а  ему  осуществить  свои   замыслы.   Последние   слова   прозвучали
меланхолично, и полководец посмотрел прямо в глаза поэту: "Вот великая  тема
для вас!"
     Но тут его снова прервали. В помещение входят высшие офицеры.  Наполеон
вытаскивает руку из-под жилета, садится к столу, тычет вилкой в мясо и, жуя,
выслушивает  донесения.  Тени  фотографов   исчезают   из   гостиной.   Гете
оглядывается. Осматривает картины на стенах.  Затем  подходит  к  адъютанту,
который  привел  его  сюда,  и  спрашивает,  можно  ли   считать   аудиенцию
оконченной. Адъютант утвердительно кивает. Вилка Наполеона подносит  ко  рту
кусок мяса, а Гете удаляется.
     Беттина была дочерью  Максимилианы  Ла  Рош,  женщины,  в  которую  был
влюблен двадцатитрехлетний Гете. Если не  считать  нескольких  целомудренных
поцелуев, то была любовь бестелесная, чисто сентиментальная и не  оставившая
никаких следов уже потому, что мать Максимилианы вовремя  выдала  свою  дочь
замуж за богатого итальянского купца Брентано, который, заметив, что молодой
поэт осмеливается и далее флиртовать с его женой, выгнал его из своего  дома
и запретил ему когда-либо в нем появляться. Максимилиана впоследствии родила
двенадцать детей  (этот  инфернальный  итальян  ский  самец  за  свою  жизнь
наплодил их двадцать!), в том числе девочку, которой дала имя  Элизабет;  то
была Беттина.
     Гете привлекал Беттину с  ранней  юности.  Во-первых,  потому,  что  на
глазах всей Германии он шагал к Храму Славы, а во-вторых -  потому  что  она
узнала о любви, которую он питал к  ее  матери.  Беттина  стала  завороженно
погружаться в эту давнюю любовь, и тем завороженнее, чем дальше  эта  любовь
отступала в прошлое (Боже мой, это проис ходило  за  тринадцать  лет  до  ее
рождения!), и мало-помалу в ней росло ощущение, что  она  обладает  каким-то
тайным правом на великого поэта, ибо в метафорическом смысле  слова  (а  кто
иной мог бы относиться серьезно к метафорам, кроме поэта) считала  себя  его
дочерью.
     Общеизвестно, что мужчины обладают неблаговидной склонностью  увиливать
от своих отцовских обязанностей, не платить алиментов и не признавать  своих
детей. Они отказываются понять, что  ребенок  -  сама  сущность  любви.  Да,
сущность каждой любви - ребенок, и вовсе не имеет значения, был ли он  зачат
и родился ли на свет. В алгебре любви ребенок - знак магической  суммы  двух
существ. Если мужчина любит женщину, то, и не дотрагиваясь до нее, он должен
считаться с тем, что от любви может возникнуть и появиться на свет плод даже
по прошествии тринадцати лет с момента последней встречи  влюбленных.  Нечто
подобное думала Беттина, прежде чем наконец решилась приехать в  Вей  мар  и
явиться к Гете. Произошло это весной 1807 года. Ей было  двадцать  два  года
(почти как Гете, когда он  ухаживал  за  ее  матерью),  но  она  по-прежнему
чувствовала себя ребенком. Это чувство тайно обе регало ее,  словно  детство
было ее щитом.
     Носить перед собою щит детства - то была ее хитрость на протяжении всей
жизни. Хитрость, но и естество, поскольку еще ребенком она привыкла играть в
ребенка. Она всегда была немножко влюблена в  своего  старшего  брата  поэта
Клеменса Брентано и с превеликим  удовольствием  усаживалась  к  нему  на  .
колени.  Уже  тогда  (ей  было  четырнадцать)  она  умела  насладиться   той
тройственной ситуацией, в какой она одновременно была  ребенком,  сестрой  и
взыскующей любви женщиной. Можно ли прогнать ребенка с колен? Даже  Гете  не
способен будет это сделать.
     Она села к нему на колени уже в 1807 году, в день их первого  свидания,
если можно верить тому, как она сама его описала: сперва она сидела напротив
Гете на диване; он говорил вежливо-опечаленным го лосом о герцогине  Амалии,
умершей несколько дней назад. Беттина сказала, что ничего не знает об  этом.
"Как так? - удивился  Гете.  -  Вас  не  занимает  жизнь  Веймара?"  Беттина
сказала: "Меня занимаете только вы". Гете улыбнулся и сказал молодой женщине
роковую фразу: "Вы  прелестный  ребенок".  Как  только  она  услыхала  слово
"ребенок",  она  перестала  смущаться.  Объявив,  что  ей  неудобно  сидеть,
вскочила с дивана. "Сядьте так, чтобы вам  было  удобно",-  сказал  Гете,  и
Беттина, обвив его шею руками, уселась к нему на колени.  Ей  было  там  так
чудесно сидеть, что, прижавшись к нему, она вскоре уснула.
     Трудно сказать, действительно ли было так,  или  Беттина  мистифицирует
нас, но даже если и мистифицирует, то тем лучше - она открывает  нам,  какой
ей хочется явить себя, и описывает методу  своего  подхода  к  мужчинам:  на
манер ребенка она была дерзостно откровенна (объявила, что смерть веймарской
герцогини ей безразлична и что ей неудобно сидеть на  диване,  хотя  на  нем
благоговейно сидели  десятки  других  посетителей);  на  манер  ребенка  она
бросилась к нему на шею и уселась на колени; и как  венец  всего:  на  манер
ребенка она там заснула!
     Принять позу ребенка  -  нет  ничего  более  выгодного:  ребенок  может
позволить себе что захочет, ибо он невинен  и  неопытен;  ему  необязательно
придерживаться правил приличия, он ведь еще не вступил в мир, где  властвует
форма; он имеет право проявлять свои чувства без учета того, удобно это  или
нет. Люди, отказавшиеся видеть в Беттине ребенка, говорили о  ней,  что  она
сумасбродна (однажды, охваченная чувством восторга, она принялась танцевать,
упала и расшибла лоб об угол стола), невоспитанна (в обществе  вместо  стула
она садилась на пол), а главное, чудовищно неестественна.  И  напротив:  те,
что  были  готовы  воспринимать  ее  как  вечного  ребенка,  восхищались  ее
спонтанной непосредственностью.
     Гете  был  растроган  этим  ребенком.  В  память  о  своей  собственной
молодости он подарил Беттине прекрасный перстень. Этим же вечером он коротко
занес в свой дневник: Мамзель Брентано.

6

     Сколько же  раз  на  протяжении  жизни  встретились  эти  прославленные
любовники, Гете и Беттина? Она пожаловала к нему уже  осенью  того  же  1807
года и осталась в Веймаре на десять дней. Затем она  увидела  его  лишь  три
года спустя: приехала на три дня на чешский курорт Теплице, где на  тамошних
благодатных водах, к ее вящему изумлению, как  раз  лечился  Гете.  А  годом
позже уже произошел тот роковой визит в  Веймар:  две  недели  спустя  после
Беттининого приезда Христиана сбросила на пол ее очки.
     А сколько раз они оставались по-настоящему наедине, с  глазу  на  глаз?
Раза три-четыре, вряд ли более. Чем меньше они виделись, тем  больше  писали
друг другу или,  точнее,  тем  больше  она  писала  ему.  Она  написала  ему
пятьдесят два длинных письма, в которых обращалась к нему на "ты" и говорила
исключительно о любви. Но, кроме лавины слов, ничего другого, собственно, не
было, и, естественно, мы можем задаться вопросом: почему же история их любви
стала столь знаменитой?
     Ответ таков: она стала знаменитой потому, что с самого начала речь  шла
не о любви, а кое о чем другом.
     Гете в скором времени это почувствовал. Впервые он встревожился,  когда
Беттина сообщила ему, что еще  задолго  до  первого  посещения  Веймара  она
весьма сблизилась с его старой матерью, жившей, как и  она,  во  Франкфурте.
Беттина расспрашивала ее о сыне, и обласканная и польщенная  матушка  целыми
днями делилась с ней  множеством  воспоминаний.  Беттина  полагала,  что  ее
дружба с матерью Гете откроет ей его дом и его сердце. Этот  расчет  был  не
вполне точным. Обожествляющая любовь матери казалась Гете несколько комичной
(он ни разу не приехал из Веймара  навестить  ее),  и  союз  экстравагантной
девицы с наивной матушкой представлялся ему опасным.
     Могу себе вообразить, что он испытывал весьма смешанные чувства,  когда
Беттина рассказывала ему истории, услышанные  ею  от  старой  дамы.  Сперва,
разумеется, он был польщен интересом, проявленным к нему  молодой  девушкой.
Ее рассказы пробуждали в нем множество дремлющих приятных ему  воспоминаний.
Но вскорости среди них он обнаружил и анекдотические  ситуации,  которые  не
могли произойти или в которых он выглядел столь смешным, что происходить  им
вовсе не полагалось. Кроме того, его детство и юность  приобретали  в  устах
Беттины определенную окраску и смысл, которые отнюдь не устраивали  его.  Не
то чтобы Беттина хотела использовать воспоминания о его детстве во зло  ему,
скорее потому, что человеку (любому  человеку,  не  только  Гете)  неприятно
слушать  рассказы  о  своей  жизни  в  чужой,  а  не  в  своей   собственной
интерпретации. Таким образом, Гете  почувствовал  себя  в  опас  ности:  эта
девушка, что вращается в среде молодых интеллектуалов  романтического  толка
(Гете не испытывал к ним ни малейшей симпатии), опасно честолюбива и считает
себя (с апломбом, недалеким от бесстыдства) будущей писательницей.  Впрочем,
однажды она ему прямо сказала: она хотела бы написать книгу по воспоминаниям
его матери. Книгу о нем, о Гете! В те мгновения  за  проявлениями  любви  он
углядел угрожающую агрессивность пера и насторожился.
     Но именно потому, что относился к ней настороженно, он делал все,  дабы
не быть неприятным.
     Она была слишком опасна, чтобы он мог позволить себе  превратить  ее  в
своего врага: он предпочел держать ее под мягким, но  постоянным  контролем.
Но вместе с тем  он  понимал,  что  даже  с  этой  мягкостью  он  не  должен
перегибать палку, поскольку и самый незначительный жест, который  она  могла
бы истолковать как проявление страсти нежной (а она была готова  и  чох  его
истолковать как признание в любви), прибавил бы ей смелости.
     Однажды она написала ему: "Не сжигай моих писем, не рви их;  это  могло
бы навредить тебе, ибо любовь,  которую  в  них  выражаю,  связана  с  тобою
незыблемо, подлинно и животворно. Но никому их не показывай!  Храни  их  как
тайную красоту". Сперва он снисходительно улыбнулся тому, что Беттина  столь
убеждена в красоте своих писем, но затем его привлекла фраза "Но  никому  их
не показывай!". Зачем она говорит ему это? Разве у него было  хоть  малейшее
желание кому-то показать их? Императивом "Не показывай!" Беттина выдала свое
тайное желание показать. У него не оставалось сомнений, что письма,  которые
он ей время от времени Пишет, будут иметь и других читателей, и он знал, что
пребывает в положении обвиняемого, которого судья оповестил: все, что отныне
вы скажете, может быть истолковано против вас.
     И посему  между  приветливостью  и  сухостью  он  постарался  тщательно
вымерить  срединный  путь:  на  ее  экзальтированные  письма  он   отзывался
посланиями, которые одновременно были дружескими и сдер  жанными,  и  на  ее
"тыканье" долго отвечал обращением к  ней  на  "вы".  Если  они  оказывались
где-то вместе, он был к ней по-отцовски ласков, приглашал ее к себе  в  дом,
но всегда старался встречаться с ней при свидетелях.
     Так о чем же, собственно, шла между ними речь?
     В 1809 году Беттина пишет ему: "У  меня  твердое  желание  любить  тебя
вечность". Прочтите внимательно эту, казалось  бы,  банальную  фразу.  Слова
"вечность" и "желание" гораздо важнее в ней, чем слово "любить".
     Не стану дольше держать вас в напряжении. То,  о  чем  шла  между  ними
речь, была не любовь. То было бессмертие.
     В 1810 году, в те три дня, когда они случайно оба оказались в  Теплице,
она призналась ему, что в скором времени выйдет замуж  за  поэта  Ахима  фон
Арнима. Вероятно, она поведала ему об этом  в  некоем  смяте  нии,  так  как
опасалась, не сочтет ли Гете ее брак изменой любви, в которой столь страстно
объяснялась ему. Она недостаточно знала  мужчин,  чтобы  предугадать,  какую
тихую радость тем самым доставит ему.
     Тотчас после ее отъезда он пишет письмо в Веймар Христиане, и в  нем  -
задорную фразу:  "Mit  Arnim  ists  wohlgewiss".  С  Арнимом,  видимо,  дело
решенное. В том же письме он выражает радость, что Беттина  на  сей  раз  "и
вправду была красивее и милее, чем когда-либо", и мы  понимаем,  почему  она
такой представлялась ему: он был уверен, что существование мужа отныне будет
ограждать его от ее  экстравагантностей,  которые  до  сих  пор  мешали  ему
оценить ее прелести непредвзято и в добром расположении духа.
     Чтобы постичь ситуацию, мы не должны забывать об одной важной  вещи:  с
ранней молодости Гете был обольстителем, а следовательно,  к  тому  времени,
когда он познакомился с Беттиной, он был таковым уже сорок  лет  подряд;  за
это время в нем выработался механизм реакций и жестов обольще  ния,  который
приходил в движение при самом малом импульсе.  До  сей  поры  в  присутствии
Беттины он вынужден был с превеликим усилием удерживать его  в  бездействии.
Но, поняв, что "с Арнимом, видимо, дело решенное", он с облегчением подумал,
что в дальнейшем его осторожность будет излишней.
     Вечером она пришла в его комнату и снова разыгрывала из  себя  ребенка.
Она говорила  что-то  прелестно  недозволительное  и,  в  то  время  как  он
оставался в своем  кресле,  плюхнулась  рядом  на  пол.  Пребывая  в  добром
расположении духа ("с Арнимом, видимо, дело решенное"), он наклонился к  ней
и погладил ее по  лицу,  как  мы  гладим  ребенка.  В  этот  момент  ребенок
прекратил свой лепет и  возвел  к  нему  глаза,  полные  женской  страсти  и
требовательности. Он взял ее за руки и поднял с пола. Запомним эту сцену: он
сидел, она стояла против него, а за окном заходило солнце. Она смотрела  ему
в глаза, он смотрел в глаза ей, механизм обольщения был пущен в ход, и он не
противился этому. Голосом чуть более глубоким,  чем  обычно,  не  переставая
смотреть ей в глаза, он велел ей обнажить  грудь.  Она  ничего  не  сказала,
ничего не сделала; покрылась румянцем. Он поднялся с кресла и сам расстегнул
ей на груди платье. Она все время смотрела ему  в  глаза,  а  вечерняя  заря
окрашивала ее кожу вперемешку с румянцем, залившим  ее  от  лица  до  самого
живота. Он положил ей руку на грудь. "Скажи,  еще  никто  не  касался  твоей
груди?" - спросил он ее. "Нет, - ответила она. - И мне так странно,  что  ты
касаешься меня", - и она неотрывно смотрела ему в глаза. Не отнимая руки  от
ее груди, он тоже смотрел ей в глаза и долго и жадно наблюдал  на  самом  их
дне стыд девушки, чьей груди еще никто не касался.
     Примерно так сама Беттина описала эту сцену, которая, вероятнее  всего,
не  имела  никакого  продолжения  и  сверкает  посреди  их  истории,  скорее
риторической, нежели эротической, как единственная и великолепная  жемчужина
сексуального возбуждения.

8

     После ее отъезда в них  обоих  надолго  остался  след  этого  чарующего
мгновения. В письме, последовавшем за их последней встречей, Гете называл ее
allerliebste, любимейшей. Однако это не помешало ему помнить о сути дела,  и
уже в следующем письме он сообщал ей, что начинает писать мемуары  "Из  моей
жизни" и ему понадобится ее помощь: его матушки нет уже  в  живых,  и  никто
другой не может воскресить в нем его юность.  А  Беттина  провела  рядом  со
старой дамой много времени: пусть напишет все, что она  ей  рассказывала,  и
пришлет ему, Гете!
     Разве он не знал, что Беттина хотела сама издать книгу  воспоминаний  о
детстве Гете? Что даже вела о том переговоры с издателем? Разумеется,  знал.
Держу пари, что он попросил ее об этой услуге не потому, что нуждался в ней,
а лишь для того, чтобы  она  сама  не  смогла  предать  гласности  что-либо,
связанное с ним. Расслабленная волшебством их последней встречи и опасением,
что брак с Арнимом  отдалит  от  нее  Гете,  она  согласилась.  Ему  удалось
обезвредить ее, как обезвреживают бомбу замедленного действия.
     А потом она приехала в Веймар в сентябре  1811-го;  приехала  со  своим
молодым мужем,  беременная.  Нет  ничего  более  отрадного,  чем  встреча  с
женщиной, которой мы боялись  и  которая,  обезоруженная,  уже  не  нагоняет
страху. Но и беременная, и замужняя, и лишенная возможности написать книгу о
его  юности,  Беттина,  однако,  не  чувствовала  себя  обезоруженной  и  не
собиралась прекращать свою борьбу. Поймите пра вильно: не борьбу за  любовь;
борьбу за бессмертие.
     Что о бессмертии думал Гете, это можно вполне допустить,  учитывая  его
положение. Но можно ли допустить, что о  нем  думала  и  безвестная  девушка
Беттина, причем в столь юном возрасте? Разумеется, да. О бессмертии думают с
детства. Кроме того, Беттина принадлежала к поколению романтиков,  что  были
зачарованы смертью уже с той минуты,  как  появились  на  свет.  Новалис  не
прожил и тридцати лет, однако,  невзирая  на  молодость,  ничто  никогда  не
вдохновляло   его   больше,   чем   смерть,   волшебница   смерть,   смерть,
пресуществленная в алкоголь поэзии. Все они жили в трансцендентальном  мире,
превосходя самих себя, протягивая руки в неоглядные  дали,  к  самому  концу
своих жизней и даже за их пределы, в дали небытия. Но как уже было  сказано,
где смерть, там и бессмертие - спутник ее, и романтики обращались к нему  на
"ты" так же бесцеремонно, как Беттина говорила "ты" Гете. Годы между  1807-м
и 1811-м были самым прекрасным периодом ее жизни. В 1810  году  в  Вене  она
навестила, без уведомления, Бетховена. Она вдруг оказалась знакомой с  двумя
наибессмертнейшими немцами, не только с красивым поэтом, но  и  с  уродливым
композитором, и с обоими флиртовала. Это двойное бессмертие пьянило ее. Гете
был уже старым (в те годы считался стариком и  шестидесятилетний)  и  велико
лепно созревшим для смерти; Бетховен, хотя ему  едва  перевалило  за  сорок,
был, даже не подозревая того, на пять лет ближе к смерти, чем Гете.  Беттина
стояла между ними, как нежный ангел меж двумя огромными черными надгробиями.
Это было так прекрасно, что ей вовсе  не  мешал  почти  беззубый  рот  Гете.
Напротив, чем он был старше, тем был при влекательнее, ибо чем ближе  был  к
смерти, тем ближе был к бессмертию. Лишь мертвый Гете способен  будет  взять
ее за руку и повести к Храму Славы. Чем ближе он был к  смерти,  тем  меньше
она готова была от него отказаться.
     И потому в том роковом сентябре 1811 года,  хотя  она  была  замужем  и
беременна, она разыгрывала из себя ребенка еще старательнее, чем  когда-либо
прежде, громко говорила, усаживалась на пол, на стол,  на  край  комода,  на
люстру,  на  деревья,  ходила  пританцовывая,  пела,  когда  остальные  вели
серьезные  разговоры,  изрекала  многозначительные  фразы,  когда  остальным
хотелось петь, и во что бы то ни стало стремилась остаться с  Гете  наедине.
Однако за все  две  недели  это  удалось  ей  только  однажды.  Судя  по  ее
собственному рассказу, это происходило примерно так.
     Был вечер, они сидели у окна в его комнате. Она стала говорить о  душе,
затем о звездах. Тут Гете посмотрел  кверху  в  окно  и  указал  Беттине  на
большую звезду. Но Беттина была близорукой и ничего не увидела.  Гете  подал
ей телескоп: "Нам повезло: это Меркурий! Этой осенью его  прекрасно  видно".
Но Беттине  хотелось  говорить  о  звездах  влюблен  ных,  а  не  о  звездах
астрономов, и потому, приложив телескоп к  глазу,  она  притворилась,  будто
ничего не видит, и объявила, что этот телескоп слишком слаб  для  нее.  Гете
терпеливо пошел за телескопом с более сильными стеклами. Он  вновь  заставил
приложить его к глазу, и она  вновь  объявила,  что  ничего  не  видит.  Это
подвигло Гете завести речь о Меркурии, о Марсе,  о  планетах,  о  Солнце,  о
Млечном Пути. Говорил он долго, а когда кончил, она извинилась  и  сама,  по
собственному желанию, пошла  спать.  Несколькими  днями  позже  объявила  на
выставке, что все вывешенные картины немыслимы, и Христиана сбросила  наземь
ее очки.
     День разбитых очков, день тринадцатого сентября, Беттина  пережила  как
великое поражение. Сперва она реагировала на него воинственно, разгласив  по
всему Веймару, что ее укусила "бешеная колба са", но вскорости  поняла,  что
ее злоба приведет лишь к тому, что она никогда уже  не  увидит  Гете