сть.  Жест,  взыскующий  бессмертия,  знает  только  два  места  в
пространстве: "я" здесь и горизонт там, вдали; лишь  два  понятия:  абсолют,
которым является "я", и абсолют мира. Этот жест не  имеет  ничего  общего  с
любовью, поскольку другой человек, ближний, любой, кто находится между двумя
крайними полюсами ("я" и мир), заранее исключен из игры, опущен, невидим.
     Двадцатилетний парень, который вступает в коммунистическую  партию  или
идет с винтовкой бороться вместе  с  партизанами  в  горы,  заворожен  своим
собственным образом революционера - именно  он  отличает  его  от  других  и
помогает стать самим собой. В  истоках  его  борьбы  лежит  растравленная  и
неудовлетворенная любовь к своему "я", которому  он  хочет  придать  броские
очертания и потом послать это  "я"  (движением,  которое  я  назвал  жестом,
взыскующим бессмертия) на великую  сцену  истории,  куда  устремлены  тысячи
глаз; а на примере Мышкина и Наста сьи Филипповны мы  знаем,  что  душа  под
пристальными взглядами растет, раздувается, становится все больше и больше и
наконец возносится к небу, словно прекрасный светящийся воздушный корабль.
     Нет, не разум, а гипертрофированная  душа  заставляет  людей  поднимать
кулаки вверх, дает им винтовку в руки и гонит их на общий бой за правое  или
неправое дело. Именно она является тем бензином, без которого мотор  истории
не вращался бы и Европа лежала бы на траве, лениво  взирая  на  плывущие  по
небу облака.
     Христиана не страдала гипертрофией души и не мечтала играть на  великой
сцене истории. Подозреваю, что она любила лежать на траве, устремив глаза  к
небу, по которому плыли облака. (Подозреваю даже, что она умела быть в такие
минуты счастливой, - картина, неприглядная для человека с гипертрофированной
душой, поскольку он сам, пожираемый огнем  своего  "я",  никогда  не  бывает
счастлив.) Стало быть, Ромен Роллан, друг прогресса и слезы, ни  секунды  не
колебался, когда должен был выби рать между Христианой и Беттиной.

17

     Блуждая по дорогам запредельного мира, Хемингуэй  заметил,  что  издали
направляется к нему молодой  мужчина;  он  был  элегантно  одет  и  держался
чрезвычайно прямо. По мере того как щеголь  приближался  к  нему,  Хемингуэй
сумел разглядеть на его губах легкую озорную улыбку. Когда они  были  уже  в
нескольких метрах друг от друга, молодой человек замедлил шаг, словно  желая
дать Хемингуэю последнюю возможность его узнать.
     "Иоганн!" - пораженно воскликнул Хемингуэй.
     Гете  довольно  улыбался;  он  был  горд,  что  ему   удался   отличный
сценический эффект. Не забывайте, что он долгое время был директором  театра
и знал толк в эффектах. Потом он взял своего приятеля под  руку  (любопытно,
что хотя он и был теперь моложе Хемингуэя, но относился  к  нему  с  прежней
ласковой снисходительностью старшего) и повел на дальнюю прогулку.
     "Иоганн, - говорил Хемингуэй, - вы сегодня красивы как Бог.  -  Красота
приятеля доставила ему истинную радость, и он счастливо засмеялся: - Где  вы
оставили свои домашние шлепанцы? И ту зеленую пластинку над  глазами?  -  И,
перестав смеяться, сказал: - Таким вы должны были предстать на вечном  суде.
Разгромить своих судей не аргументами, а своей красотой!"
     "Вы же знаете, что на вечном суде я не произнес ни  единого  слова.  Из
презрения. Но я не мог удержаться  от  того,  чтобы  не  ходить  туда  и  не
выслушивать их. Я сожалею об этом".
     "Что же вы хотите? Вы были осуждены на бессмертие в  наказание  за  то,
что писали книги. Вы это сами мне объяснили".
     Гете пожал плечами и сказал не без гордости: "Наши книги в определенном
смысле слова, возможно, бессмертны. Возможно. - После паузы он добавил  тихо
и многозначительно: - Но не мы".
     "Как раз наоборот, - горько возразил Хемингуэй.  -  Наши  книги,  всего
вероятнее, скоро перестанут читать. От вашего Фауста останется лишь дурацкая
опера Гуно. И еще, пожалуй, строка о том, что вечная женственность манит нас
к себе..."
     "Das Ewigweibliche zieht uns hinan", - продекламировал Гете.
     "Правильно. Но вашей жизнью до мельчайших подробностей люди никогда  не
перестанут интересоваться".
     "Вы все еще не поняли, Эрнест, что лица, о которых они говорят, не мы?"
     "Не пытайтесь утверждать, Иоганн, что вы не имеете никакого отношения к
Гете, о котором все пишут и говорят. Допускаю, что образ,  оставшийся  после
вас, не вполне соответствует вам. Допускаю, что вы изрядно искажены  в  нем.
Но все-таки вы в нем присутствуете".
     "Нет, это не я, - сказал Гете очень твердо. - И скажу вам еще  кое-что.
Даже  в  своих  книгах  я  не  присутствую.  Тот,   кого   нет,   не   может
присутствовать".
     "Для меня это слишком философская мысль".
     "Забудьте на минуту, что вы американец,  и  пораскиньте  мозгами:  тот,
кого нет, не может присутствовать. Неужто это так сложно?  В  миг,  когда  я
умер, я ушел отовсюду и полностью. Ушел я и из своих книг. Эти  книги  живут
на свете без меня. Никто в них меня уже не найдет.  Поскольку  нельзя  найти
того, кого нет".
     "Я охотно соглашусь с вами, - сказал Хемингуэй,  -  но  объясните  мне:
если образ, оставшийся после вас, не имеет с вами ничего общего,  почему  же
при жизни  вы  уделили  ему  столько  внимания?  Почему  пригласили  к  себе
Эккермана? Почему вы взялись за написание "Поэзии и правды"?"
     "Эрнест, смиритесь с тем, что я был таким же сумасбродом, как и  вы.  В
этих хлопотах о собственном образе - роковая незрелость человека. Как трудно
быть равнодушным к собственному образу! Такое равнодушие свыше  человеческих
сил. Человек приходит к нему только после смерти. И причем не  сразу.  Через
долгое время после смерти. Вы к этому еще не пришли. Вы все еще не взрослый.
А то, что вы мертвы... кстати, давно ли это?"
     "Двадцать семь лет", - сказал Хемингуэй.
     "Это совсем ничего. Вам придется ждать по меньшей мере еще лет двадцать
- тридцать, прежде чем  вы  полностью  осознаете,  что  человек  смертен,  и
сумеете сделать  из  этого  надлежащие  выводы.  Раньше  не  получится.  Еще
незадолго до смерти я говорил, что чувствую в себе  такую  творческую  мощь,
которая не может исчезнуть без остатка. И естественно,  я  верил,  что  буду
жить в образе, который по себе здесь оставляю. Да, я был такой же, как и вы,
Эрнест. Даже после смерти тягостно было  смириться  с  тем,  что  меня  нет.
Знаете, ужасно  странная  вещь!  Быть  смертным  -  это  самый  элементарный
человеческий опыт, но при этом человек никогда не спо собен был принять его,
понять и вести себя  соответственно.  Человек  не  умеет  быть  смертным.  А
умирая, не умеет быть мертвым".
     "А умеете ли вы  быть  мертвым,  Иоганн?  -  спросил  Хемингуэй,  чтобы
ослабить серьезность минуты. - Вы и вправду думаете, что лучший способ  быть
мертвым - это терять время на болтовню со мной?"
     "Не стройте из себя дурака, Эрнест, - сказал Гете. - Вы хорошо  знаете,
что в эту минуту мы лишь фривольная фантазия романиста,  который  заставляет
нас говорить то, что мы, по  всей  видимости,  никогда  бы  не  сказали.  Но
оставим это. Вы заметили, какой у меня сегодня вид?"
     "Разве я вам не сказал об этом, как только увидел вас? Вы прекрасны как
Бог!"
     "Так  я  выглядел,  когда  вся  Германия  считала   меня   бессердечным
соблазнителем, - сказал Гете едва ли не торжественно.  Затем  добавил:  -  Я
хотел, чтобы именно таким вы унесли меня в свои будущие годы".
     Хемингуэй смотрел на Гете с внезапной нежной снисходительностью:
     "А у вас, Иоганн, сколько лет прошло после вашей смерти?"
     "Сто пятьдесят шесть", - ответил Гете с каким-то смущением.
     "И вы все еще  не  умеете  быть  мертвым?"  Гете  улыбнулся:  "Понимаю,
Эрнест. Я веду себя в некотором противоречии с тем,  что  я  минутой  раньше
говорил вам. Но я позволил себе это ребячливое тщеславие потому, что сегодня
мы видимся в последний раз. - И затем медленно, как тот, кто больше  никогда
не заговорит, произнес такие слова: - Дело в том, что я окончательно  понял,
что вечный суд - это глупость. Я решил воспользоваться наконец  тем,  что  я
мертвый, и пойти, если можно это  выразить  столь  неточным  словом,  спать.
Насладиться абсолютным  небытием,  о  котором  мой  великий  недруг  Новалис
говорил, что оно синеватого цвета".


     Часть 5. Случайность

1

     После обеда она поднялась в свой номер. Было воскресенье,  в  отеле  не
ждали ни одного нового гостя,  никто  не  торопил  ее  с  отъездом;  широкая
кровать в номере была все так же расстелена, как и утром, когда она  встала.
Ее вид наполнил ее счастьем: она провела в ней две  ночи  одна,  слыша  лишь
собственное дыхание, и лежала во сне наискось, от угла к углу, словно хотела
своим  телом  обнять  всю  эту  огромную   квадратную   плоскость,   которая
принадлежала только ей и ее сну.
     В раскрытом  на  столе  чемоданчике  все  уже  было  упаковано:  поверх
сложенной юбки лежало брошюрованное издание стихов Рембо. Она  взяла  его  с
собой, поскольку в последние недели много  думала  о  Поле.  В  пору,  когда
Брижит еще не было на свете, она  часто  садилась  позади  него  на  большой
мотоцикл и катила с ним по всей Франции. С тем вре менем и с тем  мотоциклом
сливаются ее воспоминания о Рембо: это был их поэт.
     Она взяла эти полузабытые стихи, словно брала в  руки  старый  дневник,
любопытствуя  узнать,  покажутся  ли  ей  пожелтевшие  от   времени   записи
трогательными, смешными, чарующими или не стоящими внимания. Стихи были  все
так же прекрасны, но кое-что в них поразило ее: они не имели ничего общего с
большим мотоциклом, на котором они когда-то ездили.  Мир  стихов  Рембо  был
гораздо ближе человеку гетевской  поры,  чем  современникам  Брижит.  Рембо,
предписавший всем быть абсолютно современными, был поэтом природы, бродягой,
в его стихах были слова, которые нынешний человек забыл или уже не  способен
им  радоваться:  кресс-салат,  липы,  дубы,  сверчки,  орех,  вязы,  вереск,
воронье, теплый помет старых голубятен и дороги, в особенности дороги:
     Голубыми вечерами пойду я по тропе, исколотый  хлебами,  бродить  среди
густой травы... Не буду говорить, не буду думать ни о чем... И, как цыган, я
побреду куда глаза глядят путем  природы  и  счастлив  буду  с  ней,  как  с
женщиной...  {Приводим  стихотворение  Артюра  Рембо  в   переводе   Виктора
Андреева: "В дремотных сумерках, в сапфирной  тишине  //  Неспешно  я  пойду
тропинкой луговою; // Немятая трава исколет ноги мне, //  Лицо  омоет  ветер
пылью дождевою. // Не стану говорить и думать - ни о чем; // Блаженствуй же,
душа, в любви неизъяснимой; // А просто, как цыган, я побреду  вдвоем  //  С
Природой - счастлив, словно с женщиной любимой". (Прим. ред.)}
     Она закрыла чемоданчик. Потом вышла в коридор, быстро спустилась  вниз,
выбежала из отеля, бросила чемоданчик на заднее сиденье и села за руль.

2

     Было полтретьего, пора  пускаться  в  путь:  она  не  любила  ездить  в
темноте. Но она никак не решалась повернуть ключ зажигания. Словно любовник,
который не успел сказать ей  всего,  чем  полнилось  его  сердце,  окрестный
пейзаж не давал ей уехать. Она вышла из машины. Вокруг нее были  горы;  горы
слева были яркими, сочного цвета, и  над  их  зеленым  абрисом  сияли  белые
глетчеры; горы справа были окутаны желтоватой дымкой, обратившей их  в  один
сплошной силуэт. Это были два совершенно разных освещения; два разных  мира.
Она поворачивала голову то в одну, то в другую сторону и  решила  напоследок
еще раз пройтись. И вышла на дорогу, которая, полого поднимаясь, вела  через
луга к лесу.
     Лет двадцать пять тому назад она приезжала с Полем в Альпы  на  большом
мотоцикле. Поль любил море, а горы были ему чужды. Ей хотелось заманить  его
в свой мир; хотелось очаровать его видом деревьев и лугов. Мотоцикл стоял на
обочине дороги, а Поль говорил:
     - Луг -  не  что  иное,  как  нива  страданий.  Каждую  минуту  в  этой
прекрасной зелени умирает какое-нибудь существо, муравьи  медленно  пожирают
живых червяков, птицы с высоты  подстерегают  ласку  или  мышь.  Видишь  эту
черную кошку, как она недвижно притаилась в траве? Она только и ждет,  когда
настанет возможность убить. Мне  противно  это  слепое  прекло  нение  перед
природой. Ты думаешь, что лань испытывает в пасти тигра  меньший  ужас,  чем
испытала бы ты? Люди выдумали, что звери не способны так  же  страдать,  как
человек, а иначе им трудно было бы сми риться с сознанием, что они  окружены
природой, которая не что иное, как убийство, сплошное убийство.
     Поль утешался тем, что человек постепенно покроет  всю  землю  бетоном.
Для  него  это  было  подобно  тому,  как  если  бы  на  его  глазах  заживо
замуровывали безжалостную злодейку. Аньес слишком хорошо понимала его, чтобы
упрекать в нелюбви к природе, мотивированной,  если  можно  так  выразиться,
чувством гуманности и справедливости.
     А возможно, это скорее была совершенно обычная ревнивая борьба  мужчины
за женщину, которую он хотел окончательно оторвать от отца. Поскольку именно
отец научил Аньес любить природу. С ним она исходила километры  и  километры
дорог, восхищаясь тишиной леса.
     Когда-то друзья показывали ей  из  машины  природу  Америки.  Это  было
бесконечное и недоступное  царство  деревьев,  рассекаемое  длинными  шоссе.
Тишина этих лесов  казалась  ей  столь  же  враждебной  и  чуждой,  как  шум
Нью-Йорка. В лесу, который любит Аньес, дороги разветвляются на  проселки  и
на совсем маленькие тропки; по тропам ходят лесники. На дорогах -  скамейки,
с которых можно обозревать окрестности, где пасутся стада овец и коров.  Это
Европа, это сердце Европы, это Альпы.

3

     Depuis huit jours, j'avais déchire mes bottines aus  cailleux  des
chemins...
     Восемь дней подряд я разбивал свои ботинки о камни дорог... -
     пишет Рембо.
     Дорога: полоска земли, по которой ходят  пешком.  Шоссе  отличается  от
дороги не только тем, что по нему ездят в машинах, но и тем, что  оно  всего
лишь линия, связывающая одну точку с другой. У  шоссе  нет  смысла  в  самом
себе; смысл есть лишь в двух соединенных  точках.  Дорога  -  это  гимн  про
странству. Каждый кусочек дороги осмыслен  сам  по  себе  и  приглашает  нас
остановиться. Шоссе - победное обесценивание пространства,  которое  по  его
милости сейчас не что иное, как сущая помеха люд скому движению и  напрасная
трата времени.
     Прежде чем исчезнуть из ландшафта, дороги исчезли из души человека:  он
перестал мечтать о ходьбе, о пеших прогулках и получать от этого радость. Он
уже и жизнь свою видел не как дорогу, а как шоссе: как линию, которая  ведет
от точки к точке, от чина капитана к чину генерала, от роли супруги  к  роли
вдовы. Время жизни стало для него сущей преградой, которую нужно  преодолеть
все большими и большими скоростями.
     Дорога и шоссе - это и два разных понятия красоты. Если  Поль  говорит,
что там-то и там-то прекрасное  место,  это  значит:  когда  там  остановишь
машину, увидишь прекрасный замок семнадцатого века, а рядом с ним парк; или:
там озеро, и на его  блестящей  поверхности,  уходящей  в  неоглядную  даль,
плавают лебеди.
     В мире шоссе прекрасный пейзаж означает:  остров  красоты,  соединенный
длинной линией с другими островами красоты.
     В свете дорог красота непрерывна и вечно изменчива; на каждом шагу  она
говорит нам: "Остановись!"
     Мир дорог был миром отца, мир шоссе  -  миром  мужа.  И  история  Аньес
замыкается как круг: из мира дорог в мир шоссе и  снова  назад.  Вот  почему
Аньес переезжает  в  Швейцарию.  Это  уже  решено,  и  в  этом  источник  ее
постоянного за последние две недели и безумного счастья.

4

     Уже давно перевалило за полдень, когда она вернулась к  машине.  И  как
раз в ту минуту, когда она вставляла ключ в  замок,  профессор  Авенариус  в
плавках подходил к маленькому бассейну, где я поджи дал его в  теплой  воде,
подставляя тело сильным струям, бьющим из стен под ее поверхностью.
     События,  таким  образом,  синхронизировались.  Всегда,  когда   что-то
происходит в пункте Z, нечто другое также происходит в пунктах А, В,  С,  D,
Е. "И как раз в ту минуту,  когда..."  -  одна  из  магических  формул  всех
романов, фраза, что очаровывает нас,  когда  мы  читаем  "Трех  мушкетеров",
самый  любимый  роман  профессора  Авенариуса,  которому  я  сказал   вместо
приветствия:
     - Как раз в эту минуту, когда  ты  входишь  в  бассейн,  героиня  моего
романа наконец завела машину, чтобы ехать в Париж.
     - Дивное совпадение, - сказал явно обрадованный профессор  Авенариус  и
опустился в воду.
     -  Таких  совпадений,  разумеется,  происходит  на   свете   ежеминутно
миллиарды. Я мечтаю написать об этом большую  книгу:  "Теория  случайности".
Первая часть: Случайность, управляющая  совпадениями.  Классификация  разных
типов случайных совпадений. Например: "Как раз в ту минуту, когда  профессор
Авенариус вошел в бассейн, чтобы почувствовать теплую струю  воды  на  своей
спине, в общественном парке Чикаго упал с  каштана  желтый  лист".  Подобное
случайное совпадение  событий  не  имеет  ровно  никакого  смысла.  В  своей
классификации я называю его немым совпадением.  Но  представь  себе,  что  я
скажу: "Как раз в ту минуту, когда упал пер вый желтый лист в городе Чикаго,
профессор Авенариус вошел в бассейн, чтобы помассировать свою спину".  Фраза
обретает меланхолический оттенок, потому что мы уже воспринимаем  профессора
Авенариуса  как  провозвестника  осени  и  вода,   в   которую   он   вошел,
представляется нам соленой от слез. Случайное совпадение вдохнуло в  событие
неожидан ный смысл, и потому я называю его  поэтическим  совпадением.  Но  я
могу  сказать  то  же,  что  произнес,  увидев  тебя:  "Профессор  Авенариус
погрузился в бассейн как раз в ту минуту, когда Аньес тронула в Альпах  свою
машину". Это совпадение нельзя назвать поэтическим, поскольку оно не придает
никакого особого смысла твоему погружению в бассейн, но все  же  это  весьма
ценное совпадение, которое я называю контрапунктическим. Будто  две  мелодии
соединяются в одну композицию. Я знаю это еще со времен своего детства. Один
мальчик пел одну песню, а другой мальчик в то же время пел другую  песню,  и
это  сливалось  воедино!  Или  вот  еще  иной  тип  случайного   совпадения:
"Профессор Авенариус вошел в метро на Монпарнасе как раз в ту минуту,  когда
там стояла прекрасная дама с красной копилкой в руке".  Это  так  называемое
совпадение, творящее историю, которое, в частности, обожают романисты.
     После этих слов я сделал  паузу,  дабы  заставить  его  рассказать  мне
поподробнее о своей  встрече  в  метро,  но  он  знай  себе  вертел  спиной,
подставляя бьющей струе воды свое люмбаго, и делал вид,  что  мой  последний
пример его ничуть не касается.
     - Не могу избавиться от ощущения, - сказал он,  -  что  в  человеческой
жизни случайность вовсе не обусловлена исчислением вероятностей.  Тем  самым
хочу сказать: мы часто сталкиваемся со случайностями столь невероятными, что
им не найти никакого математического оправдания. Недавно я шел по ничего  не
значащей улице ничего не значащего парижского квартала и встретил женщину из
Гамбурга,  с  которой  двадцать  пять  лет  назад  встречался  чуть  ли   не
каждодневно, а потом начисто потерял ее из виду. Шел я по  этой  улице  лишь
потому, что по ошибке вышел из мет ро  на  одну  остановку  раньше.  А  она,
будучи в трехдневном туре по Парижу, заблудилась. Наша встреча  -  следствие
одной миллиардной вероятности!
     - Каким методом ты исчисляешь вероятность человеческих встреч?
     - Может, ты знаешь какой-нибудь метод?
     -  Не  знаю.  И  сожалею  об  этом,  -  сказал  я.  -  Удивительно,  но
человеческая жизнь никогда не была подвергнута математическому исследованию.
Возьмем хотя бы  время.  Я  мечтаю  об  эксперименте,  ко  торый  с  по