цифры, то  вновь  зазвенят  колокольцы,
откроется окошко, и в нем покажется кукла - молодая дама,  которая  спросит:
"А когда вы были молоды..."

3

     В  ранней  молодости  он  не  осмеливался  открыться  женщине  в  своих
эротических фантазиях. Он полагал, что всю любовную энергию без  остатка  он
должен обратить в  ошеломляющий  физический  подвиг  на  женском  теле.  Его
молоденькие партнерши были, впрочем, того же мнения.  Он  смутно  вспоминает
одну из них, обозначим ее буквой А, которая, приподнявшись вдруг на локтях и
пятках посреди любовного акта, выгнулась мостиком так, что он  закачался  на
ней и едва не упал с постели. Этот спортивный жест был полон знаков страсти,
за которые Рубенс испытывал к ней благодарность.  Он  проживал  свой  первый
период: период атлетической немоты.
     Постепенно эту немоту он утрачивал; он казался себе очень смелым, когда
впервые перед одной девушкой вслух назвал некую сексуальную часть  ее  тела.
Но эта смелость была не столь велика, как ему казалось, поскольку  выбранное
им выражение было всего лишь ласковым уменьшительным словом или  поэтическим
перифразом. И все же, восхищенный своей смелостью (как и пораженный тем, что
девушка его не одернула), он  стал  придумывать  сложнейшие  метафоры,  дабы
поэтическими обиняками говорить о сексуальном акте. То  был  второй  период:
период метафор.
     В то время он встречался с девушкой В. После обычной словесной прелюдии
(насыщенной метафорами) они предавались любви. Однажды, когда ее наслаждение
достигло  предела,  она  сказала  фразу,  в  кото  рой  назвала  свой  самый
сокровенный орган однозначным  и  неметафорическим  выражением.  Впервые  он
услыхал это слово из женских уст (кстати, это также одна из существенных вех
на циферблате). Изумленный, ослепленный, он понял,  что  в  этом  брутальном
термине больше пленительности и взрывной силы, нежели во всех метафорах, что
были когда-либо вымышлены.
     Некоторое время спустя его пригласила к себе некая С, что была  лет  на
пятнадцать старше его. Прежде чем прийти к  ней,  он  вслух  зачитал  своему
приятелю  роскошные  непристойности  (отнюдь  уже  не  метафоры!),   которые
намеревался сказать этой даме при соитии. Он  потерпел  крах  весьма  своеоб
разным образом: прежде чем он решился их произнести, произнесла их она. И он
вновь  был  ошеломлен.  Не  только  тем,  что  она  опередила  его  в  своей
эротической смелости, но чем-то более странным: она слово в слово употребила
все те выражения, которые вот уже несколько дней  он  заготавливал.  Он  был
покорен этим совпадением. Он отнес его за счет некоей эротической  телепатии
или таинственного родства душ. Так он постепенно вступал  в  третий  период:
период непристойной правды.
     Четвертый период был тесно связан с приятелем  М:  период  испорченного
телефона. "Испорченным телефоном" называлась  игра,  которой  он  забавлялся
между  своими  пятью  и  семью  годами:  дети  усаживались  рядком,  и  один
нашептывал другому фразу, которую  затем  тот  шепотом  передавал  третьему,
третий - четвертому и так далее, пока последний не произносил  ее  вслух,  и
все покатывались со смеху, сравнивая  начальную  фразу  с  ее  окончательным
превращением. Взрослые  Рубенс  и  М  играли  в  испорченный  телефон  таким
образом, что говорили своим любовницам весьма  оригинально  сформулированные
непристойные фразы, а те, не ведая, что участвуют в этой игре, передавали их
далее. А поскольку у Рубенса и М было  несколько  общих  любовниц  (или  они
доверительно уступали их друг другу), приятели  обменивались  с  их  помощью
веселыми приветствиями. Однажды одна  женщина  во  время  любовного  слияния
шепнула Рубенсу фразу столь невероятную, столь немыслимо завинченную, что он
в  ней  тотчас  узнал  злокозненную  изобретательность  друга.   Его   обуял
неудержимый приступ смеха, а поскольку  женщина  приняла  едва  сдерживаемый
смех за любовные содрогания, она вдохновленно повторила эту фразу во  второй
раз,  а  в  третий  -  выкрикнула  ее,  и  Рубенс  мысленно  видел  над   их
переплетенными телами призрак хохочущего приятеля.
     В этой связи он вспомнил девушку В, которая  в  конце  периода  метафор
неожиданно сказала ему непристойное слово. Только сейчас, спустя  время,  он
задал себе вопрос: в первый ли раз она произнесла это слово? Тогда он в этом
нимало не сомневался. Он думал, что она влюблена в него, подозревал, что она
не прочь выйти за него замуж, и был  уверен,  что  он  у  нее  единственный.
Только теперь он понял, что кто-то  другой  должен  был  ее  научить  (я  бы
сказал, натренировать) вслух выговаривать это  слово  еще  раньше,  чем  она
решилась сказать его  Рубенсу.  Да,  только  спустя  годы,  благодаря  опыту
испорченного телефона, он осознал, что в то время, когда  В  клялась  ему  в
своей верности, у нее наверняка был другой любовник.
     Опыт испорченного телефона изменил его: он утрачивал ощущение  (мы  все
подвластны ему), что акт телесной любви - мгновение  абсолютной  интимности,
когда мир вокруг нас превращается в  необозримую  пустыню,  посреди  которой
прижимаются друг к другу два одиноких тела. Теперь вдруг он  стал  понимать,
что это мгновение не предоставляет никакого интимного уединения. Двигаясь  в
толпе по Елисейским полям, он ощущает себя в большем интимном уединении, чем
в тугих объятиях самой тайной из своих  любовниц.  Ибо  период  испорченного
телефона - это общественный период любви: благодаря  нескольким  словам  все
участвуют в объятиях  двух  с  виду  одиноких  существ;  общество  постоянно
обеспечивает рынок порочных фантазий и  способствует  их  распространению  и
круго обороту. Рубенс тогда выдвинул такое  определение  народа:  сообщество
личностей,  чья  эротическая  жизнь  объединена  все  тем   же   испорченным
телефоном.
     А затем он познакомился с девушкой D, которая была самой  разговорчивой
из всех женщин, когда-либо им  встреченных.  Уже  при  втором  свидании  она
сообщила ему, что она фанатичная мастурбантка и до  водит  себя  до  оргазма
тем, что рассказывает себе сказки. "Сказки? Какие? Расскажи!" -  и  он  стал
любить ее, а она  -  рассказывать:  бассейн,  кабины,  в  деревянных  стенах
просверлены отверстия, взгляды,  которые  она  чувствовала  на  себе,  когда
раздевалась, дверь, ко торая внезапно открылась, на пороге - четверо мужчин,
и все в таком духе, сказка была захватывающей, банальной, и он был в  высшей
степени ублаготворен.
     Но с той поры происходила с ним удивительная вещь: встречаясь с другими
женщинами, он в их  фантазиях  обнаруживал  фрагменты  тех  длинных  сказок,
которые D рассказывала ему во время любовного акта. Он часто  сталкивался  с
тем же словом, с тем же оборотом речи, хотя это слово  и  этот  оборот  были
совершенно необычны. Монолог  D  был  зеркалом,  в  котором  отражались  все
женщины, каких он  познал,  это  была  огромная  энциклопедия,  восьмитомный
Ла-русс эротических фантазий и фраз. Сначала он объяснял себе ее грандиозный
монолог принципом ис порченного телефона: через посредство сотни  любовников
целый народ сносил в ее голову, точно в пчелиный  улей,  порочные  фантазии,
собранные со всех уголков страны. Но потом он понял,  что  это  объ  яснение
далеко от истины. Он слышал фрагменты монолога D  и  от  женщин,  о  которых
твердо знал, что они никак не могли даже косвенно пересечься с D, ибо  между
ними не существовало ни одного  общего  любовника,  который  играл  бы  роль
рассыльного.
     Кстати, тогда же он вспомнил эпизод с  С:  как  заготовил  непристойные
фразы, которые он скажет ей в любовном экстазе, а она вдруг  опередила  его.
Он полагал тогда, что это была телепатия. Но в самом ли деле она прочла  эти
фразы в его голове? Гораздо правдоподобнее было, что эти фразы помещались  в
ее собственной голове еще задолго до того, как она  встретилась  с  ним.  Но
откуда у них у обоих в голове были одинаковые фразы? Вероятно,  потому,  что
был некий общий источник. И тут его осенило, что через всех женщин и  мужчин
протекает один и тот же  по  ток,  общая  и  единственная  река  эротических
образов. Отдельный человек  получает  свою  долю  порочных  фантазий  не  от
любовника или любовницы  по  принципу  испорченного  телефона,  а  из  этого
безличного (сверхличного или инфраличного) потока. Но если я говорю, что эта
река, протекающая сквозь нас, безлична, то, стало быть, она  принадлежит  не
нам, а тому, кто сотворил  нас  и  вложил  ее  в  нас,  иными  словами,  она
принадлежит  Богу  или,  более  того,  она  и  есть  Бог  или  одно  из  его
превращений. Когда Рубенс впервые сформулировал эту  мысль,  она  показалась
ему  кощунственной,  но  затем  видимость  богохульства  рассеялась,  и   он
погрузился в подземную реку с каким-то набожным смирением: он знал, что этим
потоком мы все объединены, но не как народ, а как дети  Божьи;  всякий  раз,
когда он погружался в этот поток, он испытывал чувство,  будто  сливается  в
каком-то мистическом единении с Богом.  Да,  пятый  период  был  мистическим
периодом.

4

     Но разве история жизни Рубенса - всего лишь история физической любви?
     Ее можно понять и так, и минута, когда он вдруг открыл это, стала также
знаменательной вехой на его циферблате.
     Еще гимназистом он проводил долгие часы в музеях перед картинами,  дома
рисовал сотни гуашей и был знаменит среди однокашников  своими  карикатурами
на учителей. Рисовал он их карандашом для ро таторного ученического журнала,
а на переменах мелом на доске - к великому  удовольствию  класса.  Эти  годы
дали ему возможность познать славу: его знала и им восхищалась вся гимназия,
и все в шутку назы вали его Рубенсом. Как воспоминание  об  этом  прекрасном
времени (единственном времени славы), это прозвище он сохранил на всю жизнь,
обязывая друзей (с изумляющей наивностью) так и называть его.
     С получением аттестата зрелости его слава угасла. Он хотел поступить  в
школу изобразительных искусств, но не выдержал экзамена.  Был  хуже  других?
Или менее удачлив? Как ни удивительно, но на подобные  вопросы  я  не  готов
ответить.
     С полным безразличием  принялся  он  изучать  право,  обвиняя  в  своем
провале  миниатюрность  родной  Швейцарии.  В   надежде   осуществить   свое
художническое призвание где-нибудь в другом месте он еще  два  раза  попытал
счастья: сначала, когда сдавал экзамены в парижскую Школу изящных искусств и
провалился, а затем,  когда  предложил  свои  рисунки  нескольким  журналам.
Почему отвергли эти его рисунки? Были нестоящими? Или те, что судили о  них,
были тупицами? Или просто рисунки уже  никого  не  интересовали?  Могу  лишь
повторить, что и на эти вопросы у меня нет ответа.
     Устав  от  неудач,  он  отказался  от  дальнейших  попыток.  Из  этого,
несомненно, следовало (и он это прекрасно сознавал), что его страсть  писать
и рисовать была слабее, чем он думал, и что, выходит, он не был  рожден  для
карьеры  художника,  как  предполагал  в  гимназии.  Поначалу  это  открытие
опечалило  его,  но  потом  в  его  душе  все  упрямее  зазвучала   апология
собственного смирения: почему у него должна быть  страсть  к  живописи?  Что
особенно похвального в страсти? Не возникает ли большинство плохих картин  и
плохих романов лишь из-за того, что художники усматривают в своей страсти  к
искусству нечто священное, некое предназначение, а то  и  вовсе  обязанность
(обязанность по отношению к себе, даже  к  человечеству)?  Под  воздействием
собственного смирения он начал видеть  в  художниках  и  литераторах  людей,
скорее одержимых честолюбием, чем способных к творчеству,  и  стал  избегать
общения с ними. Его основной соперник N, юноша того же возраста, из того  же
города, окончивший ту же гимназию, что и он, был не только  принят  в  школу
изобразительных искусств, но вскоре достиг  поразительных  успехов,  хотя  в
гимназии все считали Рубенса куда более талантливым, чем N. Значит  ли  это,
что все тогда ошибались? Или талант - нечто, что может по  дороге  пропасть?
Как мы уже понимаем, нет ответа и на эти  вопросы.  Важно,  впрочем,  другое
обстоятельство:  в  то  время  когда  неудачи  вынудили   его   окончательно
отказаться от живописи (в ту пору N  отмечал  свои  первые  успехи),  Рубенс
встречался с очень красивой молоденькой девушкой,  тогда  как  его  соперник
женился на девушке из богатой семьи, но столь непривлекательной, что  Рубенс
при виде ее потерял дар речи. Ему сдавалось, что это стечение  обстоятельств
было неким знаком судьбы, указывавшим ему истинный центр тяжести его  жизни,
который отнюдь не в общественной, а в личной жизни, отнюдь не  в  погоне  за
профессиональным успехом, а в успехе у женщин. И вдруг  то,  что  еще  вчера
представлялось поражением, было явлено ему как блистательная победа: да,  он
отвергает славу, борьбу за признание  (тщетную  и  печальную  борьбу),  дабы
посвятить себя самой жизни. Он даже не  задавался  вопросом,  почему  именно
женщины суть "сама  жизнь".  Это  казалось  ему  естественным  и  ясным,  не
подлежащим никакому сомнению. Он был уверен, что избрал лучший путь, чем его
соперник, облагодетельствованный богатой уродиной. При этих  обстоятельствах
его молоденькая красавица была для него  не  только  обещанием  счастья,  но
прежде всего его торжеством  и  гордостью.  Чтобы  упрочить  свою  нежданную
победу и отметить ее печатью непреложности, он женился на красавице в полной
уве ренности, что весь мир завидует ему.

5

     Женщины для Рубенса означают "саму жизнь", но при этом  он  не  находит
ничего более безотлагательного,  чем  жениться  на  красавице  и  тем  самым
отказаться от женщин. Поступок явно нелогичный, хотя и вполне  естественный.
Рубенсу было двадцать четыре  года.  Он  тогда  вступил  как  раз  в  период
непристойной правды (стало быть, вскоре после того, как он познал девушку  В
и даму С), но его новый опыт нисколько не поколе бал его  убежденности,  что
любовь превыше всех физических наслаждений, великая любовь, эта ни с чем  не
сравнимая ценность жизни, о которой он много слышал, читал, много мечтал, но
ничего не знал. Он не сомневался в том, что любовь - это венец  жизни  (этой
"самой жизни", которую он предпочел  карьере)  и  что,  стало  быть,  должен
встретить ее с распростертыми объятиями и без всяких компромиссов.
     Как я  сказал,  стрелки  на  сексуальном  циферблате  указывали  период
непристойной  правды,  но  стоило  ему  влюбиться,  как  мгновенно  началось
отступление в предшествующие стадии: в постели он либо молчал, либо  говорил
своей  будущей  невесте  нежные  метафоры,  убежденный,  что  непристойности
вынесут их обоих за пределы любви.
     Скажу об этом по-другому:  любовь  к  красавице  привела  его  снова  в
состояние девственника,  ибо,  как  я  уже  заметил  в  иной  связи,  каждый
европеец, как только произнесет  слово  "любовь",  возвращается  на  крыльях
восторга в  предкоитальное  (или  внекоитальное)  мышление  и  чувствование,
именно в те просторы, где страдал юный Вертер и где  чуть  было  не  упал  с
лошади Доминик Фромантена. Поэтому Рубенс, встретив  свою  красавицу,  готов
был поставить котелок с чувством на огонь и  ждать,  пока  в  точке  кипения
чувство не превратится в страсть. Дело несколь ко осложнилось тем, что в  то
же время в другом городе у него была любовница (обозначим ее буквой Е) тремя
годами старше его; с ней он общался задолго до знакомства со  своей  будущей
невестой и еще несколько месяцев после того. Прекратил он встречи с ней лишь
с того дня, как принял решение жениться.  Разрыв  был  вызван  не  внезапным
охлаждением чувств к Е (позже выяснится, что он даже слишком  любил  ее),  а
скорее осознанием того, что он  вступил  в  важный  и  торжественный  период
жизни, когда великую любовь необходимо освятить верностью. Од нако за неделю
до дня свадьбы (в ее неизбежности он все-таки в глубине души сомневался) его
охватила  невыносимая  тоска  по  Е,  которую  он  покинул  без   каких-либо
объяснений. Поскольку связь с Е никогда не называл любовью, он был  поражен,
что так бесконечно тоскует по ней  телом,  сердцем,  душой.  Не  совладав  с
собой, он поехал к ней. С неделю он унижался,  вымаливая  у  нее  позволения
любить ее, осаждал нежностью, печалью, требованиями, но  она  не  предлагала
ему ничего, кроме вида своего огорченного личика; тела ее он так и не посмел
коснуться.
     Расстроенный и  удрученный,  он  вернулся  домой  в  день  свадьбы.  За
свадебным столом  он  перепил,  а  вечером  повез  новобрачную  в  их  общую
квартиру. Одурманенный вином и тоской, он посреди любовного сли яния  назвал
ее именем своей прежней любовницы. Катастрофа! Ему  уже  никогда  не  забыть
огромных глаз, уставленных на него в невыразимом удивлении!  В  ту  секунду,
когда все рухнуло, ему пришло  в  голову,  что  это  месть  его  отвергнутой
любовницы и что в день его женитьбы она навсегда заминировала  своим  именем
его  брачный  союз.   Пожалуй,   в   тот   короткий   миг   он   осознал   и
неправдоподобность того, что случилось, всю глупость  и  гротескность  своей
обмолвки, гротескность, которая сделает неизбежный крах его брака еще  более
невыносимым. То были ужасные три-четыре секунды полнейшей  растерянности,  а
потом он вдруг за кричал: "Ева! Элизабет! Марлен!"; не  в  состоянии  быстро
вспомнить другие женские имена, он стал повторять: "Марлен! Элизабет! Да, ты
для меня все женщины! Все женщины мира! Ева! Клара! Марлен! Ты - все женщины
вместе! Ты женщина во множественном числе! Марлен, Гретхен, все женщины мира
заключены в тебе, ты носишь все их имена!.."  -  и,  словно  истинный  атлет
секса, овладевал ею еще энергичнее; спустя несколько мгновений  он  уже  мог
заметить, что ее широко открытые глаза вновь обрели нормальное  выражение  и
ее окаменевшее под ним тело возобновляет ритм, чья равномерность  возвращала
ему спокойствие и уверенность.
     Способ, каким он выпутался  из  этой  адской  ситуации,  был  на  грани
невероятного, и нам остается только удивляться, что молодая  жена  отнеслась
всерьез к столь безумной комедии. Не забудем, однако, что  оба  они  жили  в
плену предкоитального мышления, которое роднит  любовь  с  абсолютом.  Каков
критерий любви девственного периода? Лишь коли чественный: любовь -  чувство
очень, очень, очень большое. Неверная любовь - чувство  маленькое,  истинная
любовь (die wahre Liebe!) - чувство великое. Но с точки зрения  абсолюта  не
мала ли всякая лю бовь? Бесспорно. Поэтому любовь,  стремясь  доказать,  что
она настоящая, пытается вырваться из пределов разумного, отвергает меру,  не
хочет быть  правдоподобной,  мечтает  превратиться  в  "неистовые  безумства
страсти" (не забудем Элюара!), иначе говоря, она жаждет быть безумной! Стало
быть, неправдоподобность преувеличенного жеста может принести только выгоды.
Способ, каким Рубенс вышел сухим из воды, для стороннего наблюдателя  отнюдь
не элегантен, не убедителен, но  в  данной  ситуации  он  был  единственный,
позволивший ему избежать полного краха: действуя, как безумец, Рубенс взывал
к безумному абсолюту любви, и это его спасло.

6

     Если Рубенс  лицом  к  лицу  со  своей  молоденькой  женой  снова  стал
лирическим атлетом любви, это вовсе не значит, что он раз и навсегда отрекся
от эротических пороков; он и пороки хотел  поставить  на  службу  любви.  Он
представлял себе, что в моногамном экстазе с одной женщиной он перечувствует
больше, чем с сотней других. Лишь один вопрос предстояло ему решить: в каком
темпе должны продвигаться по дороге любви авантюры сладострас тия? Поскольку
дорога любви предполагала быть долгой,  как  можно  более  долгой,  если  не
бесконечной, он определил для себя принцип: тормозить время и не торопиться.
     Допустим, он представлял себе  сексуальное  будущее  с  красавицей  как
восхождение на высокую гору. Если бы он дошел до самой вершины в пер вый  же
день, что бы он делал в дальнейшем