и  тем
самым ее великая любовь  к  бессмертному  превратится  в  ничтожный  эпизод,
обреченный на забвение. И потому она принудила добряка Арнима написать  Гете
письмо и попытаться попросить за  нее  извинения.  Но  письмо  осталось  без
ответа. Супруги Арним покинули Веймар, а в январе  1812  года  посетили  его
снова. Гете не принял их. В 1816 году умерла Хрис тиана,  и  вскоре  Беттина
послала Гете длинное письмо, полное смирения. Гете  безмолвствовал.  В  1821
году, то есть десять лет спустя после их последней встречи, она  приехала  в
Веймар и явилась к Гете, который в тот вечер принимал гостей  и  не  мог  не
позволить ей войти в дом. Однако он не обмолвился с ней ни единым словом.  В
декабре того же года она написала  ему  еще  раз.  И  не  получила  никакого
ответа. В 1823 году советники франкфуртского магистрата  решили  воздвигнуть
памятник Гете и заказали его некоему скульптору Рауху. Эскиз  не  понравился
Беттине, и она вмиг поняла, что судьба  дарует  ей  слу  чай,  какой  нельзя
упустить. Не умея рисовать, она, однако, в ту же ночь взялась  за  работу  и
начертила собственный проект скульптуры: Гете сидел в позе античного  героя,
в руке держал лиру, между его колен  стояла  девушка,  представляющая  собой
Психею; а волосы его походили на языки пламени. Рисунок она послала Гете,  и
тут произошло нечто со вершенно невообразимое:  на  глаза  Гете  навернулась
слеза! Итак, спустя тринадцать лет (случилось это в июле 1824-го,  ему  было
семьдесят пять, а ей тридцать девять) он принял ее у себя и, несмотря на  то
что  держал  себя  чопорно,  дал  ей  понять,  что  все   прощено   и   пора
презрительного молчания позади.
     Мне представляется, что  на  этой  стадии  оба  протагониста  пришли  к
холодно провидческому пониманию ситуации: оба знали, что для каждого из  них
важно, и каждый знал, что другой это знает. Своим рисунком  Беттина  впервые
недвусмысленно обозначила то,  что  с  самого  начала  содержалось  в  игре:
бессмертие. Беттина этого слова не произнесла, разве что беззвучно коснулась
его, как касаются струны, которая затем тихо и долго звенит.  Гете  услышал.
Поначалу он был лишь глупо польщен, но постепенно  (когда  уже  утер  слезу)
стал постигать истинный (и менее лестный) смысл  Беттининого  послания:  она
дает ему знать, что прежняя игра продолжается; что она не отступила; что это
она сошьет ему торжественный саван, в  котором  он  предстанет  перед  потом
ством; что он ничем не будет препятствовать ей в том и менее всего  -  своим
упрямым молчанием. Он снова вспомнил то, что давно знал:  Беттина  опасна  и
потому лучше держать ее под ласковым присмотром.
     Беттина знала, что Гете знает. Это вытекает из их  последующей  встречи
осенью того же года; она сама описывает ее в письме,  посланном  племяннице:
вслед за приветствием, пишет Беттина, Гете "сперва стал брюзжать,  потом  же
обласкал меня словами, чтобы вновь снискать мою приязнь".
     Можем ли мы не понять Гете! С беспощадной очевидностью он почувствовал,
как она действует ему на нервы, и вознегодовал на самого себя,  что  нарушил
это восхитительное тринадцатилетнее молчание. Он стал с ней спорить,  словно
хотел одним махом выложить ей все, что у него накопилось против нее. Но  тут
же одернул себя: почему он откровенен? почему говорит ей, что думает? Прежде
всего важна его решимость: нейтрализовать ее; усмирять ее;  держать  ее  под
присмотром.
     По меньшей мере раз шесть в течение их  разговора,  рассказывает  далее
Беттина, Гете под  разными  предлогами  удалялся  в  соседнюю  комнату,  где
украдкой пил вино, о чем она догадалась по его дыханию. Наконец она, смеясь,
спросила его, почему он ходит пить украдкой, и он обиделся.
     Много любопытнее, чем удалявшийся пить вино  Гете,  представляется  мне
Беттина; она вела себя не так, как вели бы себя вы или я: забавляясь, мы  бы
следили за Гете и при этом тактично и уважительно молчали. Сказать  ему  то,
что иные не посмели бы и выговорить ("Твое дыхание отдает алкоголем!  почему
ты пил? и почему пил украдкой?"), для нее было  способом  силой  вырвать  из
него  часть  его  сокровенной  сути,  оказаться  с  ним   в   самом   тесном
соприкосновении. В ее агрессивной бестактности, право на которую она  всегда
присваивала себе,  пользу  ясь  маской  ребенка,  Гете  вдруг  обнаружил  ту
Беттину, какую еще тринадцать лет назад  решил  никогда  больше  не  видеть.
Молча поднявшись, он взял лампу; это было знаком того, что свидание окончено
и что теперь он намерен  проводить  посетительницу  по  темному  коридору  к
дверям.
     Тогда, продолжает Беттина в своем письме, чтобы помешать ему выйти, она
преклонила на пороге колени, лицом к комнате, и сказала: "Я  хочу  знать,  в
силах ли я удержать тебя и дух ли  ты  добра  или  дух  зла,  подобно  крысе
Фауста; я  целую  и  благословляю  порог,  который  каждодневно  переступает
величайший из умов и одновременно мой наилучший друг".
     А что сделал Гете? Я опять слово в  слово  цитирую  Беттину.  Он  якобы
сказал: "Чтобы выйти, я не наступлю ни на тебя,  ни  на  твою  любовь;  твоя
любовь мне слишком дорога, что же касается твоего духа, я  проскользну  мимо
него (он и вправду осторожно обошел коленопреклоненную Беттину), потому  что
ты слишком хитра и лучше остаться с тобою в добром согласии!"
     Фраза, которую Беттина  вложила  ему  в  уста,  подытоживает,  как  мне
кажется, все, что Гете во  время  их  встречи  мысленно  говорил  ей:  знаю,
Беттина, что  эскиз  памятника  был  твоей  гениальной  хитростью.  В  своей
прискорбной дряхлости я позволил  себе  растрогаться,  увидев  свои  волосы,
уподобленные пламени (ах, мои жалкие, поредевшие волосы!), но тут же  следом
уяснил себе: то, что ты хотела явить мне, был не эскиз, а пистолет,  который
ты держишь в руке, чтобы стрелять в дальние просторы моего бессмертия.  Нет,
я не сумел обезоружить тебя. Поэтому я не хочу никакой войны. Я  хочу  мира.
Ничего, кроме мира. Я осторожно обойду тебя и не коснусь тебя, не обниму, не
поцелую. Во-первых, мне этого не хочется, а во-вторых, знаю, что все, что ни
сделаю, ты сумеешь превратить в патроны для своего пистолета.

10

     Два года спустя Беттина вновь приехала в Веймар; она чуть ли не  каждый
день виделась с Гете (тогда ему было  семьдесят  семь),  а  в  конце  своего
пребывания, пытаясь попасть ко двору Карла-Августа, допустила одну из  своих
очаровательных дерзостей. И произошло нечто непредвиденное. Гете  взорвался.
"Этот докучливый  слепень  (diese  leidige  Bremse),  -  пишет  он  великому
герцогу, - который достался мне в наследство от моей матушки, вот уже  много
лет нестерпимо донимает меня. Нынче она вновь при  нялась  за  старую  игру,
которая так шла ей в дни юности; вновь  щебечет  о  соловьях  и  трещит  как
сорока. Ежели Ваше Высочество изволят приказать, то я на правах  дядюшки  со
всей строгостью воспрещу ей всякое дальнейшее посягательство на Ваше  время.
Иначе Ваше Высочество никогда не будут ограждены от ее настырности".
     Шестью годами позже она еще раз появилась в Веймаре, но Гете не  принял
ее. Сравнение Беттины с докучливым слепнем осталось его последним словом  во
всей их истории.
     Странная вещь. С тех пор, что он получил эскиз памятника,  он  приказал
себе сохранять с нею мир. Хотя уже  одно  ее  присутствие  вызывало  у  него
аллергию, он тщился тогда сделать все (даже ценой того, что изо рта  у  него
пахло алкоголем), чтобы провести с ней вечер до конца "в  добром  согласии".
Так почему же он вдруг готов обратить все усилия в дым? Он столь заботился о
том, чтобы не отойти в бессмертие в помятой рубашке, - так почему  же  вдруг
он написал эту страшную фразу о  докучливом  слепне,  в  которой  будут  его
укорять спустя сто, спустя триста лет, когда уже никто не  будет  читать  ни
"Фауста", ни "Страданий юного Вертера"?
     Попробуем разобраться в циферблате жизни.
     До определенного времени наша смерть представляется нам чем-то  слишком
далеким, чтобы погружаться в нее. Ее не видно,  она  невидима.  Это  первый,
счастливый период жизни.
     Но затем мы вдруг начинаем зреть свою смерть перед собой  и  уже  не  в
силах избавиться от мысли о ней. Она с нами. А поскольку бессмертие держится
смерти, как Гарди - Лорела, мы можем сказать, что с нами и наше  бессмертие.
С той минуты, как мы узнаем, что оно с нами, мы  начинаем  горячо  радеть  о
нем. Мы заказываем для него смокинг, покупаем для него  галстук  из  боязни,
что платье и галстук для него выберут другие, причем выберут  неудачно.  Это
пора, когда Гете решает писать свои мемуары, свою  прославленную  "Поэзию  и
правду", когда приглашает к себе преданного Эккермана  (странное  совпадение
дат: происходит это в том же 1823 году, когда Беттина  посылает  ему  проект
памятника) и понуждает его писать  "Разговоры  с  Гете",  этот  великолепный
портрет, созданный под любезным контролем портретируемого.
     За этим вторым.периодом жизни, когда человек не  в  состоянии  оторвать
глаз от земли, приходит третий  период,  самый  прекрасный  и  самый  таинст
венный, о котором мало знают и  мало  говорят.  Силы  убывают,  и  человеком
овладевает обезоруживающая усталость. Усталость: тихий мост,  перекинутый  с
берега жизни на берег смерти. Смерть так близка, что  вид  ее  уже  сделался
скучен. Она снова  стала  невидимой  и  невидной:  невидной,  как  не  видны
предметы, слишком близко знакомые. Усталый человек смотрит  из  окна,  видит
кроны деревьев и про себя твердит их названия: каштан, тополь, клен.  И  эти
названия прекрасны, как само бытие. Тополь высок  и  похож  на  атлета,  что
протянул руку к небу. Или похож на пламя, что выбилось и застыло. Тополь, ах
тополь. Бессмертие - это смешная иллюзия, пустое слово, ветер,  пойманный  в
сачок, если сравним его с  красотой  тополя,  на  который  взирает  из  окна
усталый человек. Бессмертие вообще уже тревожит усталого старого человека.
     А что делает усталый старый человек, взирающий на тополь,  когда  вдруг
появляется женщина, которая жаждет садиться на стол,  преклонять  на  пороге
колени и возглашать софизмы? Во внезапном приливе жизненности, с невыразимой
радостью он называет ее докучливым слепнем.
     Я думаю о той минуте, когда Гете писал слова  "докучливый  слепень".  Я
думаю об удовольствии, которое он при этом испытывал,  и  представляю  себе,
что он вдруг тогда осознал: он никогда в жизни  не  поступал  так,  как  ему
хотелось. Он считал себя правителем своего бессмертия, и эта ответственность
сковывала его, делала его чопорным. Он  боялся  эксцентричностей,  хотя  его
сильно влекло к ним, а если, случалось, и  допускал  что-либо  подобное,  то
силился задним числом упорядочить дело так, чтобы ничто не выпирало  из  той
улыбчивой умеренности, какую  он  некогда  отождествлял  с  красотой.  Слова
"докучливый слепень" не вязались ни с его творениями, ни с его жизнью, ни  с
его бессмертием. В этих словах  была  чистейшая  свобода.  Их  мог  написать
только человек,  оказавшийся  уже  в  третьем  периоде  своей  жизни,  когда
перестаешь управлять своим бессмертием и считать  его  делом  серьезным.  Не
всякий доходит до этой крайней черты, но тот, кто доходит знает, что  только
там - истинная свобода.
     Эти мысли пролетели в сознании Гете, но он тотчас забыл о них, так  как
был уже старым, усталым человеком со слабеющей памятью.

11

     Вспомним: впервые она пришла к нему в обличье  ребенка.  По  прошествии
двадцати пяти лет, в марте 1832-го, узнав, что Гете серьезно занемог, тотчас
отослала к нему  своего  собственного  ребенка:  восем  надцатилетнего  сына
Зигмунда. Робкий юноша по настоянию матери оставался в Веймаре  шесть  дней,
вовсе не зная, о чем идет речь. Но Гете знал: она направила  к  нему  своего
посланца, который одним своим присутствием должен был дать понять  ему,  что
смерть топчется за дверью и что с этой минуты его, Гете, бессмертие  Беттина
берет в свои руки.
     Затем смерть перешагнула порог; после недельной борьбы с ней, 22 марта,
Гете умирает, а несколькими днями позже Беттина пишет исполнителю  последней
воли Гете канцлеру фон Мюллеру: "Конечно,  смерть  Гете  произвела  на  меня
глубокое, неизгладимое впечатление, но нисколько не впечатление скорби. Если
я и не могу выразить словами подлинную правду того, что чувствую, то все же,
пожалуй, в наибольшей мере приближусь к ней, коли скажу: впечатление славы".
     Обратим особое внимание на это Беттинино уточнение: никоим  образом  не
скорбь, а слава.
     В скором времени она просит того же канцлера фон  Мюллера  прислать  ей
все письма, кои она когда-либо написала  Гете.  Прочитав  их,  она  испытала
разочарование: вся ее история  с  Гете  явилась  ей  всего  лишь  наброском,
наброском хоть и  к  великому  творению,  но  все  же  наброском,  и  весьма
несовершенным. Необходимо было приняться за работу. На протяжении  трех  лет
она правила, переписывала, дописывала. Если она была недовольна собственными
письмами,  письма  Гете  удовлетворяли  ее  еще  меньше.  Когда  она  теперь
перечитала их, ее оскор била их лаконичность, сдержанность,  а  подчас  даже
дерзость. Словно в самом деле приняв маску ребенка за ее истинное  лицо,  он
подчас писал ей так,  будто  давал  снисходительные  наставления  школьнице.
Посему ей пришлось изменить их тональность: там, где он называл ее  "дорогой
друг",  она  заменила  на  "сердце  мое",  попреки  его  смягчила   лестными
приписками и добавила фразы, кои должны были свидетельствовать о  ее  власти
Вдохновительницы и Музы над очарованным поэтом.
     Разумеется, еще радикальнее она переписывала собственные  письма.  Нет,
тональности она не меняла,  тональность  была  правильной.  Но  изменяла,  к
примеру, датировку их написания (дабы исчезли долгие паузы в  их  переписке,
которые ставили бы  под  сомнение  постоянство  их  страсти),  изъяла  много
неуместных пассажей (к примеру,  тот,  в  котором  просила  Гете  никому  не
показывать  ее  писем),  другие  пассажи  добавила,  драматизируя  описанные
ситуации, придала большую глубину своим взглядам на политику, на  искусство,
особенно на музыку и на Бетховена.
     Книгу она закончила  в  1835  году  и  опубликовала  ее  под  названием
"Goethe's Briefwechsel mit einem Kinde". "Переписка Гете с ребенком".  Никто
не усомнился в истинности переписки вплоть до 1921 года, когда были  найдены
и изданы подлинные письма.
     Ах, почему она вовремя не сожгла их?
     Вообразите себя на ее месте: нелегко  сжечь  интимные  бумаги,  которые
дороги вам, - это не иначе  как  признаться,  что  долго  вы  здесь  уже  не
задержитесь, что завтра умрете; и оттого акт уничтожения откладываете со дня
на день, пока однажды не становится поздно.
     Человек помышляет о бессмертии и забывает помыслить о смерти.

12

     Сегодня, с расстояния, какое предоставил нам конец нынешнего  столетия,
мы, пожалуй, можем осмелиться сказать: Гете -  фигура,  расположенная  точно
посередине  европейской  истории.  Гете:  великая  середина.  Но  отнюдь  не
середина - пугливая  точка,  что  осмотрительно  избегает  крайностей,  нет,
крепкая середина, что держит обе крайности в редкостном  равновесии,  какого
затем Европа уже никогда не узнает. Гете  еще  смолоду  изучает  алхимию,  а
позже становится одним из первых современных ученых. Гете  -  величайший  из
всех немцев и одновременно антипатриот  и  европеец.  Гете  -  космополит  и
одновременно всю жизнь почти не покидает своей провинции, своего  маленького
Веймара. Гете - человек природы, но и человек истории. В любви он  настолько
же либертин, насколько и романтик.  И  еще:  Вспомним  Аньес  в  лифте,  что
трясся, будто у него была пляска святого Витта. И хотя она  разби  ралась  в
кибернетике,  однако  никак  не  могла  объяснить  себе,  что   творится   в
техническом мозгу этой машины, которая была столь же  чужда  и  непроницаема
для  нее,  как  и  механизм  всех  предметов,  с  какими   она   каждодневно
соприкасалась,  от  маленького  компьютера,  поставленного  у  телефона,  до
посудомойки.
     Гете, напротив, жил в  ту  короткую  пору  истории,  когда  технический
прогресс уже приносил жизни определенные  удобства,  но  когда  образованный
человек еще способен был осмыслить все устройства, какими пользовался.  Гете
знал, из чего построен дом, в котором жил, знал, почему  светит  керосиновая
лампа,  знал  устройство  телескопа,  в  который  с  Беттиной  наблюдал   за
Меркурием; хотя он сам не умел оперировать, но ассистировал  при  нескольких
операциях,  а  когда  бывал  болен,  мог  разговаривать  с  доктором  языком
специалиста. Мир технических пред метов был понятен ему и  полностью  открыт
его взору. То было великое Гетево  мгновение  посреди  европейской  истории,
мгновение,  после  которого  останется  рубец  тоски  на  сердце   человека,
плененного дерга ющимся и танцующим лифтом.
     Творчество Бетховена  начинается  там,  где  кончается  великая  Гетева
середина. Оно размещается во времени, когда мир начинает  постепенно  терять
свою прозрачность, мутнеет, становится  все  более  непостижимым,  мчится  в
неведомое, в то время как человек, преданный миром, бежит в самого  себя,  в
свою тоску, в свои мечтания, в свой бунт и дает оглушить себя голосом  своей
больной души до такой степени, что уже не  слышит  голосов,  обращающихся  к
нему извне. Этот крик души звучал для Гете невыносимым гамом. Гете ненавидел
шум. Это известно. Он не переносил даже собачьего  лая  в  отдаленном  саду.
Говорят, он не любил музыки. Это ошибка. Чего он  не  любил,  так  это  орке
стра. Он любил  Баха,  поскольку  тот  еще  понимал  музыку  как  прозрачное
созвучие самостоятельно ведомых голосов, каждый из которых можно  различить.
Но в бетховенских симфониях отдельные голоса ин  струментов  растворялись  в
звуковой амальгаме крика и рыданий. Гете не выносил рева оркестра в  той  же
мере, в какой не выносил  громких  стонов  души.  Молодые  Беттинины  друзья
замечали, с какой неприязнью смотрит на  них  божественный  Гете  и  как  он
затыкает уши. Этого простить они ему не могли и ополчались на  него  как  на
противника души, бунта и чувства.
     Беттина была сестрой поэта Брентано,  женой  поэта  Арнима  и  почитала
Бетховена. Она принадлежала к поколению романтиков, но одновременно  была  и
приятельницей Гете. Такого положения не было ни у  кого  другого:  это  была
королева, властвующая в двух королевствах.
     Ее книга была великолепной данью почтения к Гете. Все ее письма были не
чем иным, как единой песнью любви к нему. Да, но  поскольку  все  знали  про
очки, сброшенные с нее госпожой Гете на пол, и о том, что Гете тогда позорно
предал любящее дитя в угоду "бешеной колбасе", эта книга  одновре  менно  (и
куда более) являет собой урок любви, преподанный  покойному  поэту,  который
перед лицом великого чувства повел себя как трусливый филистер и пожертвовал
страстью ради убогого семейного покоя. Книга  Беттины  была  одновременно  и
данью почтения, и оплеухой.

13

     В год смерти Гете Беттина в  письме  своему  другу  князю  Герману  фон
Пюклеру-Мускау поведала, что произошло летом двадцать лет назад. Узнала  она
это якобы от самого Бетховена. В 1812  году  (десять  месяцев  спустя  после
черных дней разбитых очков) он приехал  ненадолго  в  Теплице,  где  впервые
тогда встретился с Гете. Однажды они вместе отправились на прогулку. Они шли
вдоль курортной аллеи, как вдруг впереди появилась  французская  императрица
Мария-Луиза с семьей и придворными. Гете, увидев их, перестал внимать словам
Бетховена, отошел на обочину дороги и снял шляпу. Бетховен же надвинул  свою
шляпу еще ниже на лоб, нахмурился так, что его густые брови выросли  еще  на
несколько сантиметров, и двинулся дальше, не замедляя  шага.  И  посему  это
они,  аристократы,  вынуждены   были   остановиться,   уступить   дорогу   и
раскланяться.  Только  отойдя  от  них  на  неко