окрашено  меланхолическим  сознанием,   что
единственный мужчина, которого она  могла  бы  любить,  одновременно  и  тот
единственный, на которого она не имеет права посягнуть. Когда она  проводила
время вместе с супругами, ощущение счастья чередовалось в ней  с  приступами
печали. Она умолкала, ее взгляд устремлялся  в  пустоту,  и  Аньес  в  такие
минуты брала ее за руки и говорила:  "Что  с  тобой,  Лора?  Что  случилось,
дорогая сестричка?" Иной раз в той же ситуации и из подобных  же  побуждений
брал ее за руки Поль, и все трое погружались в благостную купель, в  которой
смешивались самые разнородные чувства: чувства родства и любви, соучастия  и
вожделения. Потом она вышла замуж. Аньесиной дочери Брижит было десять  лет,
и Лора решила поднести ей в подарок двоюродного братика или  сестричку.  Она
упросила мужа помочь ей забеременеть, и хотя это удалось легко,  последствия
оказались для них печальными: у Лоры был выкидыш, и врачи объявили ей,  что,
если она хочет иметь ребенка, дело не обойдется без серьезного  медицинского
вмешательства.

ЧЕРНЫЕ ОЧКИ

     Аньес полюбила черные очки, еще  когда  училась  в  гимназии.  Даже  не
потому, что они защищали глаза от солнца, а потому, что в них  она  казалась
себе красивой и таинственной. Очки стали ее слабостью: как иные мужчины  без
конца набивают шкаф галстуками, а иные женщины  приобретают  десятки  колец,
Аньес собрала целую коллекцию черных очков.
     В жизни Лоры черные очки стали играть особую роль после выкидыша. Тогда
она носила их  почти  не  снимая  и  лишь  извинялась  перед  друзьями:  "Не
сердитесь на меня за мои очки, но я  так  заревана,  что  не  могу  без  них
показаться". С той поры  черные  очки  стали  для  нее  знаком  печали.  Она
надевала их, но не для того, чтобы  скрыть  слезы,  а  чтобы  показать,  что
плачет. Очки стали заменителем слез, но от настоящих слез выгодно отличались
тем, что  не  причиняли  вреда  векам,  не  вызывали  ни  покрасне  ния,  ни
припухлости и были ей даже к лицу.
     Если Лора полюбила черные очки, то и на этот раз,  как  бывало  обычно,
вдохновилась примером сестры. Однако история с очками говорит еще и  о  том,
что отношения  сестер  никак  нельзя  сводить  к  утверждению,  что  младшая
подражала старшей. Да, Лора подражала, но одновременно и подправляла ее: она
придавала черным очкам более глубокое со держание, более значительный смысл,
так что, я бы сказал, Аньесиным черным очкам полагалось  бы  краснеть  перед
Лориными за свою фривольность. Всякий раз, когда Лора появлялась в них, было
ясно, что она страдает, и у Аньес возникало ощущение, что  собственные  очки
ей надо бы непременно снять из деликатности и скромности.
     История с очками выявляет и кое-что другое: Аньес в ней предстает  той,
кому судьба благоприятствует, а Лора -  той,  кого  судьба  не  балует.  Обе
сестры уверовали, что перед лицом фортуны они не  равны,  и  Аньес  мучилась
из-за этого даже больше, чем Лора. "Моя сестричка влюблена в меня, а  вот  в
жизни ей не везет",- говаривала она не раз. Поэтому она с радостью встретила
ее в Париже; поэтому представила ей Поля и попросила его любить ее;  поэтому
сама нашла для нее хорошенькую гарсоньерку и приглашала к себе  всякий  раз,
когда подозревала, что она страдает. Но что бы Аньес ни  делала,  она  вечно
оставалась незаслуженно избалованной судьбой, меж тем как Лору фортуна  явно
не жаловала.
     Лора была на редкость музыкально одарена;  она  превосходно  играла  на
рояле, но,  невзирая  на  это,  упрямо  решила  заниматься  в  консерватории
вокалом. "Когда я играю на рояле, я сижу перед чужим, враж дебным предметом.
Музыка принадлежит не мне, а этому  черному  инструменту,  что  напротив.  А
когда я пою, мое собственное тело превращается в орган, и я сама  становлюсь
музыкой". Не ее вина, что у нее оказался слабый голос, из-за которого все  и
рухнуло: со листкой она не стала, а ее музыкальная карьера на всю оставшуюся
жизнь свелась всего лишь к любительскому хору, куда она ходила  два  раза  в
неделю на репетиции и несколько раз в году с ним концертировала.
     Ее брак, в который она вступила  из  самых  лучших  побуждений,  спустя
шесть лет тоже распался. Правда, весьма состоятельный  супруг  вынужден  был
оставить ей прекрасную квартиру и платить изрядное содержание, так  что  она
смогла приобрести модный магазин,  где  стала  продавать  меха  с  достойным
удивления  коммерческим  талантом;  и  все  же  этот   обыденный,   чересчур
заземленный успех не был способен загладить несправедливость, причиненную ей
на более высоком, духовном и эмоциональном уровне.
     Пользуясь  репутацией  страстной  любовницы,  разведенка  Лора   меняла
партнеров, но при этом делала вид, что все эти любовные связи для нее тяжкий
крест. "Я знавала многих  мужчин",  -  часто  говорила  она  с  патетической
грустью, словно жалуясь на судьбу.
     "Я завидую тебе", - отвечала ей Аньес, и Лора в  знак  печали  надевала
черные очки.
     Восхищение, переполнявшее Лору в детстве, когда она  подглядывала,  как
Аньес прощается у калитки с мальчиком, никогда не  покидало  ее,  и  потому,
поняв в один прекрасный день, что сестра не  сделает  никакой  блистательной
научной карьеры, не смогла скрыть своего разочарования.
     - В чем ты меня упрекаешь? - защищалась Аньес. - Вместо того чтобы петь
в опере, ты продаешь меха, а я, вместо того чтобы мотаться по  международным
конференциям,  нашла  для  себя  необременительно   скромное   местечко   на
предприятии, где выпускают компьютеры.
     - Однако я делала все возможное, чтобы петь,  а  ты  забросила  научную
карьеру по собственной воле. Я была побеждена. Ты сдалась.
     - А почему я должна была делать карьеру?
     - Аньес! Жизнь всего лишь одна! Ты обязана заполнить ее! Мы  же  должны
хоть что-нибудь оставить после себя!
     -  Что-нибудь  оставить?   -   переспросила   Аньес   голосом,   полным
скептического недоумения.
     В ответе Лоры послышался почти скорбный протест:
     - Аньес, ты - нигилистка!
     Этот упрек Лора адресовала своей сестре часто, но по большей части  про
себя. Вслух она произнесла его всего два-три раза. В  последний  раз,  когда
увидела, как отец после смерти матери сидит за столом и рвет фотографии. То,
что делал отец, было для нее невыносимо: он  уничтожал  кусок  жизни,  кусок
совместной, своей и маминой, жизни: он  рвал  образы,  рвал  воспо  минания,
принадлежавшие не только ему, но всей семье  и  в  особенности  дочерям;  он
делал то, на что не имел права. Она принялась кричать на отца,  а  Аньес  за
него  вступилась.  Оставшись  одни,  сестры  впервые  в  жизни  поссорились.
Исступленно и зло. "Ты - нигилистка! Ты - нигилистка!" - кричала Лора Аньес,
потом надела черные очки и в слезах и гневе уехала.

ТЕЛО

I

     У знаменитого художника Сальвадора Дали и у его жены Гала  на  старости
лет был ручной кролик; он жил с ними, ни на шаг не отходил  от  них,  и  они
очень его любили. Однажды им предстояла дальняя поездка, и  они  до  поздней
ночи толковали о том,  что  делать  с  кроликом.  Брать  его  с  собой  было
затруднительно, но невозможно было  и  оставить  его:  другим  людям  он  не
доверял. На  следующий  день  Гала  приготовила  обед,  и  Дали  наслаждался
превосходной едой, правда,  до  той  минуты,  пока  не  догадался,  что  это
кроличье мясо. Он вскочил из-за стола и,  бросившись  в  уборную,  изверг  в
унитаз любимого зверька, верного друга своих поздних дней.  Зато  Гала  была
счастлива:  тот,  кого  она  любила,  вошел  в  ее  нутро,  обласкал  его  и
претворился в тело  своей  хозяйки.  Не  было  для  нее  более  совершенного
наполнения любви, чем вобрать в себя любимого. По сравнению с этим единением
тел сексуальный акт представлялся ей забавной щекоткой.
     Лора походила на Гала, Аньес - на Дали. Было  немало  людей,  женщин  и
мужчин, которых Аньес любила, но, если  бы  в  силу  некоей  курьезной  дого
воренности дружба с ними была обусловлена  ее  обязанностью  следить  за  их
носом, заставляя их регулярно сморкаться,  она  предпочла  бы  остаться  без
друзей. Лора, знавшая брезгливость сестры,  нападала  на  нее:  "Что  значит
симпатия, какую ты испытываешь к тому или иному?  Как  ты  можешь  при  этом
исключать тело?  Разве  человек,  из  которого  ты  вычтешь  тело,  все  еще
человек?"
     Да, Лора была как Гала: полностью отождествившись с собственным  телом,
она чувствовала себя в нем как в превосходно  обставленном  жилище.  И  тело
было не только тем, что отражается в  зеркале,  самое  ценное  было  внутри.
Поэтому названия внутренних органов тела и их  процессов  стали  излюбленной
частью ее словаря. Когда она хотела сказать, до какого отчаяния вчера  довел
ее любовник, она говорила: "Как только он ушел, меня вырвало".  Несмотря  на
то что она часто говорила о своей рвоте, Аньес была далеко не  уверена,  что
сестру вообще когда-нибудь рвало. Рвота была не ее правдой, а ее поэтическим
вымыслом: метафорой, лирическим образом боли и отвращения.
     Однажды сестры отправились за покупками в  магазин  дамского  белья,  и
Аньес  заметила,  как  Лора  нежно  гладит  бюстгальтер,   предложенный   ей
продавщицей. То был один из тех моментов, когда  Аньес  осознавала,  что  их
различает с сестрой: для Аньес  бюстгальтер  относился  к  категории  вещей,
призванных исправить некий телесный изъян, как, например,  повязка,  протез,
очки или кожаный ошейник,  какой  носят  больные  после  повреждения  шейных
позвонков. Бюстгальтер призван поддерживать нечто,  что  в  силу  неудачного
расчета оказалось тяжелее,  чем  предусматривалось,  и  посему  должно  быть
укреплено дополнительно, примерно так, как  подпирают  в  плохо  сооруженных
постройках  балконы,  чтобы   не   рухнули.   Иными   словами:   бюстгальтер
обнаруживает техническую стать женского тела.
     Аньес завидовала Полю: он живет, не осознавая  постоянно,  что  у  него
есть  тело.  Вдыхает,  выдыхает,  легкие  работают  у   него   как   большие
автоматизированные мехи, так воспринимает он и свое тело: охот но забывает о
нем. Даже о своих телесных тяготах он не говорит никогда, причем вовсе не из
скромности, а скорее из какого-то тщеславного стремления к элегантности, ибо
болезнь - несовершенство, за которое бывает стыдно. Он долгие  годы  страдал
от язвы желудка, но Аньес узнала об этом лишь в  тот  день,  когда  "скорая"
увезла его в больницу со страшным  приступом,  случившимся  сразу  же  после
того, как он  выступил  на  суде  с  драматичной  защитительной  речью.  Это
тщеславие было, конечно, смешным, но оно, скорее, умиляло Аньес  и  вызывало
чуть ли не зависть к Полю.
     Хотя Поль, по всей вероятности,  был  тщеславен  сверх  меры,  все  же,
думала Аньес,  его  позиция  раскрывает  разницу  между  мужской  и  женской
участью: женщина гораздо больше времени занята раз говорами о своих телесных
сложностях; ей не дано беззаботно забыть о своем теле. Начинается это с шока
первого кровотечения; тело вдруг тут как тут, и она стоит перед ним,  словно
механик, которому поручено следить  за  работой  небольшой  фабрики:  каждый
месяц менять тампоны, глотать порошки, застегивать бюстгальтер, быть готовой
к производству. Аньес с завистью смотрела на старых мужчин; ей казалось, что
старятся  они  по-иному:  тело  ее  отца  постепенно  превращалось  в   свою
собственную тень, теряло свою материальность, оставаясь на свете лишь в виде
одной небрежно воплощенной души. Напро  тив  же,  чем  больше  тело  женщины
становится  ненужным,  тем   больше   превращается   в   тело:   грузное   и
обременительное; оно похоже на старую, обреченную на слом  мануфактуру,  при
которой женское "я" обя зано до самого конца оставаться в качестве сторожа.
     Что может изменить  отношение  Аньес  к  телу?  Лишь  миг  возбуждения.
Возбуждение - быстролетное искупление тела. Но и тут Лора не согласилась  бы
с ней. Миг  искупления?  Как  это,  миг?  Для  Лоры  тело  было  сексуальным
изначально,  априорно,  непрестанно  и  целиком,  по  своей   сути.   Любить
кого-нибудь для нее означало: принести ему  тело,  дать  ему  тело,  тело  с
головы до пят, такое, какое оно есть, снаружи и изнутри, с его временем, что
исподволь разрушает его.
     Для Аньес тело не  было  сексуальным.  Оно  становилось  таким  лишь  в
краткие, редкостные мгновения, когда миг возбуждения осиял  его  нереальным,
искусственным отсветом и делал желанным  и  прекрасным.  И  пожалуй,  именно
потому Аньес была, хотя вряд ли кто знал об этом, одержима телесной любовью,
тянулась к ней, ибо без нее не было  бы  уж  никакого  запасного  выхода  из
убожества тела и все было бы потеряно. Когда она  любила,  ее  глаза  всегда
были открыты, и, если поблизости случалось зеркало, она смотрела на себя: ее
тело в эти минуты казалось ей залитым светом.
     Но смотреть на собственное тело, залитое светом, - предательская  игра.
Однажды, отдаваясь любовнику, Аньес увидела некоторые изъяны своего тела, не
замеченные при последней встрече (она встре  чалась  с  любовником  не  чаще
одного-двух раз в год в большом  парижском  анонимном  отеле),  и  не  могла
оторвать взгляда: она не видела любовника, не видела их совокупляющихся тел,
она видела  лишь  старость,  уже  начавшую  вгрызаться  в  нее.  Возбуждение
мгновенно улетучилось, а она, закрыв глаза, убыстрила движения любви,  чтобы
тем самым не дать партнеру прочесть ее мысли: в эту минуту она  решила,  что
сошлась с ним в последний раз. Она вдруг  почувствовала  себя  бессильной  и
затосковала по супружеской  постели;  затосковала  по  супружеской  постели,
словно по утешению, словно по тихой затемненной гавани.

СЛОЖЕНИЕ И ВЫЧИТАНИЕ

     В нашем мире, где день ото дня множится число лиц,  все  более  похожих
друг на друга, человеку, желающему утвердиться в оригинальности своего "я" и
убедить  себя  в  его  неповторимой  исключительности,  приходится  нелегко.
Существуют два метода культивирования исключительности "я": метод сложения и
метод вычитания. Аньес вычитает из своего "я" все  внешнее,  наносное,  дабы
таким путем дойти до самой своей сути (не без риска того, что  в  результате
подобного  вычитания  окажется   на   полном   нуле).   Метод   Лоры   прямо
противоположен: чтобы ее "я" стало более зримым, более  ощутимым,  уловимым,
более объемным, она без конца прибавляет к нему все новые и новые  атрибуты,
стремясь  отождествиться  с  ними  (не  без  риска  того,  что  под   грузом
прибавляемых атрибутов исчезнет сущность самого "я").
     Возьмем для примера ее  кошку.  После  развода  Лора  осталась  одна  в
большой квартире, и ей стало грустно. Захотелось разделить одиночество  хотя
бы с каким-нибудь животным. Сперва она подумывала о собаке, но скоро поняла,
что собака требует забот, на которые она не  способна.  А  посему  приобрела
кошку. Большую сиамскую кошку, красивую и  злую.  Чем  дольше  Лора  жила  с
кошкой и рассказывала о ней друзьям, тем больший смысл обретал для нее  этот
зверь, выбранный ею, по сути, случайно и без особой  уверенности  (она  ведь
поначалу хотела собаку):  она  не  уставала  восхвалять  достоинства  кошки,
принуждая  всех  делать  то  же  самое.  Она   находила   в   ней   завидную
самодостаточность, независимость, гордость, свободу поведения и  постоянство
очарования (в отличие от очарования человеческого,  то  и  дело  нарушаемого
проявлениями неловкости и непривлекательности); она видела в ней образец для
себя; она видела в ней самое себя.
     И тут дело совсем не в том, напоминает ли Лора нравом своим  кошку  или
нет, важно лишь то, что она запечатлела  ее  на  своем  гербе  и  что  кошка
(любовь к кошке,  апологетика  кошки)  стала  одним  из  атрибутов  ее  "я".
Поскольку  многие  ее  любовники  с  самого  начала  досадовали   на   этого
эгоцентричного и злого зверя, что ни с того ни с сего фыркал и царапался, он
стал пробным камнем Лориной силы; она словно бы каждому хотела  сказать:  ты
будешь обладать мною, но только такой, какая я есть на самом деле,  то  есть
вместе с моей кошкой. Кошка стала образом ее души, и  любовнику  приходилось
сперва принять ее душу, если он хотел владеть ее телом.
     Метод сложения вполне мил, если человек прибавляет к своему "я"  кошку,
пса, свиную печень, любовь к морю или к холодному душу. Все выгля дит  менее
идиллическим, если кому-то вздумается  прибавлять  к  своему  "я"  любовь  к
коммунизму, к отечеству, к Муссолини, к Католической церкви или к атеизму, к
фашизму или к антифашизму. Метод в обоих случаях остается абсолютно тем  же:
кто упрямо отстаивает превосходство кошки перед  всеми  остальными  зверями,
делает, по сути,  то  же,  что  и  тот,  кто  утверждает,  что  Муссолини  -
единственный спаситель Италии: хвастаясь атрибутом своего "я", он стремится,
чтобы этот атрибут (кошку или Муссолини) признавали и любили все окружающие.
В этом суть того странного парадокса, жертвой которого становятся  все,  кто
культивирует  "я"  методом  сложения:  они  прибавляют,  дабы   создать   ис
ключительное, неповторимое "я",  но  тотчас  превращаются  в  пропагандистов
прибавленных атрибутов и делают все, чтобы как  можно  большее  число  людей
походило на них; тем  самым  исключительность  этого  "я"  (такими  усилиями
обретенная) быстро исчезает.
     Мы можем вполне резонно спросить, почему человек, который  любит  кошку
(или Муссолини), не довольствуется своей любовью, а стремится внушить  ее  и
другим.  Попробуем  ответить,  вспомнив  образ  молодой  женщины  в   сауне,
воинственно утверждавшей, что она любит холодный душ. Тем самым ей мгновенно
удалось отделить себя от одной половины рода людского, от  той,  что  отдает
предпочтение душу горячему. Беда была только  в  том,  что  вторая  половина
человечества тем больше на нее походила. Ах, до чего все это грустно!  Людей
много, мыслей мало, и как же нам отличиться друг от друга?  Молодая  женщина
знала лишь один спо соб, как преодолеть досадность своего сходства  с  этими
несметными толпами, признающими холодный душ: свою  фразу  "обожаю  холодный
душ" она должна была произнести уже в дверях сауны, притом с такой энергией,
чтобы миллионы остальных женщин, которые получают от холодного душа такое же
наслаждение, как и она, в один миг выглядели ее  жалкими  подражательницами.
Иными словами: если мы хотим, чтобы эта не винная, ничего не значащая любовь
к душу стала атрибутом нашего "я", мы должны дать знать  миру,  что  за  эту
любовь мы готовы бороться.
     Тот, кто  атрибутом  своего  "я"  сделал  любовь  к  Муссолини,  станет
политическим борцом; тот, кто пристрастен к кошке, к  музыке  или  старинной
мебели, тот подносит своим близким подарки.
     Представьте себе, что у вас  есть  приятель,  который  любит  Шумана  и
ненавидит Шуберта, тогда как вы до  безумия  любите  Шуберта,  а  Туман  вам
смертельно скучен. Какую  пластинку  вы  подарите  другу  ко  дню  рождения?
Шумана,  которого  любит  он,  или   Шуберта,   которого   боготворите   вы?
Естественно, Шуберта. Подари вы ему Шумана, у  вас  осталось  бы  неприятное
чувство, что этот подарок сделан не  от  души  и  похож  скорее  на  взятку,
которой вы рассчитываете добиться расположения друга.  Поднося  подарок,  вы
подносите его из любви, хотите  дать  другу  кусочек  самого  себя,  кусочек
своего сердца! И потому вы дарите ему Шубертову "Неоконченную",  на  которую
он после вашего ухода плюнет и  затем,  надев  перчатки,  возьмет  ее  двумя
пальцами и отнесет в мусорный ящик, стоящий у дома.
     Лора в течение нескольких лет подарила сестре и ее мужу набор тарелок и
блюд, чайный сервиз, корзину для фруктов, лампу, кресло-качалку,  при  мерно
пять пепельниц, скатерть, а главное,  рояль,  который  однажды  как  сюрприз
внесли два дюжих мужика и спросили,  куда  его  поставить.  Лора  сияла:  "Я
хотела вам подарить такое, чтобы вы думали обо мне даже  тогда,  когда  меня
нет с вами!"
     После раз