
была в Риме со своим мужем, и в ее распоряжении был едва ли час времени.  Он
знал, что, будь это возможно, они бы в тот же день, в ту же минуту  отдались
друг другу.
     Как ее зовут? Как ее имя? Он забыл его, а  спросить  ее  об  этом  было
неловко. Он говорил ей (и думал так абсолютно искренне), что все  то  время,
пока они не виделись, у него было ощущение, что он ждет ее. Так  как  же  он
может признаться ей, что не знает ее имени?
     Он сказал:
     - Знаете, как мы вас называли?
     - Нет, не знаю.
     - Лютнистка.
     - Лютнистка?
     - Поскольку вы были нежны, как лютня. Это я придумал для вас такое имя.
     Да, это он придумал его. Но не  годы  назад,  когда  они  были  коротко
знакомы, а сейчас, в парке Виллы Боргезе, потому что ему нужно было  назвать
ее по имени и потому что она казалась ему элегантной и нежной, как лютня.

10

     Что он знал о ней? Мало.  Он  смутно  припоминал,  что  знал  ее  чисто
зрительно по теннисному корту (ему могло быть двадцать семь,  ей  на  десять
меньше) и однажды пригласил ее в ночной клуб. В те годы в  моде  был  танец,
при котором мужчина и женщина, на расстоянии шага  друг  от  друга,  крутили
бедрами и выбрасывали попеременно руки в сторону партнера. В  этом  движении
она и запечатлелась в его памяти. Что  же  было  в  ней  такого  особенного?
Прежде всего, она не смотрела на Рубенса. Куда же она смотрела? В никуда.  У
всех танцоров руки были согнуты в лок тях, и они выбрасывали вперед то одну,
то другую  руку.  Она  тоже  делала  такие  движения,  но  несколько  иначе:
выбрасывая руку вперед, она при этом правый локоть чуть  изгибала  влево,  а
левый локоть чуть  из  гибала  вправо.  Казалось,  что  за  этими  круговыми
движениями она хочет скрыть свое лицо. Словно хочет стереть  его.  Танец  по
тем  временам  считался  относительно  непристойным,  и  девушка,  казалось,
стремилась  танцевать  непристойно,   при   этом,   однако,   скрывая   свою
непристойность. Рубенс был околдован! Словно до этого времени  он  не  видел
ничего более нежного, прекрасного, более  возбуждающего.  За  тем  раздалось
танго, и пары прижались друг к другу. Он не преодолел внезапного  побуждения
и положил руку девушке на грудь. Он  и  сам  этого  испугался.  Что  девушка
сделает? Она не сделала ничего. Она продолжала  танцевать  с  его  рукой  на
груди и смотрела прямо перед собой. Он спросил ее чуть  дрожащим  го  лосом:
"Кто-нибудь уже касался вашей груди?" И она таким же дрожащим  голосом  (да,
это было так, словно кто-то слегка коснулся лютни) ответила: "Нет". И он, не
опуская руки с ее груди, вбирал в себя это "нет", как самое прекрасное слово
на свете; он был восхищен; казалось ему, что он вблизи видит стыд; что видит
стыд, каков он есть; что он мог бы коснуться его (впрочем, он  касался  его;
ее стыд ушел в ее грудь, обитал в ее груди, был обращен в ее грудь).  Почему
он не встретился с нею больше? Сколько ни ломал он над этим  голову,  он  не
мог найти ответа. Он уже ничего не помнил.

11

     Артур Шницлер, венский писатель на  рубеже  веков,  написал  прекрасную
повесть "Фройляйн Эльза". Героиня повести  -  девушка,  чей  отец  обременен
долгами и ему грозит разорение. Кредитор обещает простить от цу  долг,  если
его дочь предстанет перед ним обнаженной.  После  долгой  внутренней  борьбы
Эльза соглашается, однако стыд ее настолько  велик,  что,  выставив  напоказ
свою наготу, она сходит с ума и умирает. Постараемся правильно  понять:  это
не нравоучительная повесть,  цель  которой  обвинить  дурного  и  распутного
богача! Нет, это эротическая повесть, при чтении которой у  нас  захватывает
дух: она дает нам возможность осознать власть, какую имела некогда  красота:
для кредитора она значила непомерную сумму денег, а для девушки - необоримый
стыд и вытекающее из него возбуждение, граничащее со смертью.
     На циферблате Европы повесть Шницлера обозначила важную веху:  в  конце
пуританского девятнадцатого столетия эротическое табу было еще мощ  ным,  но
падение нравов пробудило  к  жизни  столь  же  мощное  стремление  это  табу
перешагнуть. Стыд и бесстыдство пересеклись в тот момент, когда они обладали
одинаковой  силой.  В  момент  необычайного  эротического  напряжения.  Вена
познала его на рубеже веков. Это время уже не вернется.
     Стыд означает, что мы противимся тому, чего хотим, и  нам  стыдно,  что
хотим то, чему мы противимся. Рубенс принадлежал к  последнему  европейскому
поколению,  воспитанному  на  чувстве  стыда.  Поэтому  он  испытывал  такое
возбуждение, когда положил руку на грудь девушки и  тем  самым  разбудил  ее
стыдливость. Еще  гимназистом  однажды  он  прокрался  в  коридор,  из  окна
которого была видна комната, где собрались в ожидании  рентгена  легких  его
одноклассницы, по пояс обнаженные. Одна из них увидела его и испустила крик.
Остальные, накинув на себя верхнюю одежду, с  гамом  выбежали  в  коридор  и
погнались за ним. Рубенс пережил минуты страха; внезапно они перестали  быть
одноклассницами, соученицами, подругами, способными шутить и флирто вать. На
их лицах читалась настоящая злоба, к тому же помноженная на  их  количество,
злоба коллективная, готовая его преследовать. Он  убежал  от  них,  но  они,
продолжая свою травлю, наябедничали на  него  директору  школы.  Он  получил
общественное порицание перед  собравшимся  классом.  С  явным  презрением  в
голосе директор назвал его вуайером.
     А когда ему было  лет  сорок,  женщины,  побросав  в  ящики  шифоньеров
бюстгальтеры, демонстрировали, лежа на пляжах, свои груди  всему  свету.  Он
ходил по побережью и отводил глаза от их неожида