нной наготы, поскольку в нем
был прочно укоренен старый императив: не травмировать  женскую  стыдливость!
Когда он встречал какую-нибудь знакомую без  бюстгальтера,  к  примеру  жену
приятеля или свою сослуживицу, он с изумлением обнаруживал, что стыдится  не
она, а он. Теряясь, он не знал куда глаза девать и старался отводить  их  от
груди, но это ока зывалось невозможным: обнаженная грудь бросалась в  глаза,
даже если мужчина смотрел на руки женщины или прямо ей в лицо. И  потому  он
пытался смотреть на их грудь с такой же естественностью,  как,  предположим,
смотрел бы на их колено или лоб. Но и это было не просто, поскольку грудь  -
не лоб и не колено. Но что бы он ни делал, ему мнилось, будто эта обнаженная
грудь обвиняет его, что он не до кон ца принимает ее наготу. И у  него  было
явное ощущение, что женщины, которых он встречает на пляже, именно те самые,
что двадцать лет назад донесли на него директору за подглядывание: они такие
же злые и сбившиеся в толпу, требующие с такой  же  агрессивностью,  да  еще
помноженной на их количество, признать их право демонстрировать свою наготу.
     Смирившись кое-как с обнаженной грудью, он, однако, не  мог  избавиться
от впечатления, что произошло  нечто  важное:  на  циферблате  Европы  снова
пробил первый час: исчез стыд. И не просто исчез, но исчез так  легко,  чуть
ли  не  в  одну-единственную  ночь,  что  мнилось,  будто  он  и  вовсе   не
существовал. Что мужчины просто его выдумывали, оказываясь лицом  к  лицу  с
женщинами. Что стыд был их иллюзией. Их эротической мечтой.

12

     После развода с женой, как я уже сказал, Рубенс раз и навсегда очутился
"за пределами любви". Эта формула ему нравилась. Часто про себя он  повторял
(порой меланхолически, порой  весело):  проживу  свою  жизнь  "за  пределами
любви".
     Но территория, которую он назвал "за пределами любви", не  походила  на
затененный, заброшенный двор роскошного  дворца  (дворца  любви),  нет,  эта
территория была обширной, богатой,  красивой,  бесконечно  разнообразной  и,
возможно, больше и  прекрасней  самого  дворца  любви.  По  этой  территории
двигались разные женщины, одни были ему безраз личны, другие его  забавляли,
в третьих он был  влюблен.  Необходимо  понять  этот  кажущийся  абсурд:  за
пределами любви существует любовь.
     То, что вытеснило любовные похождения Рубенса "за пределы любви",  было
ведь не отсутствием чувства, а стремлением ограничить их  чисто  эротической
сферой жизни, запретить им какое-либо воздействие на ход его жизни. Во  всех
определениях  любви  есть  нечто  общее:  она   всегда   являет   собой   то
существенное,  что  превращает  жизнь  в   судьбу;   вот   почему   истории,
происходящие "за пределами любви", как бы прекрасны они ни  были,  неминуемо
эпизодичны.
     Однако повторяю: среди женщин Рубенса, пусть и вытесненных "за  пределы
любви" на территорию эпизодического, были  такие,  к  которым  он  испытывал
нежность, о которых исступленно думал, или такие, что своим уходом  вызывали
в нем боль или ревность. Иными словами, и за  пределами  любви  существовала
любовь, а поскольку слово "любовь" было запрещено, все это были тайные связи
и потому еще более притягательные.
     Сидя в  летнем  кафе  Виллы  Боргезе  напротив  той,  кого  он  называл
лютнисткой, он сразу же понял, что это будет "любимая женщина  за  пределами
любви". Он знал, что его не будут занимать ее жизнь, ее брак, ее  семья,  ее
заботы, он знал, что встречаться они будут очень редко, но знал и то, что  к
ней он будет испытывать невыразимую нежность.
     - Припоминаю еще и другое имя, какое я вам тогда дал, - сказал он. -  Я
называл вас готической девой.
     - Я? Готическая дева?
     Никогда он не называл ее так. Эти слова явились ему только  что,  когда
они шли рядом по аллее к кафе. Ее походка вызывала в его  памяти  готические
картины, которые он осматривал днем во дворце Барберини.
     Он продолжал:
     - Женщины на картинах  готических  мастеров  двигаются,  чуть  выставив
вперед живот. И опустив голову книзу.  Ваша  походка  -  походка  готической
девственницы. Лютнистки из оркестра ангелов. Ваша грудь обращена к небу, ваш
живот обращен к  небу,  но  ваша  голова,  знающая  о  тщете  всего  сущего,
склоняется к праху.
     Возвращались они той же аллеей скульптур, где встретились.  Отрубленные
головы славных усопших, посаженные на пьедесталы, надменно взирали на них.
     У выхода из парка она  простилась  с  ним.  Они  договорились,  что  он
приедет к ней в Париж. Она назвала ему свою фамилию  (фамилию  мужа),  номер
телефона и уточнила, в какие часы она дома одна. Потом, улыбаясь, подняла  к
лицу черные очки:
     - Теперь я уже могу их надеть?
     - Да, - сказал Рубенс и долго смотрел ей вслед.

13

     Болезненная  тоска,  до  сих  пор  томившая  его  при  мысли,  что   он
безвозвратно  потерял  свою  жену,  превратилась  в  безумную   увлеченность
лютнисткой. В последующие дни он непрестанно думал о ней. Он вновь попытался
воскресить все, что осталось от нее в его памяти, но не нашел ничего,  кроме
того  единственного  вечера  в  ночном  клубе.  В  сотый  раз   всплывал   в
воспоминаниях один и тот же образ: они были среди танцующих пар, она на  шаг
от него. Она смотрела мимо него, в пустоту. Словно, сосредоточенная лишь  на
себе, не хотела видеть ничего вокруг. Словно на расстоянии шага от  нее  был
не он, а большое зеркало, в котором она наблюдала себя. Она наблюдала в  нем
свои  бедра,  поочередно  выдвигающиеся   вперед,   наблюдала   свои   руки,
описывающие круги перед грудью и лицом, словно хотела таким  образом  скрыть
их или вовсе стереть. И, словно стирая их,  вновь  позволяла  им  появиться,
смотрясь при этом в воображаемое зеркало, возбужденная  собственным  стыдом.
Ее танцевальные движения были пантомимой стыда: они постоянно  указывали  на
скрытую наготу.
     Неделю спустя после их встречи в Риме они увиделись  в  холле  большого
парижского отеля, переполненного японцами, чье  присутствие  вызвало  в  них
ощущение приятной анонимности и  отстраненности.  Когда  за  ними  закрылась
дверь номера, он подошел к ней и положил руку на ее грудь:
     - Так я касался вас, когда мы вместе танцевали, - сказал он. - Помните?
     - Да,- сказала она, и это было так, будто кто-то слегка  коснулся  тела
лютни. Было ли ей стыдно, как пятнадцать лет назад?  И  было  ли  ей  стыдно
пятнадцать лет назад? Стыдилась ли Беттина, когда Гете коснулся ее груди  на
курорте Теплице? Был ли стыд Беттины всего лишь мечтой  Гете?  Был  ли  стыд
лютнистки всего лишь мечтой Рубенса? Как бы то ни было, этот стыд, пусть  он
и был лишь видимостью стыда, пусть он и был лишь воспоминанием  о  видимости
стыда, этот стыд был здесь, был с ними в маленьком  гостиничном  номере,  он
завораживал их своею магией и придавал всему смысл. Он раздевал ее,  и  было
так, словно он только что привел ее сюда из ночного клуба их  молодости.  Он
обладал ею  и  видел,  как  она  танцует:  она  прятала  лицо  за  круговыми
движениями рук и при этом смотрела на себя в воображаемое зеркало.
     Они оба жадно отдались волнам того потока, что  протекает  сквозь  всех
женщин и всех мужчин, того мистического  потока  порочных  представлений,  в
котором все женщины похожи друг  на  друга,  но  в  котором  одни  и  те  же
представления и слова в каждом отдельном случае обретают свою особую силу  и
упоительность. Он слушал, что  говорит  ему  лютнистка,  слушал  собственные
слова, смотрел в  нежное  лицо  готической  девственницы,  на  нежные  губы,
произносящие непристойные  слова,  и  чувствовал  себя  все  более  и  более
опьяненным.
     Грамматическое время их порочных мечтаний было будущим:  в  будущем  ты
сделаешь  то-то  и  то-то,  мы  изобразим  такую  и  такую  ситуацию...  Это
грамматическое будущее  время  превращает  мечтания  в  постоянное  обещание
(обещание, которое в момент отрезвления перестает действовать, но  поскольку
никогда не забывается, то  вновь  и  вновь  становится  обещанием).  Поэтому
неизбежно должен был настать день, когда в холле отеля он ждал ее  со  своим
приятелем М. Поднявшись втроем в номер,  они  пили,  развлекались,  а  затем
стали ее раздевать. Когда они сняли с нее бюстгальтер, она обхватила  руками
груди, стараясь целиком прикрыть их ладонями. Потом они подвели ее (она была
в одних трусиках) к зеркалу (облупленному зеркалу на двери  шкафа),  и  она,
встав между ними, прикрывая одной рукой  одну  грудь,  а  другой  -  другую,
зачарованно смотрела в зеркало.  Рубенс  безошибочно  определил,  что  в  то
время, как они смотрели на нее (на ее лицо и руки, прикрывавшие груди),  она
не замечала их, разглядывая, точно в гипнозе, самое себя.

14

     Эпизод - существенное понятие "Поэтики" Аристотеля. Аристотель не любит
эпизода. Из всех событий, на его взгляд, наихудшие (с точки зрения поэзии) -
события эпизодические. Не будучи неизбеж ным результатом предшествующего или
причиной последующего, эпизод находится вне каузальной цепи событий, каковой
является история. Это всего лишь бесплодная случайность: если  ее  опустить,
история не утратит своей внятной взаимосвязи, а в жизни  персонажей  она  не
способна оставить сколько-нибудь продолжительный след. Вы едете в  метро  на
свидание с женщиной своей судьбы, но за  минуту  до  того,  как  вам  выйти,
незнакомая девушка, которую вы раньше и не приметили (вы же ехали к  женщине
своей судьбы и ни на что вокруг не обращали внимания), в приступе  внезапной
дурноты теряет  сознание  и  начинает  падать.  Вы  стоите  рядом  и  потому
подхватываете ее и одно-два  мгновения  держите  в  объятиях,  пока  она  не
открывает глаза. Затем вы усаживаете ее на освобожденное для нее  место,  но
поезд уже начинает тормозить, и вы едва ли не с нетерпением отстраняетесь от
нее, чтобы успеть выйти и бежать к женщине своей судьбы. И  с  этой  секунды
девушка, которую вы только что держали в объятиях, совершенно забыта.  Таков
типичный эпизод. Жизнь выстлана эпизодами, как матрас  конским  волосом,  но
поэт (по Аристотелю) вовсе не обойщик, и он должен всю набивку тщательно уст
ранить из действия, хотя настоящая жизнь как раз и состоит из такой набивки.
     Встреча с Беттиной для  Гете  была  малозначащим  эпизодом;  не  только
потому, что занимала количественно ничтожное место в его жизни, но и потому,
что Гете настороженно следил за тем, чтобы этот эпизод никогда не  сыграл  в
ней причинной роли, и старательно держал его вне своей биографии. Но  именно
здесь  мы  как  раз  и  обнаруживаем  относи  тельность   понятия   эпизода,
относительность,  до  которой  Аристотель  не  додумался:  никто  не   может
поручиться,  что  какая-нибудь  совершенно  эпизодическая   случайность   не
заключает в себе потенциальной силы, которая приведет к тому,  что  однажды,
неожиданно, эта случайность  все  же  станет  причиной  целого  ряда  других
событий. Если я и говорю "однажды",  то  это  может  быть  и  после  смерти,
примером чему был как раз триумф Беттины, ставшей  одной  из  историй  жизни
Гете уже после его смерти.
     Итак, мы можем дополнить Аристотелево определение  эпизода  и  сказать:
нет такого эпизода, который априорно обречен остаться только  эпизодом,  ибо
каждое событие, даже самое неприметное, заключает в себе скрытую возможность
стать, рано или  поздно,  причиной  других  событий  и  превратиться,  таким
образом, в историю, в приключение. Эпизоды словно мины. Большинство  из  них
никогда не взорвутся, но именно тот, самый неприметный,  в  один  прекрасный
день может превратиться в роковую для вас историю. На  улице  навстречу  вам
идет девушка и издали смот рит на вас взглядом, который кажется  вам  слегка
безумным. Подходя к вам, она замедляет шаг и говорит: "Это вы? Я  так  давно
ищу вас!" - и бросается вам на шею. Это та девушка, что упала в  бесчувствии
в ваши объятия, когда вы ехали в метро на свидание с женщиной своей  судьбы,
с которой тем временем  вы  поженились  и  произвели  на  свет  ребенка.  Но
девушка, неожиданно встретившая вас на улице, давно на  думала  влюбиться  в
своего спасителя и сочла вашу случайную встречу знаком фортуны. Она будет по
пять раз в день звонить вам, писать письма, навещать вашу жену и  так  долго
объяснять ей, что любит вас и имеет на вас право, пока женщина вашей  судьбы
не потеряет терпения, не отдастся в  ярости  мусорщику,  а  затем  вместе  с
ребенком убежит от вас из  дому.  Вы  же,  дабы  ускользнуть  от  влюбленной
девицы, которая меж тем завалила вашу квартиру содержанием своих шифоньеров,
отправитесь за океан, где умрете в отчаянии и нищете.  Если  бы  наши  жизни
были бесконечны, подобно жизни античных богов, понятие "эпизод" утратило  бы
смысл, ибо в бесконечности каждое, даже самое ничтожное, событие получило бы
свое продолжение и развернулось бы в историю.
     Лютнистка, с которой танцевал Рубенс в двадцать семь лет, была для него
эпизодом, архиэпизодом,  абсолютным  эпизодом  до  той  самой  минуты,  пока
пятнадцатью годами позже он не встретил ее случайно в парке  Виллы  Боргезе.
Тогда вдруг забытый эпизод превратился в маленькую историю, но и эта история
по отношению к жизни Рубенса осталась историей совершенно эпизодической, без
малейшего шанса превратиться в часть того,  что  мы  могли  бы  назвать  его
биографией.
     Биография: цепь событий, которые мы считаем важными  для  нашей  жизни.
Однако что важно и что нет? Поскольку нам самим это не  дано  знать  (и  нам
даже на ум не придет задавать себе этот  до  глупости  простой  вопрос),  мы
считаем важным то, что принимают за важное другие,  допустим,  работодатель,
чью анкету мы заполняем:  дата  рождения,  занятия  родителей,  образование,
прежние работы и места жительства (партийность, добавили бы на  моей  бывшей
родине),  свадьбы,  разводы,  рождение  детей,  серьезные  болезни,  успехи,
неудачи. Ужасно, но это так: мы научились видеть собственную  жизнь  глазами
официальных или полицейских анкет. Это уже небольшой бунт, если мы включим в
свою биографию другую женщину, а не свою  законную  жену;  такое  исключение
можно допустить лишь при условии, если эта женщина  сыграла  в  нашей  жизни
особенно драматическую роль, чего Рубенс  абсолютно  не  мог  бы  сказать  о
лютнистке. Впрочем, всем своим видом и поведением лютнистка отвечала  образу
женщины-эпизода: она была элегантна, но не бросалась в глаза, красива, но не
ослепляла, расположена к плотской любви, но робка; она никогда не  отягощала
Рубенса исповедями о своей личной  жизни,  как  и  не  драматизировала  свое
тактичное молчание и не обращала  его  в  возбуждающее  таинство.  Это  была
истинная принцесса эпизода.
     Встреча  лютнистки  с  двумя   мужчинами   в   парижском   отеле   была
захватывающей. Занимались ли они любовью втроем? Не забудем,  что  лютнистка
стала для Рубенса "любимой женщиной за пределами  любви";  старый  императив
замедлять развитие событий, чтобы сексуальный заряд любви слишком быстро  не
исчерпал себя, снова ожил. Перед тем как повести ее обнаженную в постель, он
дал знак своему приятелю тихо удалиться из комнаты.
     Их  разговор  при  соитии  снова,  стало  быть,  происходил  в  будущем
грамматическом времени  в  форме  обещания,  которому,  однако,  никогда  не
суждено было исполниться: приятель М вскоре исчез  из  его  поля  зрения,  и
захватывающая встреча двух мужчин и  одной  женщины  осталась  эпизодом  без
продолжения. В дальнейшем Рубенс виделся с лютнисткой два-три  раза  в  год,
когда ему  выпадал  случай  съездить  в  Париж.  Затем  случилось  так,  что
возможности такой не представилось, и она вновь почти исчезла из его памяти.

15

     Проходили годы; однажды он сидел со своим знакомым в кафе  швейцарского
города под Альпами, в котором жил. За столиком напротив он заметил  девушку,
наблюдавшую за ним. Она была красива, с удлиненными чувственными  губами  (я
охотно сравнил бы их с ля гушачьими, если можно было бы сказать о  лягушках,
что они красивы), и ему почудилось, что это именно та женщина, по которой он
всегда тосковал. Даже на расстоянии трех-четырех метров тело ее казалось ему
приятным на ощупь, и в те мгновения он предпочитал его всем  другим  женским
телам. Она смотрела на него так упорно, что он, завороженный ее взглядом, не
воспринимал, что говорит ему собеседник, и с болью думал  лишь  о  том,  что
через две-три минуты, как только он уйдет из кафе, он потеряет  эту  женщину
навсегда.
     Но он не потерял ее, ибо в тот момент, когда он, расплатившись  за  две
чашки кофе, поднялся, поднялась и она и так же, как и мужчины, направилась к
противоположному зданию, где в скором времени должен был состояться  аукцион
картин.  Когда  они  переходили  улицу,  она  оказалась  на  таком   близком
расстоянии от Рубенса, что нельзя было не заговорить с ней. Она держала себя
так, словно ждала этого, не обращая никакого внимания на  его  знакомого,  в
молчаливом смущении шагавшего рядом с  ними  в  зал  аукциона.  Когда  торги
окончились, они оказались вместе в том же самом кафе. Располагая всего  лишь
получасовым перерывом, они спешили сказать друг другу все,  что  можно  было
сказать. Однако спустя минуту выяснилось, что говорить особенно не о чем,  и
эти полчаса длились дольше, чем они предполагали. Девушка была австралийской
студенткой, с четвертушкой негритянской крови (по ней это было не видно,  но
тем охотнее она о том говорила), изучала у цюрихского профессора  семиологию
живописи и некоторое время  в  Австралии  зарабатывала  тем,  что  танцевала
полуобнаженной в ночном заведении. Все эти сведения были занятными, но в  то
же время настолько чуждыми Рубенсу (почему она  танцевала  полуобнаженной  в
Австралии?  почему  изучала  семиологию  в  Швейцарии?  и  что   такое   эта
семиология?), что они не только не возбуждали  в  нем  любопытства,  а  лишь
заранее утомляли его,  точно  препятствие,  которое  придется  преодолевать.
Поэтому он обрадовался, когда эти полчаса минули; в этот момент снова  ожило
его первоначальное воодушевление (ибо она не переставала ему  нравиться),  и
он условился встретиться с нею завтра.
     В тот день все шло шиворот-навыворот: проснулся он  с  головной  болью,
почтальон принес ему два неприятных письма, а  при  телефонном  разговоре  с
одной конторой нетерпеливый женский  голос  отказал  ему  в  просьбе.  Когда
студентка появилась на пороге, его дурное предчувствие оправдалось; с  какой
стати она оделась совершенно иначе, чем вчера? На ногах у нее были  огромные
кроссовки, над кроссовками  торчали  толстые  носки,  над  носками  -  серые
полотняные брюки, удивительно укорачивавшие ее фигуру, над брюками - куртка;
только над курткой он наконец  с  удо  вольствием  остановил  взгляд  на  ее
лягушачьих губах, которые по-прежнему были красивы, но только если отвлечься
от всего, что виднелось под ними.
     Однако то, что одежда не шла ей, не было уж так существенно (это ничуть
не мешало оставаться ей  красивой  женщиной),  куда  больше  его  беспокоило
собственное недоумение: почему девушка, отправляясь на свидание с  мужчиной,
с  которым  хочет  заниматься  любовью,  не  старается  одеться  так,  чтобы
понравиться ему? не стремится ли она дать ему понять,  что  одежда  -  нечто
внешнее, не имеющее никакого значения? или считает свою куртку элегантной, а
огромные кроссовки соблазнительными? или просто ни во что не ставит мужчину,
к которому идет на свидание?
     Как бы заранее прося извинения, если их встреча не выполнит всех  своих
обещаний, он сообщил ей, что  сегодня  у  него  скверный  день:  в  нарочито
шутливом тоне он перечислил ей все неприятности, ко торые с утра  обрушились
на него. И она улыбнулась ему своими красивыми вытянутыми губами: "Любовь  -
лекарство  от  всех  дурных  предзнаменований".  Его  заинтересовало   слово
"любовь", от которо го он отвык. Непонятно, что она подразумевает  под  ним.
Телесный акт