любви или чувство любви? В то время как он думал над этим,  она
быстро в уголке комнаты разделась и шмыгнула в  постель,  оставив  на  стуле
свои полотняные брюки, а под ним - огромные кроссовки  с  засунутыми  в  них
толстыми носками, кроссовки, которые здесь, в квартире Рубенса, на  короткий
миг  прервали  свое  долгое  странствие  по  австралийским  университетам  и
европейским городам.
     Это была невероятно спокойная и молчаливая любовь.  Я  сказал  бы,  что
Рубенс сразу вернулся в период атлетической немоты, но слово "атлетичес кий"
здесь  было  не  вполне  уместно,  поскольку  он  уже  давно  утратил  былое
молодеческое честолюбие - продемонстрировать свою физическую  и  сексуальную
силу;  занятие,  которому   они   предавались,   казалось,   носило   скорее
символический, нежели атлетический характер. Однако же  Рубенс  не  имел  ни
малейшего понятия, что должны были символизировать совершаемые ими движения.
Негу? любовь? здоровье? радость жизни?  распутство?  дружбу?  веру  в  Бога?
просьбу о долголетии? (Девица изучала семиологию живописи. Так не  лучше  ли
ей  сообщить  ему  кое-что  о  семиологии  телесной  любви?)   Он   совершал
механические движения  и  впервые  в  жизни  ощущал,  что  не  знает,  зачем
совершает их.
     Когда они посреди любовных занятий сделали паузу (Рубенсу пришло на ум,
что ее профессор семиологии  несомненно  тоже  делает  десятиминутную  паузу
посреди двухчасового семинара), девица произнесла (все таким  же  спокойным,
уравновешенным голосом) фразу, в которой снова возникло  непостижимое  слово
"любовь";  Рубенсу  представилась  такая  картина:  из   глубины   Вселенной
опускаются на Землю прекрасные женские создания. Их  тела  походят  на  тела
земных женщин, однако они абсолютно совершенны, ибо планета, с  которой  они
приходят, не знает болезней, и тела там без всяких  изъянов.  Однако  земные
мужчины, ко торые с ними  встречаются,  ничего  не  знают  об  их  внеземном
прошлом и потому совсем не понимают их; они никогда не смогут узнать,  какой
отзвук находят у этих женщин их слова и их действия; они никогда не  узнают,
какие чувства скрываются за их  красивыми  лицами.  С  женщинами,  до  такой
степени загадочными, невозможно было бы  предаваться  любви,  думал  Рубенс.
Потом   поправил    себя:    очевидно,    наша    сексуальность    настолько
автоматизирована, что в конце  концов  она  сделала  бы  возможной  телесную
любовь и с внеземными женщинами, но эта любовь была бы за гранью какого-либо
вожделения,  любовный  акт,  превращенный  в  чисто  физическое  упражнение,
лишенное чувства и порочности.
     Перемена близилась к концу, вторая половина любовного  семинара  должна
была вот-вот начаться, и ему  хотелось  что-то  сказать,  какую-нибудь  несу
разность, которая вывела бы ее из равновесия, но он знал, что не решится  на
это. Он ощущал себя  иностранцем,  которому  приходится  перебраниваться  на
языке, каким он  недостаточно  владеет;  он  не  может  выкрикнуть  никакого
ругательства, потому что противник невинно спросил бы его:  "Что  вы  хотели
сказать, месье? Я не понял вас!" И потому Рубенс, так и не  обронив  никакой
несуразности, еще раз овладел ею в безмолвной невозмутимости.
     Потом  он  проводил  ее  на  улицу  (он  не  знал,  довольна  она   или
разочарована, но выглядела она скорее довольной) и был настроен уже  никогда
больше с нею не видеться; он понимал, что это уязвит ее, ибо столь внезапную
потерю интереса у него (она все же не могла не чувствовать, как еще вчера он
был ею околдован!) она будет воспринимать как поражение, тем более  горькое,
чем оно необъяснимее. Он  хорошо  представлял  себе,  что  по  его  вине  ее
кроссовки отправятся теперь в странствие чуть более  меланхолич  ным  шагом,
чем до сих пор. Он простился с ней, а когда она исчезла за углом улицы,  его
охватила сильная, мучительная тоска по женщинам, которых он знал.  Это  было
резко и неожиданно, словно болезнь, возникающая сразу, без предупреждения.
     Постепенно он начал понимать, в чем дело.  На  его  циферблате  стрелка
достигла новой цифры. Он слышал, как бьют часы, видел,  как  на  больших  ку
рантах открывается окошко и с помощью таинственного средневекового механизма
в них появляется кукла девушки в огромных кроссовках. Ее появление означало,
что его тоска сделала полный поворот: он уже не будет  больше  желать  новых
женщин; он будет желать лишь тех женщин, которых когда-то знал;  отныне  его
желание будет одержимо прошлым.
     По улицам ходили красивые женщины, и он удивлялся тому, что не обращает
на них внимания. Я даже полагаю, что многие заглядывались на него, но он  не
замечал этого. Когда-то он жаждал только новых женщин. Он жаждал их до такой
степени, что с иными из них бывал близок лишь однажды, не больше.  И  словно
расплачиваясь за эту свою одержимость но визной, за это невнимание ко всему,
что было долгим и постоянным, за эту безрассудную нетерпеливость, что  гнала
его все вперед, теперь он хотел обернуться, отыскать женщин своего прошлого,
повторить их любовную связь, продолжить ее, извлечь из нее все, что осталось
неизвлеченным. Он понял, что отныне ве ликие  страсти  позади,  и  если  ему
хочется новых страстей, то искать их придется в прошлом.

16

     Совсем молодым он был стыдлив и  всегда  старался  отдаваться  любви  в
темноте. Но в темноте он широко открывал глаза, дабы хоть что-то  увидеть  в
слабом мерцании света, пробивавшемся сквозь опущен ные жалюзи.
     Затем он не только привык  к  свету,  но  и  нуждался  в  нем.  И  если
обнаруживал, что у партнерши закрыты глаза, то заставлял ее открыть их.
     А однажды он с удивлением обнаружил, что отдается любви при свете, но с
закрытыми глазами. Он отдавался любви и воспоминаниям.
     В темноте - с открытыми глазами. На свету -  с  открытыми  глазами.  На
свету - с закрытыми глазами. Циферблат жизни.

17

     Он взял лист бумаги и  попробовал  выписать  в  столбик  имена  женщин,
которых когда-либо знал. И сразу же наткнулся  на  первую  неудачу.  Лишь  в
редких случаях он мог вспомнить их имя и фамилию, чаще всего  не  помнил  ни
того, ни другого. Женщины стали (незаметно, неуловимо) женщина ми без  имен.
Возможно, переписывайся он с ними, их имя задержалось бы у  него  в  памяти,
ему пришлось бы часто писать  его  на  конверте,  но  "за  пределами  любви"
любовной переписки не бывает. Пожалуй, если бы  он  привык  называть  их  по
имени, он бы запомнил его, но с момента злоключения своей  брачной  ночи  он
вознамерился называть в  дальнейшем  всех  женщин  лишь  банальными  нежными
прозвищами, которые любая из них без всякого подозрения может всегда принять
на свой счет.
     Он  исписал  полстраницы  (эксперимент  не  требовал  полного  списка),
заменяя  часто  забытое  имя   иной   характеристикой   ("веснушчатая"   или
"учительница", в таком духе), а затем попытался вспомнить у каждой из них ее
curriculum vitae. И тут еще большая неудача! Об их жизни он  не  знал  ровно
ничего! Тогда он упростил свою задачу, ограничившись  лишь  одним  вопросом:
кто были их родители? За исключением одного случая (он знал отца прежде, чем
познакомился с дочерью), он не имел о них ни малейшего представления. А ведь
в жизни каждой из них родители несомненно занимали огромное место! Наверняка
они ему много рассказывали о них! Какое же значение,  выходит,  он  придавал
жизни  своих  подруг,  если  не  считал  нужным  запомнить  даже  эти  самые
элементарные сведения?
     Пришлось допустить (хотя не без доли неловкости), что  женщины  значили
для него не более как эротический опыт. Ну что ж, по крайней мере этот  опыт
он попытается воскресить в памяти! Наудачу  он  задержал  свое  внимание  на
женщине (без имени), обозначенную им  как  "докторша".  Что  же  происходило
тогда, когда он  впервые  сошелся  с  ней?  Вспомнилась  ему  тогдашняя  его
квартира. Они вошли, и она тут же стала искать телефон; затем в  присутствии
Рубенса извинялась перед кем-то неизвестным, что занята непредвиденным делом
и  не  может  прийти.  Они  оба  посмеялись  над  этим  и  отдались   любви.
Удивительно: этот смех он слышит поныне, а от страсти обладания не  сохранил
никаких воспомина ний. Где это происходило? На ковре? в кровати? на  диване?
Какой она была при этом? Сколько раз они потом  встретились?  Три  раза  или
тридцать? И как случилось, что он перестал с ней общаться? Помнит ли он хотя
бы какой-нибудь обрывок из их разговоров,  которые  наверняка  же  заполнили
пространство по меньшей мере в двадцать, а возможно, и  в  сотню  часов?  Он
смутно вспоминал, что она часто рассказывала ему о своем женихе  (содержание
этих сведений он, конечно,  забыл).  Удивительная  вещь:  в  его  памяти  не
осталось ничего, кроме того, что у нее был  жених.  Любовный  акт  для  него
значил меньше, чем эта лестная и  глупая  подробность,  что  ради  него  она
наставляла рога кому-то другому.
     Он с завистью думал о Казанове.  Не  о  его  эротических  подвигах,  на
которые в конце концов способны многие мужчины, а о его несравненной памяти.
Примерно сто тридцать женщин, вырванных из забвения,  с  их  именами,  с  их
лицами, с их жестами, с их высказываниями! Казанова: утопия памяти. До  чего
жалок итог Рубенса в сравнении с ним!  Когда-то  в  начале  своей  зрелости,
отказавшись от живописи, он утешал себя тем, что  познание  жизни  для  него
значит больше, чем борьба за прочное положение. Жизнь его коллег, гонявшихся
за успехом, представ лялась ему столь же  агрессивной,  сколь  монотонной  и
пустой. Он верил, что  эротические  похождения  откроют  ему  путь  в  самую
сердцевину жизни полной и настоящей, богатой и таинственной, пленительной  и
конкретной, словом, той, какую он мечтал  объять.  И  вдруг  он  понял,  что
ошибался: вопреки всем любовным похождениям его знание людей точно такое же,
каким оно было у него в пятнадцать лет. Все  это  время  он  лелеял  в  себе
уверенность, что за спиной у него богатая жизнь; но  слова  "богатая  жизнь"
были лишь абстрактным утверждением; когда  он  попытался  раскрыть,  что  же
конкретного содержит это богатство, он нашел лишь пустыню, по которой гуляет
ветер.
     Стрелка на курантах указала ему, что  отныне  он  будет  одержим  одним
прошлым. Но может ли быть одержим прошлым тот, кто  видит  в  нем  лишь  пус
тыню, по которой ветер гонит несколько обрывков воспоминаний? Значит ли это,
что он будет одержим лишь несколькими обрывками  воспоминаний?  Впрочем,  не
станем преувеличивать: хотя о молодой докторше он и не помнил ничего толком,
иные женщины возникали перед его глазами с неубывающей выразительностью.
     Когда я говорю, что они возникали перед ним, то как же представить себе
это возникновение? Рубенс осознал одну любопытную вещь:  память  не  снимает
фильм, память фотографирует. То, что он сохранил  от  каждой  из  женщин,  в
лучшем случае представляло ряд мысленных фотографий. Он видел перед собой не
связанные движения этих женщин, даже их  короткие  жесты  представали  не  в
своей плав ной протяженности, а в  оцепенелости  доли  секунды.  Эротическая
память сохранила для него небольшой альбом порнографических  фотографий,  но
никак не порнографический фильм. Да и говорить об альбоме фотографий было бы
преувеличением, поскольку у него осталось их всего каких-нибудь семь-восемь;
эти фотографии были прекрасны, зачаровывали его, но их  число  было  все  же
печально ограниченным: семь-восемь долей секунды, вот к чему свелась  в  его
воспоминаниях вся его эротическая жизнь, которой он хотел когда-то посвятить
все свои силы, все дарование.
     Я воображаю  себе  Рубенса  сидящим  за  столом  и  подпирающим  голову
ладонью: он напоминает "Мыслителя" Родена. О чем же он думает? Смирившись  с
тем, что его жизнь свелась к сексуальным переживаниям, а те в свою очередь -
к семи неподвижным образам, он хотел бы по крайней  мере  надеяться,  что  в
каком-то уголке памяти сохранилась еще восьмая, девятая, десятая фотография.
Поэтому он сидит, подперев голову  ладонью,  и  вновь  вспоминает  отдельных
женщин, пытаясь к каждой из них подобрать забытую фотографию.
     При этом он обнаруживает еще  одну  любопытную  деталь:  некоторые  его
любовницы были чрезвычайно смелы в своей эротической активности, к  тому  же
внешне очень эффектны; и тем не менее они оставили в его  душе  совсем  мало
возбуждающих фотографий, а то и вовсе не оставили ни одной. Гораздо больше в
воспоминаниях  его  привлекали  женщины,  чья  эротическая  активность  была
приглушенной, а внешность - неброской: те, которыми  он  тогда,  скорее,  не
дорожил. Словно память (и забвение) осуществляла радикальную переоценку всех
ценностей; то, что было в его эротической жизни желанным,  преднаме  ренным,
вызывающим,  запланированным,  утрачивало  цену,  и,  напротив,  приключения
неожиданные, не претендовавшие на какую-то исключительность, в воспоминаниях
становились неоценимыми.
     Он думал о женщинах, которых возвеличила его память: одна  из  них  уже
определенно перешагнула возраст, когда еще хотелось бы ее встретить;  другие
жили в условиях, крайне затруднявших встречу. Но среди них  была  лютнистка.
Уже восемь лет, как он не видел ее. Всплывали три мысленные  фотографии.  На
первой из них она стояла на шаг от него,  с  рукой,  застывшей  в  движении,
которым она, казалось, стирала свои  черты.  Другая  фотография  запечатлела
мгновение, когда, положив руку на  ее  грудь,  он  спросил  ее,  касался  ли
кто-нибудь ее так же, и она тихим  голосом,  устремив  перед  собой  взгляд,
сказала ему "нет!". И наконец,  он  видел  ее  (эта  фотография  была  самой
захватывающей из всех)  стоящей  между  двумя  мужчинами  перед  зеркалом  и
прикрывающей ладонями  обнаженные  груди.  Удивительно,  что  на  всех  трех
фотографиях на ее красивом и неподвижном лице был  один  и  тот  же  взгляд:
устремленный вперед, минуя Рубенса.
     Он  сразу  же  отыскал  ее  телефонный  номер,  который  когда-то  знал
наизусть. Она говорила с ним, словно они расстались вчера. Он приехал к  ней
в Париж (на сей раз он не нуждался ни в какой оказии, он приехал только ради
нее) и встретился с нею в том же отеле, где много лет назад она стояла между
двумя мужчинами и прикрывала ладонями груди.

18

     У лютнистки был все тот же силуэт, та же прелесть движений, ее черты не
утратили ни капли своего благородства. Однако что-то изменилось: при близком
рассмотрении ее кожа уже  не  была  свежей.  Это  не  могло  ускользнуть  от
Рубенса; однако странная вещь:  мгновения,  когда  он  это  осознавал,  были
необыкновенно короткими, они длились не  более  двух-трех  секунд;  а  затем
лютнистка снова возвращалась в  свой  образ,  такой,  каким  его  уже  давно
нарисовала память Рубенса: она скрывалась за своим образом.
     Образ:  Рубенс  давно  знает,  что  это  значит.   Прячась   за   спину
одноклассника, сидящего на передней парте, он тайком рисовал  карикатуру  на
учителя.  Потом  оторвал  глаза  от  рисунка;  лицо  учителя  в  непрерывном
мимическом движении на рисунок не походило. И тем не  менее,  когда  учитель
исчез из его поля зрения, он не мог представить его (ни то гда,  ни  теперь)
иначе, чем в виде  своей  карикатуры.  Учитель  навсегда  скрылся  за  своим
образом.
     На выставке одного знаменитого  фотографа  он  видел  снимок  человека,
поднимающегося с тротуара с окровавленным  лицом.  Незабываемая,  загадочная
фотография! Кто был этот человек? Что случилось с ним?  Вероятно,  банальное
уличное происшествие, думал Рубенс: споткнулся, упал, а тут вдруг откуда  ни
возьмись фотограф. Ничего не предполагавший в ту  минуту  человек  поднялся,
обмыл в ближайшем бистро лицо и пошел восвояси, к жене.  А  в  этот  момент,
упоенный  своим  рождением,  его  образ  отделился  от  него  и  двинулся  в
противоположную сторону, чтобы пережить собственные приключения, собственную
судьбу.
     Человек может скрыться за своим образом, может  навсегда  исчезнуть  за
своим образом, может полностью отделиться от своего образа, но он никогда не
бывает своим образом. Лишь благодаря  трем  мыс  ленным  фотографиям  Рубенс
позвонил лютнистке после восьми лет разлуки. Но кто такая лютнистка сама  по
себе, вне своего образа? Он знает об этом мало и не хочет  знать  больше.  Я
представляю себе их встречу спустя восемь лет: они сидят друг против друга в
холле большого парижского отеля. О чем  они  говорят?  Обо  всем  на  свете,
только не о жизни каждого из них. Ведь если бы они знали друг друга  слишком
близко, между ними выросла бы стена ненужных сведений, которые  бы  отдаляли
их друг от друга. Они знают друг о друге лишь самую  необходимую  малость  и
едва ли не гордятся тем, что отодвинули свою жизнь в тень, дабы  их  встреча
тем  больше  была  залита  светом  и  исторгнута  из  времени  и   из   всех
взаимосвязей.
     Переполненный нежностью, он смотрит на лютнистку и  счастлив,  что  она
пусть слегка и постарела, но по-прежнему остается близкой своему  образу.  С
каким-то  умиленным   цинизмом   он   говорит   себе:   ценность   физически
присутствующей лютнистки в том, что она по-прежнему  способна  сливаться  со
своим образом. И он с нетерпением ждет той минуты, когда лютнистка  дополнит
этот образ своим живым телом.

19

     Они вновь встречались так, как когда-то, один, два, три раза в  год.  И
снова проходили годы. Однажды он позвонил ей и сообщил, что через две недели
приедет в Париж. Она сказала, что у нее не будет времени.
     - Я могу отложить поездку на неделю, - предложил Рубенс.
     - У меня все равно не будет времени.
     - А когда же ты сможешь?
     - Теперь уже нет, - сказала она с заметным  замешательством,  -  теперь
уже долго не получится...
     - Случилось что-нибудь?
     - Нет, ничего не случилось.
     Оба были смущены. Похоже, лютнистка больше не хочет видеться с ним,  но
ей неловко сказать ему об этом прямо. И в то же время эта догадка  была  так
неправдоподобна (их встречи были всегда прекрасны, без малейшей  тени),  что
Рубенс продолжал задавать ей вопросы, стремясь понять причину ее отказа.  Но
поскольку их  связь  с  самого  начала  была  основана  на  полной  обоюдной
независимости, исключавшей всякое принуждение, он запретил себе утруждать ее
далее, пусть даже вопросами.
     Итак, он закончил разговор, добавив лишь:
     - Но я могу тебе еще позвонить?
     - Конечно. Отчего же нет? Он позвонил ей через месяц:
     - У тебя все еще нет времени повидаться со мной?
     - Не сердись на меня, - сказала она. - Ты тут ни при чем.
     Он задал ей тот же вопрос, что и в прошлый раз:
     - Случилось что-нибудь?
     - Нет, ничего не случилось, - ответила она. Он помолчал. Не  знал,  что
сказать.
     - Тем хуже, - сказал он, печально улыбаясь в трубку.
     - В самом деле ты тут ни при чем. С тобой это  никак  не  связано.  Это
касается только меня.
     Ему показалось,  что  в  этих  словах  открывается  для  него  какая-то
надежда:
     - Тогда все это вздор! В таком случае мы должны увидеться!
     - Нет, - возразила она.
     - Если бы я был уверен, что ты уже не хочешь меня видеть, я  не  сказал
бы ни слова. Но ты же говоришь,  это  касается  только  тебя!  Что  с  тобой
происходит? Нам надо поговорить!
     Но, произнеся это, он  тотчас  подумал:  ах  нет,  это  всего  лишь  ее
деликатность, которая мешает ей сказать ему настоящую причину, даже  слишком
простую: он ей уже неинтересен. Она настолько дели катна,  что  не  решается
это сказать. А потому он не вправе ее уговаривать. Тем самым он стал  бы  ей
неприятен и нарушил бы неписаный договор, который повелевал каждому  из  них
никогда не требовать того, что нежелательно другому.
     И потому, когда она снова сказала "прошу тебя,  не...",  он  больше  не
настаивал.
     Он положил трубку и вдруг вспомнил австралийскую студентку  в  огромных
кроссовках. Она также была отвергнута по причине, ей не