ним,  ей  ничего  в
конце концов не осталось, как посторониться.
     Всплыло воспоминание: ей было лет десять, когда  однажды  она  пошла  с
родителями на прогулку в горы. На широкой лесной прогалине прямо перед  ними
выросли два мальчика: один из них  держал  горизонтально  в  вытянутой  руке
палку, преграждая им путь. "Это частная дорога! Платите таможенную пошлину!"
- кричал он, выставляя палку так, что слегка касался папиного живота.
     По всей вероятности, это была детская шутка, и достаточно  было  просто
оттолкнуть паренька. Или таким способом он попрошайничал, и достаточно  было
вытащить из кармана франк. Но отец повернулся и  пошел  другой  дорогой.  По
правде говоря, это не имело никакого значения, шли они наугад,  и  было  все
равно куда идти, но все-таки мать сердилась на отца и не  удержалась,  чтобы
не сказать: "Он и перед двенадцатилетними мальчишками пасует!" И Аньес тогда
тоже несколько огорчило отцовское поведение.
     Новый напор шума прервал  воспоминание:  мужчины  в  касках  вгрызались
ручными отбойными молотками в асфальт  мостовой.  В  этот  грохот  откуда-то
сверху,  словно  с  небес,  вдруг  ворвалась  фуга  Баха,   исполняемая   на
фортепьяно.  Вероятно,  кто-то  на  верхнем  этаже  открыл  окно  и  включил
магнитофон на полную мощность, чтобы  строгая  красота  Баха  зазвучала  как
грозное предостережение миру, вступившему на скверную  дорогу.  Однако  фуга
Баха была не  в  состоянии  действенно  противостоять  отбойным  молоткам  и
машинам; напротив, машины и отбойные молотки вобрали  фугу  Баха  как  часть
своей собственной фуги, и Аньес теперь продолжала путь, зажав ладонями уши.
     В эту минуту  прохожий,  шедший  навстречу  ей,  обвел  ее  ненавидящим
взглядом и хлопнул себя рукою  по  лбу:  на  языке  жестов  всех  стран  это
означает, что человека считают дураком,  чокнутым  или  сла  боумным.  Аньес
поймала этот взгляд, эту ненависть, и ее обуяло бешенство. Она остановилась.
Ей хотелось броситься на этого человека. Ударить  его.  Но  она  не  смогла,
толпа уносила ее все дальше, кто-то врезался в нее, ибо на  тротуаре  нельзя
было стоять на месте долее секунды-другой.
     Поневоле она  двинулась  дальше,  но  не  переставала  думать  об  этом
человеке: они оба шли под один и тот же грохот, но, несмотря на это, он счел
необходимым дать ей понять, что у нее нет никакого  повода,  а  возможно,  и
никакого права затыкать уши. Этот человек призывал ее к порядку, который она
нарушила своим жестом. Это было само равенство, которое от его  лица  делало
ей выговор, не допуская, чтобы некий индивид  отказывался  принять  то,  что
должны принимать все. Это само равенство  запрещало  ей  быть  в  разладе  с
миром, в котором мы все живем.
     Желание убить этого человека не было всего  лишь  мимолетной  реакцией.
Хотя непосредственное возмущение и прошло, это желание в ней осталось, разве
что к нему прибавилось удивление, что она способна на такую ненависть. Образ
человека, хлопнувшего себя по лбу, плавал у нее внутри, как наполненная ядом
рыба, которую невозможно извлечь и которая исподволь разлагается.
     Снова вспомнился отец. С того момента, как она увидела его  отступившим
перед двумя двенадцатилетними мальчишками, она часто представляла его себе в
такой ситуации: он на тонущем корабле, спа сательных шлюпок мало, в них  нет
места для всех, и посему на палубе страшная  давка.  Отец  сперва  бежит  со
всеми, но, видя, как люди,  сталкиваясь,  готовы  затоптать  друг  друга,  а
какая-то дама и вовсе взялась охаживать его кулаком в ярости оттого, что  он
оказался на ее пути, он останавливается и отступает в сторону. И уже  только
стоит и смотрит, как шлюпки, переполненные орущими и  изрыгающими  проклятия
людьми, медленно опускаются в разбушевавшиеся волны.
     Как назвать позицию отца? Трусостью?  Нет.  Трусы  дрожат  за  жизнь  и
поэтому умеют яростно за нее биться. Благородством?  Можно  было  бы  о  нем
говорить, если бы отцом двигала забота о ближнем. Но, по мнению Аньес,  речь
шла не об этом. Так в чем  же  дело?  Она  не  находила  ответа.  Лишь  одно
казалось ей всегда несомненным: на корабле, идущем ко  дну,  где  необходимо
бороться с другими людьми за  место  в  спасательной  шлюпке,  отец  заранее
обречен на гибель.
     Да, это бесспорно. Вопрос, который она сейчас задавала себе, был таков:
испытывал ли  отец  к  людям  на  корабле  ненависть,  подобную  той,  какую
испытывает она к мотоциклистке или к человеку, вы смеявшему ее  за  то,  что
она заткнула уши? Нет, Аньес не в силах представить  себе  отца,  способного
ненавидеть. Вероломство ненависти в том-то и состоит, что она связывает  нас
с противником в тугом объятии. В этом вся непристойность  войны:  интимность
взаимно перемешанной  крови,  неприличная  близость  двух  солдат,  которые,
встретившись взглядами, протыкают друг друга  штыками.  Аньес  уверена,  что
именно  этой  близости  гнушался  отец.  Давка  на  корабле  была  ему   так
отвратительна, что он предпочел утонуть. Телесно  соприкоснуться  с  людьми,
стремящимися оттолкнуть ближнего и обречь  его  смерти,  казалось  ему  куда
страшнее, чем окончить свою жизнь в чистой прозрачности вод.
     Воспоминание об отце стало освобождать ее  от  ненависти,  которой  она
только что была переполнена. Ядовитый образ  мужчины,  хлопнувшего  себя  по
лбу, постепенно исчезал, и в голове все настойчивее звучала фраза: я не могу
их ненавидеть, потому что я не связана с ними; у  меня  с  ними  нет  ничего
общего.

6

     Если Аньес не стала немкой, то  благодаря  тому,  что  Гитлер  проиграл
войну. Впервые в истории побежденному не досталось  никакой,  ровно  никакой
славы: даже скорбной славы крушения. Победитель  не  удовольствовался  одной
лишь победой, а решил судить побежденного и судил весь народ, так что  в  то
время говорить по-немецки и считаться немцем было делом малоприятным.
     Предки  Аньес  по  материнской  линии  были  крестьянами,  жившими   на
пограничной территории между немецкой и  французской  частями  Швейцарии;  и
поэтому одинаково хорошо говорили на двух языках, хотя формально и считались
французскими  швейцарцами.  Родители  отца  были  немцами,  поселившимися  в
Венгрии. Отец в юности учился в Париже,  где  неплохо  овладел  французским;
когда он женился, общим языком супругов тем не менее вполне естественно стал
немецкий. Только после войны  мать  вспомнила  об  официальном  языке  своих
родителей, и Аньес послали во французскую гимназию. Отцу было дозволено лишь
единственное для немца утешение: декламировать перед старшей  дочерью  стихи
Гете в оригинале.
     Это наиболее известное из всех немецких стихотворений, какие когда-либо
были написаны, - его учат наизусть все немецкие дети:

     Над всеми холмами Покой,
     В верхушках дерев
     Ты не услышишь
     Даже дыхания;
     Птицы молчат в лесу.
     Подожди лишь, скоро
     И ты отдохнешь {1}.

     {1 В русском варианте - стихотворение  М.Ю.Лермонтова  "Горные  вершины
спят во тьме ночной..." (Прим. перев.).}

     Мысль стихотворения проста: в лесу все спит, и ты также уснешь.
     Смысл поэзии не  поражает  нас  неожиданным  откровением,  но  способен
сделать одно мгновение незабываемым и исполненным невыразимой печали.
     В дословном переводе стихотворение  теряет  все.  Вы  почувствуете  его
красоту, лишь когда прочтете по-немецки:

     Uber allen Gipfeln
     Ist Ruh,
     In allen Wipfeln
     Spürest du
     Kaum einen Hauch.
     Die Vögelein schweigen im Walde.
     Warte nur, balde
     Ruhest du auch.

     У каждой строки - разное число слогов, здесь  чередуются  трохей,  ямб,
дактиль, шестая строка, на удивление, длиннее остальных, и, хотя речь идет о
двух четверостишиях, первая грамматическая фраза асимметрически кончается  в
пятой строке, что создает мелодию, никогда и нигде доселе не существовавшую,
кроме как в этом единственном стихотво рении, столь же прекрасном,  сколь  и
совершенно простом.
     Отец выучил его еще в Венгрии, где посещал начальную немецкую школу,  и
Аньес впервые услышала его от отца, когда была в том же возрасте, что и  он,
тогдашний школьник. Они читали его во время совместных прогулок, причем так,
что сверх всякой  меры  подчеркивали  ударения  и  старались  шагать  в  его
стихотворном ритме. Из-за неправильности раз мера это было совсем  непросто,
и только на последних двух  строках  получалось:  war-te  nur-bal-de-ru-hest
du-auch! Последнее слово они всегда выкрикивали так, что его было слышно  за
километр: auch!
     В последний раз отец читал ей это стихотворение в один из тех трех дней
перед смертью. Сперва она полагала, что он тем самым  возвращается  к  языку
своей матери и в детство; потом она заметила, что  он  смотрит  ей  в  глаза
красноречивым и доверительным  взглядом,  и  ей  подумалось,  что  он  хочет
напомнить ей о счастье их давних прогулок; только позже  она  уяснила  себе,
что стихотворение говорит о смерти: отец хотел сказать ей, что умирает и что
знает об этом. Прежде она никогда бы не подумала, что эти  невинные  стишки,
столь милые школьникам, могут иметь такой смысл. Отец лежал, лоб его от жара
покрывался испариной, и она,  схватив  его  за  руку,  превозмогая  рыдания,
зашептала вместе с ним:  warte  nur,  balde  rahest  du  auch.  Скоро  и  ты
отдохнешь. И она уже узнавала голос  близившейся  отцовой  смерти:  то  была
тишина умолкших птиц в верхушках дерев.
     После его смерти и вправду воцарилась тишина, и эта тишина  была  в  ее
душе, и было прекрасно; повторю еще раз: то  была  тишина  умолкших  птиц  в
верхушках дерев. И чем дальше  шло  время,  тем  явственнее  в  этой  тишине
отзывалось, словно охотничий рожок в глубине  лесов,  предсмертное  послание
отца. Что хотел он сказать ей своим подношением? Быть свободной.  Жить  так,
как ей хочется жить, идти туда, куда хочет идти. Он сам на  это  никогда  не
решался. Поэтому он отдал все свое состояние дочери, чтобы решилась она.
     С той поры как Аньес вышла замуж, она  утратила  радость  уединения:  в
учреждении она восемь часов торчала в одной комнате  с  двумя  сослуживцами;
потом возвращалась домой, в четырехкомнатную квартиру. Но ни одна комната не
принадлежала ей: там была большая  гостиная,  супружеская  спальня,  комната
Брижит и  маленький  кабинет  Поля.  Когда  она  начинала  жаловаться,  Поль
предлагал ей считать гос  тиную  своей  комнатой  и  обещал  (с  несомненной
искренностью), что ни он, ни Брижит не будут там мешать ей. Но могла ли  она
уютно себя чувство вать в  комнате,  где  стоял  обеденный  стол  с  восемью
стульями, поджидавшими вечерних гостей?
     И возможно, теперь становится уже понятнее, почему она чувствовала себя
в это утро такой счастливой в кровати, которую только что  покинул  Поль,  и
почему так тихо шла по прихожей, боясь привлечь внимание Брижит. Она  любила
даже капризный лифт, ибо он предоставлял ей несколько мгновений уединения. И
в машину она  садилась  с  нетерпением,  потому  что  там  с  ней  никто  не
разговаривал и на нее никто не смотрел. Да, самым главным было, что  на  нее
никто не смотрел. Уединение: сладкое неприсутствие взглядов. Однажды оба  ее
сослуживца заболели, и две недели она работала одна в комнате. А ве чером  с
изумлением обнаруживала, что чувствует себя совсем не такой усталой.  С  тех
пор она знала, что взгляды подобны гирям, пригибающим к земле, или поцелуям,
высасывающим из нее силы,  что  морщины  на  ее  лице  выгравированы  иглами
взглядов.
     Проснувшись утром, она услышала по радио сообщение о том, что во  время
одной несложной операции на  операционном  столе  умерла  молодая  пациентка
из-за небрежно проведенной анестезии. По этому поводу три врача привлечены к
суду, и организация по защите прав  потребителей  выступает  с  предложением
снимать все без исключения операции и пленки хранить в  архиве.  Предложение
встречено восторженными аплодисментами! Нас каждодневно  пронизывает  тысяча
взглядов,  но  и  этого  недостаточно;   сверх   того,   здесь   будет   еще
легализованный взгляд, который ни на миг не оставит нас  в  покое  -  ни  на
улице, ни в лесу, ни у врача,  ни  на  операционном  столе,  ни  в  постели:
изображение каждого мгно вения нашей жизни будет помещено в архив, дабы  при
надобности  использовать  его  в  судебных  тяжбах  или  для  удовлетворения
общественного любопытства.  Эти  мысли  снова  воскресили  в  ней  тоску  по
Швейцарии. Впрочем, с тех пор как умер отец, она ездила туда по два-три раза
в  год.  Поль   и   Брижит   со   снисходительной   улыбкой   называли   это
гигиеническо-сентиментальной потребностью: она ездит туда сметать  листья  с
отцовской могилы и  дышать  свежим  воздухом  у  настежь  распахнутого  окна
альпийского отеля. Они ошибались: хотя  там  у  нее  и  не  было  любовника,
Швейцария была ее единственно глубокой и регулярной  изменой,  в  какой  она
была перед ними повинна.  Швейцария:  пение  птиц  в  верхушках  дерев.  Она
мечтала однажды остаться там и больше не возвращаться. Она зашла так далеко,
что не раз осматривала в Альпах квартиры,  подлежавшие  продаже  или  найму,
мысленно даже стилизовала письмо, в котором сообщит дочери и мужу,  что,  не
переставая любить их, решила жить в одиночестве. И просит лишь о том,  чтобы
время от времени они посылали ей весточку о своем житье-бытье, поскольку  ей
надо быть уверенной, что с ними ничего плохого не происходит! Это-то и  было
труднее всего выразить и объяснить: что ей необходимо знать, как им живется,
но при этом она совсем не жаждет видеть их и быть с ними.
     Все это, конечно, были одни мечты. Могла ли разумная женщина отвергнуть
удачное супружество? И  все  же  в  ее  супружеский  мир  врывался  издалека
заманчивый  голос:  то  был  голос  уединения.   Она   закрывала   глаза   и
прислушивалась к звукам охотничьего рожка, доносившимся из  глубины  далеких
лесов. В тех лесах были тропы, на одной из них стоял отец, улыбался  и  звал
ее к себе.

7

     Аньес сидела в кресле и ждала Поля. Вечером им предстоял ужин, то,  что
во Франции называется "diner en ville" и означает: люди, мало  знакомые  или
совсем незнакомые, жуя, проведут за разговором  три-четыре  часа.  Она  весь
день не ела, чувствовала себя уставшей и, чтобы отдохнуть,  листала  толстый
журнал. Читать текст сил у нее не было, она  лишь  проглядывала  фотографии:
цветные и во множестве.  В  середине  журнала  был  репортаж  о  катастрофе,
происшедшей во время воздушного парада:  в  толпу  зрителей  рухнул  горящий
самолет. Фото графии были большие, каждая из  них  помещалась  на  развороте
журнала, и на них были  запечатлены  люди,  в  ужасе  разбегающиеся  во  все
стороны, обгорелые одежды, обожженная кожа, пламя, взметающееся с тел; не  в
силах оторвать взгляда, Аньес думала о том, какую дикую радость  должен  был
испытывать фотограф, скучавший во время банального зрелища и вдруг узревший,
как в образе пылающего самолета падает к нему с неба удача.
     Она перевернула две-три страницы и увидела обнаженных людей  на  пляже,
большой заголовок "Каникулы в фотографиях, которых вы не найдете  в  альбоме
Букингема" и краткий текст с заключительной фразой: "...и там был  фотограф,
так что из-за своих связей принцесса снова окажется в  центре  внимания".  И
там  был  фотограф.  Везде  -  фотограф.  Фотограф,  спрятанный  за  кустом.
Фотограф, переодетый в  хромого  нищего.  Повсюду  всевидящее  око.  Повсюду
объектив.
     Аньес вспомнила, как еще в детстве ее поразила мысль, что Бог видит ее,
и видит непрестанно. Тогда, пожалуй, она впервые испытала то наслаждение, ту
несказанную сладость, которую  человек  ощущает,  ко  гда  он  виден,  виден
вопреки своему желанию, виден в  минуты  интимности,  когда  он  изнасилован
взглядом. Мать, будучи верующей, говорила ей:  "Бог  видит  тебя",  стремясь
таким образом отучить ее врать, грызть ногти и ковырять в носу; но случилось
нечто иное: именно предаваясь своим дурным привычкам или в интимные, стыдные
минуты Аньес представляла Бога и демонстрировала ему то, что делает.
     Она думала о сестре английской королевы и повторяла про  себя:  сегодня
Божье  око  заменено  камерой.  Око  одного  заменено  глазами  всех.  Жизнь
превратилась в один-единственный "партуз", как называют во Франции оргии,  в
"партуз", в котором все принимают участие. Все  могут  лицезреть  обнаженную
английскую принцессу, празднующую на  субтропическом  пляже  день  рождения.
Камера  лишь  на   первый   взгляд   проявляет   интерес   исключительно   к
знаменитостям, но достаточно, чтобы неподалеку  от  вас  рухнул  самолет,  с
вашей рубашки взметнулось пламя, как вы враз становитесь тоже  знаменитым  и
вовлеченным во всеохватный "партуз", не имеющий ничего общего с наслаждением
и торжественно опо вещающий всех, что им некуда спрятаться и что любой отдан
на произвол любому.
     Однажды у нее было свидание с одним человеком, но  в  минуту,  когда  в
вестибюле большого отеля она поцеловала его,  перед  ней  неожиданно  возник
паренек с бородкой, в джинсах, кожаной куртке и с пятью  сумками,  висевшими
на шее и на плечах. Присев, он приставил к глазу фотоаппарат.  Она  замахала
рукой  перед  лицом,  но  парень  смеялся,  бормотал  что-то   на   скверном
английском, отпрыгивал от нее назад, как блоха, и щелкал затвором. Ничего не
значащий эпизод: в отеле происходил какой-то конгресс, и был нанят фотограф,
затем чтобы собравшиеся здесь со всего мира ученые могли завтра же купить на
память свои фотографии. Но Аньес была невыносима мысль, что где-то останется
документ, свидетельствующий о ее связи с  человеком,  с  которым  она  здесь
встретилась; на следующий  день  она  вернулась  в  гостиницу,  скупила  все
фотографии (на них она стояла рядом  с  мужчиной,  закрывая  рукой  лицо)  и
попыталась заполучить даже негативы, но они, сданные  в  архив  предприятия,
были уже недоступны. И хотя Аньес  не  угрожала  никакая  опасность,  в  ней
осталась горечь, что одна секунда ее жизни, вместо того чтобы превратиться в
ничто, как  это  происходит  со  всеми  остальными  секундами  жизни,  будет
выхвачена из бега времени и, если однажды какой-нибудь идиотской случайности
заблагорассудится, оживет, как плохо погребенный покойник.
     Она взяла другой журнал, нацеленный больше на политику и  культуру.  Ни
тебе катастроф, ни нудистских пляжей с принцессами, зато  там  были  ли  ца,
сплошные лица.  И  в  конце,  в  разделе  книжных  рецензий,  каждую  статью
сопровождала фотография  рецензируемого  автора.  Поскольку  писатели  часто
оставались неизвестными, к фотографиям можно было отнестись как  к  полезной
информации, но как оправдать пять  изображений  президента  республики,  чей
подбородок и нос все давно уже знают как свои пять пальцев? Автор передовицы
тоже был изображен на маленьком фото над своим текстом,  видимо  на  том  же
месте, что  и  каждую  неделю.  В  сообщении  по  астрономии  были  помещены
увеличенные улыбки астрономов; и на всех рекламах - пишущих машинок, мебели,
моркови - тоже были помещены лица,  сплошные  лица.  Она  снова  просмотрела
журнал с первой до последней страницы; подсчитала: девяносто две фотографии,
на которых были исключительно лица; сорок одна  фотография,  где  лицо  было
вместе с фигурой; девяносто лиц  на  двадцати  трех  фотографиях,  где  были
группы фигур, и лишь одиннадцать фотографий, где люди играли второсте пенную
роль или вовсе отсутствовали. Всего  в  журнале  было  двести  двадцать  три
физиономии.
     Затем вернулся домой Поль, и Аньес рассказала ему о своих подсчетах.
     - Да, -  согласился  он.  -  Чем  равнодушнее  человек  к  политике,  к
интересам других, тем он более одержим собственной  персоной.  Индивидуализм
нашего времени.
     - Индивидуализм? Что здесь от индивидуализма, если камера фотографирует
тебя в минуты агонии? Напротив, это означает, что индивид уж