ледние годы жизни отец постепенно все свое уничтожал:  после  него
не осталось ни костюмов в  шкафу,  ни  одной  рукописи,  никаких  заметок  к
лекциям, никаких писем. Он заметал за собой все следы,  но  никто  этого  не
замечал. Только с этими фотографиями они застигли его врасплох.  И  все-таки
не помешали ему уничтожить их. Ни одной после него не осталось.
     Лора восставала против  этого.  Она  боролась  за  права  живых  против
незаконных притязаний мертвых. Ибо лицо, которое завтра исчезнет в земле или
в огне, принадлежит не будущему мертвому, а исключительно живым, кто голоден
и  испытывает  потребность  поедать  мертвых,  их  письма,  их  деньги,   их
фотографии, их старые привязанности, их тайны.
     Но отец ускользнул от них всех, говорила себе Аньес.
     Думая о нем, она улыбалась. И внезапно ей пришла мысль, что отец был ее
единственной любовью.
     Да, это было совершенно ясно: отец был ее единственной любовью.
     В этот момент мимо Аньес снова промчались на  дикой  скорости  огромные
мотоциклы; свет ее фар выхватывал из темноты фигуры, согнутые  над  рулем  и
заряженные агрессивностью, сотрясавшей ночь. Это  был  именно  тот  мир,  от
которого Аньес хотела уйти, уйти навсегда, и потому она решила на первом  же
перекрестке свернуть с автострады на какую-нибудь менее оживленную дорогу.

14

     Оказавшись на парижской авеню, полной шума и огней,  мы  направились  к
"мерседесу" Авенариуса, припаркованному несколькими улицами далее. Мы  снова
думали о девушке, которая сидела на ночном шоссе, обхватив голову руками,  и
ждала удара машины.
     Я сказал:
     - Я пытался тебе объяснить, что в каждом из нас вписано основание наших
поступков, то, что немцы называют Grand; код, содержащий квинтэссенцию нашей
судьбы; этот код, на мой взгляд, носит характер метафоры.  Без  поэтического
образа невозможно понять эту девушку, о которой мы говорим. Предположим: она
идет по жизни, как по долине; она поминутно кого-то встречает и заговаривает
с ним; но люди недо уменно смотрят на нее и проходят  мимо,  потому  что  ее
голос столь слаб, что никто не слышит его. Я ее  такой  себе  представляю  и
уверен, что и она себя такой видит: женщиной, идущей по долине среди  людей,
которые не слышат ее. Или еще пример: она в переполненной приемной у зубного
врача; в приемную входит новый пациент, идет к креслу, на котором сидит она,
и садится прямо к ней на колени; он сделал это не умышлен но, а потому,  что
видел  свободное  место;  она  защищается,  отмахивается   руками,   кричит:
"Господин! Вы что, не видите? Место занято! Я здесь сижу!" - но  мужчина  не
слышит ее, он, удобно усевшись на ее  ко  ленях,  весело  болтает  с  другим
ожидающим приема пациентом. Это два образа, две метафоры, которые определяют
ее, которые дают мне возможность понять ее. В ее тяге к самоубийству не было
ничего, что при шло бы извне. Зароненная в почву ее существа,  она  медленно
взрастала, распускаясь черным цветком.
     - Допустим, - сказал Авенариус. - Однако все же объясни мне, почему она
решила покончить с жизнью именно в этот день, а не в другой.
     - А как ты объяснишь, что цветок распускается именно в этот день, а  не
в другой? Настает его время. Тяга к самоуничтожению росла в ней медленно,  и
однажды она уже не  в  силах  была  справиться  с  нею.  Обиды,  которые  ей
наносили,  были,  думаю,  совсем  маленькими:  люди  не   отвечали   на   ее
приветствие; никто не улыбался ей; она стояла в очереди на почте, а какая-то
толстуха,  оттолкнув  ее,  пролезла  вперед;  она  служила   продавщицей   в
универмаге, и заведующий обвинил  ее  в  плохом  обращении  с  покупателями.
Тысячу раз хотелось ей воспротивиться и закричать, но она ни разу на это  не
отважилась: у нее был слабый  голос,  который  в  минуту  волнения  и  вовсе
срывался. Будучи слабее других, она постоянно подвергалась унижениям.  Когда
на человека обрушивается беда, он склонен, оттолкнув ее, свалить на  других.
Это называется спором, ссорой или местью. Но  у  слабого  человека  нет  сил
оттолкнуть от себя беду, обрушившуюся  на  него.  Его  собственная  слабость
оскорбляет и унижает его, и  он  перед  нею  абсолютно  беззащитен.  Ему  не
остается ничего другого, как уничтожить свою слабость вместе с самим  собой.
Так родилась ее жажда собственной смерти.
     Авенариус огляделся в поисках своего "мерседеса" и обнаружил, что  ищет
его не на той улице. Мы повернули обратно.
     Я продолжал:
     -  Смерть,  которой  она  жаждала,  предполагала  не  исчезновение,   а
отрицание. Самоотрицание. Она не была довольна ни единым днем  своей  жизни,
ни единым сказанным ею словом. Она несла себя по жизни как нечто уродливое и
ненавистное,  от  чего  нельзя  избавиться.  Поэтому  она  страстно  мечтала
отбросить себя, как  отбрасывают  помятую  бумагу,  как  отбрасывают  гнилое
яблоко. Она мечтала отбросить себя, словно та, кто отбрасывает, и  та,  кого
отбрасывают, были два разных лица. Сперва она думала выброситься из окна. Но
эта идея была смешной,  ибо  она  жила  на  втором  этаже,  а  магазин,  где
работала, был на первом, да и то без единого окна.  А  она  мечтала  умереть
так, чтобы на нее обрушился кулак  и  раздался  звук,  какой  бывает,  когда
раздавишь  надкрылья  жука.  Это  была  едва  ли  не  физическая  тяга  быть
раздавленным, подобно тому, как стремишься сильно прижать ладонью то  место,
что у тебя болит.
     Мы дошли до роскошного "мерседеса" Авенариуса и остановились.
     Авенариус сказал:
     - Такой, какой ты описываешь ее, она едва ли вызывает симпатию...
     - Я знаю, что ты хочешь сказать. Если бы она не решилась,  кроме  себя,
обречь гибели и других. Но и это выражено в тех двух метафорах,  которыми  я
представил ее тебе. Когда она обращалась к кому-то, никто не слышал ее.  Она
теряла мир. Когда я говорю "мир",  я  подразумеваю  под  этим  часть  бытия,
которая отвечает на наш зов (пусть даже едва слышимым отголоском) и чей  зов
мы слышим сами. Для нее мир становился немым и переставал быть ее миром. Она
была совершенно замкнута в себе самой и в своем страдании. Мог ли вырвать ее
из этой замкнутости хотя бы вид чужих страданий? Нет. Потому  что  страдания
других людей происходили в мире, потерянном ею, переставшем быть  ее.  Пусть
планета Марс не что иное, как  одно  бесконечное  страдание,  где  и  камень
вопиет от боли, - нас это не может растрогать, поскольку Марс не относится к
нашему миру. Человек, оказавшийся вне  мира,  нечувствителен  к  боли  мира.
Единственное событие, что ненадолго вырвало ее из страдания, была болезнь  и
смерть ее песика. Соседка возмущалась: людям не сочувствует, а  над  собакой
плачет. Она плакала над собакой, потому что собака была частью  ее  мира,  а
отнюдь не соседка; собака отзывалась на ее голос, а люди - нет.
     Мы помолчали, думая о несчастной  девушке,  а  потом  Авенариус  открыл
дверцу машины и кивнул мне:
     - Входи! Возьму тебя с собой! Дам тебе кроссовки и нож!
     Я знал, что если я не пойду с ним прокалывать шины,  то  он  не  найдет
никого другого и останется в своем чудачестве одинок, как  в  изгнании.  Мне
ужасно хотелось пойти с ним, но  было  лень,  я  чувствовал,  как  откуда-то
издалека приближается  ко  мне  сон.  И  бегать  по  улицам  после  полуночи
представлялось бессмысленной жертвой.
     - Пойду домой. Пройдусь пешком, - сказал я и подал ему руку.
     Он отъехал. Я смотрел вслед "мерседесу", испытывая  угрызения  совести,
что предал друга. Затем я направился к дому, и мысли мои вскоре вернулись  к
девушке, у которой жажда самоуничтожения распускалась черным цветком.
     Я подумал: и однажды, когда кончился рабочий день, она не пошла  домой,
а подалась прочь из города. Она ничего не замечала вокруг,  не  знала,  лето
сейчас, осень или зима, идет она берегом моря  или  вдоль  фабрики;  она  же
давно не жила в мире; единственным ее миром была ее душа.

15

     Она ничего не замечала вокруг, не знала, лето сейчас, осень  или  зима,
идет она берегом моря или вдоль фабрики, и если она шла, то шла лишь потому,
что душа, полная тревоги, жаждет движения, не в силах оставаться  на  месте,
ибо вне движения начинает невыносимо болеть. Это так  же,  как  при  сильной
зубной боли: что-то вынуждает вас ходить из угла в угол по комнате;  в  этом
нет никакого разумного довода, потому что движение не может уменьшить  боль,
но невесть почему больной зуб умоляет вас двигаться.
     Итак, девушка шла и очутилась на  большой  автостраде,  по  которой  со
свистом проносились машины, шла она по обочине, от одной каменной  тумбы  до
другой, и, не обращая ни на что внимания,  смотрела  лишь  в  свою  душу,  в
которой видела все те же несколько образов унижения. Она не  могла  оторвать
от них глаз; лишь по временам, когда мимо с ревом проносился  мотоцикл  и  у
нее от этого рева чуть не лопались барабан ные  перепонки,  она  осознавала,
что внешний мир существует; но этот мир для нее не имел  никакого  значения,
это было пустое пространство, пригодное лишь к тому, чтобы идти и перемещать
с места на место свою больную душу в надежде, что она будет меньше болеть.
     Она уже давно собиралась покончить с  собой  под  колесами  машины.  Но
машины, мчавшиеся на огромной скорости по дороге, вселяли в нее  страх,  они
были в тысячу раз сильнее ее; она и представить себе не могла, откуда у  нее
возьмется смелость броситься под  колеса.  Если  только  броситься  на  них,
навстречу им, но на это не было сил, как  не  было  их  и  тогда,  когда  ей
хотелось кричать на заведующего, в чем-то несправедливо ее упрекавшего.
     Она вышла из города, когда чуть смеркалось, а теперь была ночь.  У  нее
болели ноги, она знала, что далеко не уйти.  В  этот  момент  усталости  она
увидела на большом указателе направления освещенное слово "Дижон".
     Она сразу забыла о своей усталости. Это слово как бы  что-то  напомнило
ей. Она силилась поймать ускользающее воспоминание:  то  ли  кто-то  был  из
Дижона, то ли кто-то рассказывал ей о чем-то веселом, что  происходило  там.
Она вдруг вообразила себе, что в этом городе приятно жить  и  что  люди  там
совсем не такие, как те, которых она знала до сих пор. Это было  так,  будто
внезапно посреди пустыни раздалась танцевальная музыка.  Будто  внезапно  на
кладбище забил родник серебристой воды.
     Да, она поедет в Дижон! Она стала  "голосовать",  но  машины,  ослепляя
фарами, проносились мимо. Всякий раз повторялась одна и та же  ситуация,  из
которой не было выхода: она обращается к кому-то, заговаривает с ним, просит
о чем-то, зовет, но никто не слышит ее.
     Так с полчаса она тщетно вытягивала руку:  машины  не  останавливались.
Освещенный город, веселый город Дижон, танцевальный оркестр посреди пустыни,
снова проваливался  в  темноту.  Мир  снова  отворачивался  от  нее,  и  она
возвращалась в свою душу, вокруг которой, куда ни кинь глазом, была пустота.
     Потом она дошла до места, где от автострады сворачивала  дорога  поуже.
Она остановилась: нет, от машин на автостраде  проку  не  будет:  они  и  не
раздавят ее, и не отвезут в Дижон. Она сошла с автострады  и  по  извилистой
дороге стала спускаться вниз.

16
     Как жить в мире, с которым ты не согласна? Как жить с людьми,  если  ни
их страдания, ни их радости не считаешь своими? Если знаешь,  что  ты  чужая
среди них?
     Аньес едет по тихой дороге  и  отвечает  себе:  любовь  или  монастырь.
Любовь или  монастырь:  два  способа,  как  отринуть  Божий  компьютер,  как
увернуться от него.
     Любовь:  уже  давно  Аньес  представляет  себе  такое  испытание:   вас
спрашивают, хотели бы вы после смерти возродиться для новой жизни?  Если  вы
любите по-настоящему, то согласитесь на это  лишь  при  условии,  что  снова
встретитесь со своим  любимым.  Жизнь  для  вас  -  ценность  обусловленная,
оправданная лишь тем, что дает вам возможность жить вашей любовью. Тот, кого
вы любите, для вас больше, нежели Божье творе  ние,  больше,  нежели  жизнь.
Это, конечно, кощунственная издевка над компьютером Творца, который  считает
себя вершиной всего сущего и смыслом бытия.
     Но большинство людей не познали любви, а  из  тех,  кто  полагает,  что
познал ее, немногие прошли бы  успешно  испытание,  придуманное  Аньес;  они
бросились бы за обещанием новой жизни, даже не ставя себе ни какого условия;
жизнь они предпочли бы любви и по доброй воле упали бы снова в паучьи тенета
Творца.
     Если же человеку не дано жить с любимым и подчинить все на свете любви,
остается второй  способ,  как  избежать  Творца:  уйти  в  монастырь.  Аньес
вспоминает  фразу  из  "Пармской  обители"  Стендаля:  "И  se  retira  a  la
chartreuse de Parme". Он удалился в  Пармскую  обитель.  До  этого  нигде  в
романе никакой обители не возникало, и все  же  эта  единственная  фраза  на
последней странице так значима, что по ней Стендаль  озаглавил  свой  роман;
ибо основной целью всех приключений Фабрицио дель Донго была обитель; место,
отстраненное от мира и от людей.
     В монастырь уходили когда-то люди, которые жили в разладе с миром и  не
разделяли с ним ни его страданий, ни радостей. Но наш  век  не  признает  за
людьми права жить в разладе с миром, и потому монастыри, куда  мог  бы  уйти
Фабрицио, уже не встречаются. Уже нет места,  отстраненного  от  мира  и  от
людей. От такого места остались лишь воспоминания, идеал монастыря, мечта  о
монастыре. Обитель. Он удалился в Пармскую  обитель.  Призрак  монастыря.  В
поисках этого призрака вот уже  семь  лет  ездит  Аньес  в  Швейцарию.  Этой
обители отстраненных от мира дорог.
     Аньес вспомнила особые минуты, которые пережила  сегодня  после  обеда,
когда пошла побродить по округе. Она подошла к реке и легла в траву.  Лежала
там долго, испытывая ощущение, что поток вступает в нее и уносит из нее  всю
боль и грязь: ее "я". Особая, неповторимая минута: она  забывала  свое  "я",
она утрачивала свое "я", она освобождалась от своего  "я";  и  в  этом  было
счастье.
     В воспоминания об этой минуте вторгается мысль, неясная, ускользающая и
все-таки столь важная, возможно, самая важная из всех, какие Аньес стремится
поймать для себя словами:
     Самое невыносимое в жизни - это не быть, а быть своим  "я".  Творец  со
своим компьютером выпустил в мир миллиарды "я" и их  жизни.  Но  кроме  этой
уймы жизней можно представить себе какое-то более изначальное бытие, которое
было здесь до того, как Творец начал творить, бытие, на которое он не имел и
не имеет влияния. Когда она  сегодня  лежала  в  траве  и  в  нее  проникало
монотонное пение реки, уносившей из нее ее "я", грязь ее "я", она  сливалась
с этим изначальным  бытием,  явленным  в  голосе  уплывающего  времени  и  в
голубизне окоема; теперь она знает, что нет ничего прекраснее.
     Дорога, по которой она едет, тиха, и над ней светят далекие, бесконечно
далекие звезды. Аньес думает:
     Жить - в этом нет никакого счастья. Жить: нести  свое  больное  "я"  по
миру.
     Но быть, быть - это счастье. Быть:  обратиться  в  водоем,  в  каменный
бассейн, в который, словно теплый дождь, ниспадает Вселенная.

17

     Девушка шла еще долго, у нее болели ноги, она  пошатывалась  и  наконец
села на асфальт точно посередине правой половины дороги. Голову она  втянула
в плечи, носом уткнулась в колени, и согнутая спина обжигала  ее  сознанием,
что она подставлена металлу, жести,  удару.  В  ее  стесненной,  несчастной,
хилой груди горело горькое пламя больного "я", не давая ей думать ни  о  чем
другом, кроме как о себе самой. Она мечтала об ударе, который бы раздавил ее
и затушил это пламя.
     Услышав шум приближавшейся машины, она скорчилась  еще  больше,  грохот
сделался невыносим, но вместо ожидаемого  удара  ее  настигла  лишь  сильная
воздушная волна справа и чуть развернула ее сидячее тело. Слышен  был  скрип
тормозов, затем страшный грохот столкновения; с закрытыми глазами и прижатым
к коленям лицом она ничего не видела и лишь изумилась тому, что она  жива  и
сидит, как сидела до этого.
     И снова она услыхала шум приближавшегося мотора; на сей  раз  воздушная
волна сбила ее наземь, удар столкновения раздался где-то  на  очень  близком
расстоянии, и вслед за ним послышался крик,  неопи  суемый,  страшный  крик,
который подбросил ее с земли.  Теперь  она  стояла  посреди  пустого  шоссе;
метрах в двухстах от нее взвивалось пламя, а из другого места, ближе к  ней,
из кювета без устали рвался к темному небу все тот же неописуемый,  страшный
крик.
     Крик был таким  упорным,  таким  страшным,  что  окружающий  мир,  мир,
который она потеряла, стал реальным,  цветным,  ослепительным,  шумным.  Она
стояла посреди дороги, раскинув  руки,  и  вдруг  показалась  себе  большой,
мощной, сильной; мир, этот утраченный мир, который отказывался слышать ее, с
криком возвращался к ней, и это было так прекрасно и так страшно, что  ей  и
самой захотелось кричать, но она не смогла: голос  был  задушен  в  горле  и
воскресить его не удавалось.
     Она оказалась в слепящем свете третьей машины. Она хотела отскочить, но
не знала, в какую сторону; она  услышала  скрип  тормозов,  машина  проехала
мимо, и раздался удар. Тогда крик,  который  был  у  нее  в  горле,  наконец
вырвался. Из кювета,  все  время  из  одного  и  того  же  места,  неустанно
доносился рев боли, и теперь она ему вторила.
     Потом она повернулась и  побежала  прочь.  Она  бежала,  громко  крича,
завороженная тем, что ее слабый голос способен издавать такой крик. Там, где
дорога сходилась с автострадой,  на  столбе  был  телефон.  Девушка  подняла
трубку: "Алло! Алло!" На другом конце  наконец  раздался  голос.  "Случилось
несчастье!" Голос просил ее указать место, но  она  не  знала,  где  она,  и
потому, повесив трубку, побежала  назад  в  город,  который  покинула  после
обеда.

18

     Еще несколькими часами раньше он  внушал  мне,  что  шины  должны  быть
проколоты в строго установленном  порядке:  сперва  передняя  правая,  потом
передняя левая, затем задняя правая, затем все четыре колеса.  Но  это  была
лишь теория, которой  он  хотел  ошеломить  аудиторию  экологов  или  своего
чересчур доверчивого друга. В действительности же Авенариус  действовал  без
какой-либо системы. Он бежал по улице и, когда  вздумается,  заносил  нож  и
всаживал его в ближайшую шину.
     В ресторане он объяснял  мне,  что  после  каждого  удара  нож  следует
спрятать назад под пиджак, повесить его на ремень и  лишь  затем,  освободив
руки, бежать дальше. С одной стороны, так легче бежать,  а  с  другой  -  из
соображений  безопасности:  с  какой  стати  подвергать  себя   риску   быть
застигнутым с ножом в  руке?  Акция  прокола  должна  быть  стремительной  и
краткой, все должно произойти в одну-две секунды, не долее.
     Однако, к несчастью, чем большим догматиком был Авенариус в теории, тем
небрежнее  действовал  он  на  практике,  без  всякой  методы  и  с  опасной
склонностью делать только то, что ему по душе. Вот и сейчас в пустой  улочке
он проколол у одной машины две шины (вместо четырех), выпрямился  и,  сжимая
нож в руке, вопреки всем правилам безопасности продолжал свой бег. Следующий
автомобиль,  к  которому  он  направлялся,  стоял  на  углу.  На  расстоянии
четырех-пяти шагов он занес руку (опять же вопреки правилам: слишком рано!),
и в эту же минуту у пра вого уха услышал крик.  На  него  смотрела  женщина,
окаменевшая от ужаса. Несомненно, она вынырнула  из-за  угла  именно  в  тот
момент, когда все внимание Авенариуса было нацелено на обретенную  мишень  у
тротуара. Теперь они стояли друг против друга, а поскольку он тоже  оцепенел
от испуга, рука его оставалась недвижно поднятой вверх. Женщина, не в  силах
оторвать глаз от занесенного ножа, снова заорала.  Только  сейчас  Авенариус
опомнился и повесил нож на ремень под пиджак. Чтобы  успокоить  женщину,  он
улыбнулся и спросил:
     - Сколько времени?