вода Лора проводила у  сестры  каждую  свободную  минуту.  Она
занималась Брижит как собственной дочерью, а  рояль  купила  сестре  главным
образом потому, что хотела учить играть на  нем  племянницу.  Однако  Брижит
рояль возненавидела. Аньес боялась, что Лора почувствует себя  обиженной,  и
потому умоляла дочь взять себя в руки и постараться увлечься этими черными и
белыми клавишами. Брижит сопротивлялась: "Я что, должна  учиться  играть  на
рояле только ради ее удовольствия?"  В  итоге  все  кончилось  плохо:  через
несколько месяцев рояль стал всего лишь  роскошной  декорацией  или,  скорее
даже, помехой; лишь грустным  напоминанием  о  чем-то  незаладившемся;  лишь
громоздким белым телом (да, рояль был белый!), которого никто не желал.
     По правде говоря, Аньес не любила ни чайный сервиз, ни  кресло-качалку,
ни рояль. Не то чтобы эти вещи были безвкусны, но в них во всех  было  нечто
эксцентричное, что не отвечало ни ее  характеру,  ни  ее  пристрастиям.  Вот
почему она не только с искренней радостью, но и  с  эгоистичным  облегчением
отнеслась к сообщению  Лоры  (рояль  стоял  уже  шесть  лет  в  ее  квартире
нетронутым), однажды сказавшей ей, что Бернар, молодой друг  Поля,  стал  ее
любовью. Охваченная страстью женщина, думала Аньес, найдет  для  себя  более
увлекательные занятия, чем таскать сестре подарки и воспитывать племянницу.

ЖЕНЩИНА СТАРШЕ МУЖЧИНЫ, МУЖЧИНА МОЛОЖЕ ЖЕНЩИНЫ

     - Великолепная новость, - сказал Поль, когда Лора поведала ему о  своей
любви, и позвал обеих сестер на ужин. Он был невыразимо  счастлив,  что  два
милых его сердцу человека любят друг друга, и по  такому  случаю  заказал  к
ужину две бутылки исключительно дорогого вина.
     - Ты заведешь знакомство с одним из самых знаменитых семейств  Франции,
- говорил он Лоре. - Ты, конечно, знаешь, кто отец Бернара?
     Лора сказала:
     - Разумеется! Депутат!
     И Поль:
     - Ничего-то ты о нем не знаешь. Депутат Бертран Бертран - сын  депутата
Артура Бертрана. Он чрезвычайно гордился своей фамилией и мечтал  с  помощью
сына сделать ее еще более знаменитой. Он долго думал, какое дать ему имя,  и
его осенила гениальная идея окрестить его  Бертраном.  Такое  удвоенное  имя
никто  не  сможет  упустить  или  забыть!  Достаточно  произнести   "Бертран
Бертран", и оно прозвучит как  овация,  как  крик  "ура":  Бертран  Бертран!
Бертран Бертран! Бертран Бертран!
     При этих словах Поль  поднял  бокал,  словно,  скандируя  имя  любимого
вождя, произносил здравицу. Затем наконец выпил:
     - Отменное вино, - сказал он и продолжал: - Каждый из нас пребывает под
таинственным воздействием своего имени, и Бертран Бертран,  который  слышал,
как его скандируют по нескольку раз на дню, жил всю жизнь точно под  прессом
воображаемой славы этих  четырех  благозвучных  слогов.  И  свой  провал  на
выпускных экзаменах по сравнению с другими одноклассниками он  перенес  куда
тяжелее.  Словно  удвоенное  имя  автоматически  удваивало  и  его   чувство
ответственности. При своей известной скромности он способен был  бы  вынести
позор, павший на него; но он не мог смириться  с  позором,  доставшимся  его
имени. Уже в двадцать лет он дал клятву своему  имени  всю  жизнь  посвятить
борьбе за торжество добра. Однако вскоре обнаружил, что  нелегко  различить,
что есть добро и что есть зло. Его отец, к примеру, голосовал с большинством
парламента за Мюнхенское соглашение. Он хотел защитить мир, поскольку мир  -
добро неоспоримое. Но потом ему ставили в укор,  что  Мюнхенское  соглашение
проложило дорогу войне, которая была неоспоримым злом.  Сын  хотел  избежать
ошибок отца и потому держался лишь самых элементарных, но несомненных истин.
Он никогда не высказывался о палестинцах,  Израиле,  Октябрьской  революции,
Кастро и даже о террористах, поскольку  знал,  что  существует  граница,  за
которой убийство уже не убийство, а героизм, и что эту границу он никогда не
будет способен определить. Тем истовее он выступал против  нацизма,  газовых
камер и в определенном смысле сожалел,  что  Гитлер  исчез  под  развалинами
канцелярии, так как с той  поры  понятия  добра  и  зла  обрели  нестерпимую
относительность. Это привело его к тому, что он сосредоточился  на  добре  в
самом непосредственном, не искаженном  политикой  виде.  Его  девизом  было:
"Добро есть жизнь". Смыслом его жизни стала борьба  против  абортов,  против
эвтаназии и против самоубийств. Лора, смеясь, возражала:
     - Ты делаешь из него идиота!
     - Видишь, - сказал  Поль  Аньес,  -  Лора  уже  защищает  семью  своего
любовника. Это столь же достойно похвалы, как и это вино, за выбор  которого
вы должны мне похлопать! Недавно в передаче  об  эвтаназии  Бертран  Бертран
позволил заснять себя у койки  неподвижного  больного  с  удаленным  языком,
незрячего и терзаемого постоянными болями. Берт ран сидел,  склонившись  над
ним, и телекамера показывала, как он вселяет в больного  надежду  на  лучшие
дни. В минуту, когда он в третий раз произнес слово "надежда", больной вдруг
разъярился и издал про тяжный страшный  вопль,  подобный  вою  зверя,  быка,
лошади, слона или всех, вместе взятых; Бертран Бертран испугался: он уже  не
мог говорить, он лишь изо всех сил пытался удержать на лице улыбку, и камера
долго снимала лишь эту застывшую улыбку трясуще гося от страха  депутата,  а
рядом с ним, в том же кадре лицо вопящего смертника. Но я не об  этом  хотел
говорить. Я хотел только сказать, что с сыном он сплоховал, выбирая ему имя.
Поначалу он хотел, чтобы сына звали, как и его,  но  быстро  сообразил,  что
наличие на этом свете двух Бертранов Бертранов смахивало бы  на  карикатуру:
людям было бы невдомек, идет ли речь о двух или четырех лицах. И все же,  не
желая отступиться от счастья слышать в  имени  сына  отголосок  собственного
имени, он пришел к идее окрестить его  Бернаром.  Правда,  Бернар  Берт  ран
звучит не как овация или крик "ура", а как  обмолвка  или  даже  скорее  как
фонетическое упражнение  для  актера  или  диктора  радио,  чтобы  научиться
говорить  скороговоркой  не  спотыкаясь.  Как  я  уже  сказал,  наши   имена
таинственно воздействуют на нас, и имя Бернара уже с колыбели предопределило
его участь: вещать на волнах эфира.
     Поль молол весь этот вздор лишь потому, что не отваживался  говорить  о
том главном, о чем он думал и что приводило его  в  восторг:  Лора  была  на
восемь лет старше  Бернара!  А  дело  в  том,  что  Поля  не  покидало  одно
прекрасное воспоминание о женщине старше его на пятнадцать лет, с которой он
находился в интимной связи, когда  ему  самому  было  два  дцать  пять.  Ему
хотелось говорить об этом, хотелось объяснить Лоре, что часть жизни  каждого
мужчины составляет любовь к женщине, которая старше его, и что именно о  ней
у него остаются самые чудесные воспоминания. "Женщина старше мужчины  -  это
жемчужина в его жизни", - хотелось ему воскликнуть, снова поднимая бокал. Но
он воздержался от этого поспешного жеста и стал лишь про себя  вспоминать  о
давнишней любовнице, которая доверяла ему ключ от своей квартиры, и  он  мог
ходить туда когда хотел, делать что хотел, и это  было  ему  весьма  кстати,
потому как он не ладил с отцом и  стремился  по  возможности  меньше  бывать
дома. Она никогда не претендовала на его вечера; когда он был  свободен,  он
приходил к ней, когда был занят, он не должен был ей ничего  объяснять.  Она
никогда не принуждала его куда-либо ходить с ней, а если их видели вместе  в
обществе, она изображала из себя любящую родственницу, готовую  сделать  все
для своего очаровательного племянника. Когда он  женился,  она  послала  ему
дорогой свадебный подарок, который для Аньес навсегда остался загадкой.
     Но, пожалуй, не совсем удобно было говорить Лоре: я счастлив,  что  мой
друг любит опытную женщину, которая старше его и будет относиться к нему как
любящая тетя к очаровательному племяннику. Он  не  мог  сказать  этого,  тем
более что Лора разговорилась сама:
     - И что самое прекрасное - рядом с ним я чувствую себя  на  десять  лет
моложе. Благодаря ему я вычеркнула десять или пятнадцать скверных лет, и мне
так, будто я только вчера приехала из Швейцарии в Париж и встретила его.
     Это признание лишило Поля  возможности  вслух  вспоминать  о  жемчужине
своей собственной жизни, и он лишь думал о ней, пригубливая вино  и  уже  не
слушая того, о чем говорила  Лора.  Чуть  погодя,  чтобы  снова  вступить  в
разговор, он спросил:
     - Что рассказывает Бернар о своем отце?
     - Ничего, - сказала Лора. - Могу уверить тебя, что его отец -  не  тема
наших разговоров. Я знаю, что это выдающаяся семья.  Но  ты  же  знаешь  мое
мнение о выдающихся семьях.
     - И тебе даже не любопытно?
     - Нет, - весело рассмеялась Лора.
     - А жаль. Бертран Бертран - самая большая проблема Бернара Бертрана.
     - Не думаю, - сказала Лора, убежденная,  что  самой  большой  проблемой
Бернара стала она.
     - Ты же знаешь, что старый Бертран уготовил  для  Бернара  политическую
карьеру? - спросил Поль Лору.
     - Нет, - сказала она, пожав плечами.
     - В этой семье политическая карьера наследуется,  как  имение.  Бертран
рассчитывал на то, что его сын однажды будет выдвинут кандидатом в  депутаты
вместо него. Но Бернару было двадцать лет, когда он услыхал по  радио  такое
сообщение: "В авиакатастрофе над Атлантическим океаном погибло сто  тридцать
девять пассажиров, в том числе семеро детей и четверо журналистов". К  тому,
что дети в подобных  сообщениях  выделяются  в  особую,  чрезвычайно  ценную
породу человечества, мы привыкли давно. Но на сей раз дикторша причислила  к
ним еще и журналис тов и тем  самым  озарила  Бернара  светом  познания.  Он
понял, что политик в  наши  дни  фигура  комичная,  и  с  ходу  решил  стать
журналистом. Случаю было угодно, что тогда на юридическом факультете  я  вел
семинар,  который  он  посещал.  Там   и   завершились   его   предательство
политической карьеры и предательство отца. Об этом  Бернар  тебе,  наверное,
рассказывал.
     - Да, - сказала Лора. - Он боготворит тебя!
     В эту минуту вошел чернокожий с корзиной  цветов.  Лора  помахала  ему.
Чернокожий обнажил великолепные белые зубы, и  Лора  взяла  из  его  корзины
пучок из пяти увядших гвоздик; подала его Полю:
     - Всем своим счастьем я обязана тебе. Поль протянул руку  к  корзине  и
вынул другой пучок гвоздик.
     - Сегодня мы чествуем тебя, не меня! - И он подал цветы Лоре.
     - Да, сегодня мы чествуем Лору, - сказала  Аньес  и  взяла  из  корзины
третий пучок гвоздик. У Лоры увлажнились глаза, и она сказала:
     - Мне так хорошо, мне  с  вами  так  хорошо,  -  потом  она  поднялась.
Прижимая к груди оба букета, она стояла  возле  чернокожего,  возвышавшегося
рядом, точно король. Все чернокожие похожи на ко ролей: этот  был  похож  на
Отелло тех времен, когда он еще не ревновал Дездемону, и Лора выглядела  как
Дездемона, влюбленная в своего  короля.  Поль  знал,  что  должно  произойти
сейчас. Когда Лора бывала в подпитии,  она  всегда  начинала  петь.  Желание
петь,  поднимаясь  откуда-то  из  глубины  тела  к  горлу,  достигло   такой
интенсивности, что несколько ужи навших господ  обратили  к  ней  любопытные
взоры.
     - Лора, - зашептал Поль, - в  этом  ресторане  вряд  ли  оценят  твоего
Малера!
     Лора прижала к каждой груди по одному букету, и ей  представилось,  что
она стоит на сцене. Под пальцами она ощущала свои груди, чьи молочные железы
казались ей налитыми нотами. Но желание Поля всегда было  для  нее  законом.
Она послушалась его и лишь вздохнула:
     - Мне страшно хочется что-то сделать...
     Тут чернокожий, ведомый изысканным  инстинктом  королей,  взял  со  дна
корзины последние два букета помятых гвоздик и величественным  жестом  подал
их Лоре. Она сказала сестре:
     - Аньес, моя дорогая Аньес, без тебя я никогда не была бы в Париже, без
тебя никогда не узнала бы Поля, без Поля никогда бы не узнала Бернара,  -  и
положила перед ней на стол все четыре букета.
     ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПОВЕДЬ
     Когда-то славу журналиста могло  символизировать  великое  имя  Эрнеста
Хемингуэя. Все его  произведения,  его  лаконичный,  деловой  стиль  корнями
уходили в репортажи, которые он еще в юности посылал в газету в Канзас-Сити.
Быть  журналистом  означало  тогда  приблизиться  более   чем   кто-либо   к
реальности,  пролезть  во  все  ее  затаенные  уголки,  запачкать  ею  руки.
Хемингуэй был горд, что его книги столь низко опускались до  самой  земли  и
столь высоко взмывали к небосводу искусства.
     Когда Бернар мысленно  произносит  слово  "журналист"  (а  этим  словом
сейчас  во  Франции  называют  и  редакторов  радио  и  телевидения  и  даже
фотокорреспондентов),  он,  однако,  представляет  себе  не   Хемингуэя,   и
литературная форма, в которой он мечтает отличиться, вовсе не  репортаж.  Он
прежде всего грезит публиковать  во  влиятельном  еженедельнике  передовицы,
которые заставляли бы трепетать коллег  отца.  Или  интервью.  Впрочем,  кто
зачинатель современной журналистики? Вовсе не Хемингуэй,  писавший  о  своих
впечатлениях во фронтовых окопах, вовсе не  Оруэлл,  что  провел  год  жизни
среди парижской бедноты, и не Эгон Эрвин Киш, знаток пражских проституток, а
Ориана Фаллачи,  публиковавшая  между  1969  и  1972  годами  в  итальянском
еженедельнике "Эуропео"  цикл  бесед  с  самыми  вид  ными  политиками  того
времени. Эти беседы были больше,  чем  просто  беседы;  это  были  поединки.
Могущественные политики, не успев понять, что дерутся в неравных условиях  -
ибо вопросы имела право задавать только она, а не они, -  уже  извивались  в
нокауте на полу ринга.
     Эти поединки были знамением  времени:  ситуация  изменилась.  Журналист
уразумел, что постановка вопросов -  не  простой  рабочий  метод  репортера,
скромно проводящего свои изыски с блокнотом и ка рандашом в руке,  а  способ
проявления власти. Журналист не тот, кто задает вопрос, а тот,  кто  наделен
священным правом спрашивать кого угодно и о чем угодно. Но разве вопрос - не
мост понимания, пере  кинутый  от  человека  к  человеку?  Возможно.  Уточню
поэтому свое  утверждение:  власть  журналиста  основана  не  на  его  праве
спрашивать, а на праве требовать ответа.
     Особо заметьте, пожалуйста, что  Моисей  не  включил  в  десять  Божьих
заповедей "Не лги!" И это не случайность! Ибо тот, кто  говорит  "не  лги!",
должен прежде сказать "отвечай!", а Бог никому не  дал  права  требовать  от
другого ответа. "Не лги! Отвечай правду!" - все это слова,  которые  человек
не посмел бы говорить другому человеку, считай он его  равным  себе.  Только
Бог, пожалуй, имел бы право сказать ему эти слова, но у Него для  этого  нет
никакого основания, коль Он все знает и в нашем ответе не нуждается.
     Между тем, кто приказывает, и тем, кто  должен  слушаться,  нет  такого
неравенства, как между тем, кто имеет право требовать  ответа,  и  тем,  кто
обязан отвечать. Поэтому право требовать  ответа  издавна  давалось  лишь  в
исключительных случаях. Например, судье, расследующему преступление. В нашем
веке это право присвоили себе  фашистские  и  коммунистические  государства,
причем не в исключительных ситуациях, а на все времена. Граждане этих  стран
знали, что в любой момент их могут вызвать и спросить: что они делали вчера;
о чем их самые сокровен  ные  мысли;  о  чем  говорят,  встречаясь  с  А,  и
существуют ли у них интимные отношения  с  В.  Именно  этот  сакрализованный
императив "Не лги! Отвечай правду!", эта одиннадцатая заповедь, мощи которой
они не сумели  противостоять,  превратила  их  в  толпы  впавших  в  детство
бедолаг. Порой, конечно, находился какой-нибудь С,  который  ни  за  что  на
свете не хотел сказать, о чем он говорил с А, и  протеста  ради  (часто  это
была единственно возможная форма протеста) вместо правды  говорил  ложь.  Но
органы,  зная  это,  распоряжались  тайно  вмонтировать   в   его   квартире
подслушивающее  устройство.  И  делали  это  не  по  каким-то  заслуживающим
всяческого осуждения причинам, а просто  ради  того,  чтобы  узнать  правду,
которую лжец С утаил. Они настаивали только на своем святом праве  требовать
ответа.
     В  демократических  странах  каждый  показал  бы   язык   полицейскому,
посмевшему спросить, о чем он говорил с А и в интимной ли он связи с В.  Тем
не менее и здесь проявляется всесильная власть одиннадцатой заповеди. Должна
же хоть какая-нибудь заповедь властвовать над людьми в нашем столетии, когда
Десятословие Божье почти забыто! Вся нрав  ственная  структура  нашей  эпохи
зиждется на одиннадцатой заповеди, и журналист понял, что благодаря  тайному
установлению истории он должен стать ее вершителем, чем и достигнет  власти,
никакому Хемингуэю или Оруэллу доныне не снившейся.
     Впервые это стало ясно как Божий день,  когда  американские  журналисты
Карл Бернстайн и Боб  Вудворд  своими  вопросами  раскрыли  нечистоплот  ное
поведение президента Никсона во время предвыборной кампании и таким  образом
принудили самого могущественного мужа планеты  поначалу  публично  лгать,  а
затем публично признаться во лжи и, наконец, со склоненной головой  уйти  из
Белого  дома.  Все  мы  тогда  аплодировали,  поскольку  были  удовлетворены
требования справедливости.
     Поль аплодировал еще и потому, что  в  этом  эпизоде  провидел  великую
историческую перемену, веху,  незабываемую  минуту,  когда  наступает  смена
караула; появилась новая власть, та единственная, что  способна  сбросить  с
престола  старого  профессионала  власти,  кем  до  последнего  времени  был
политик. И сбросить его с престола никоим образом не оружием или  интригами,
а всего лишь силой вопроса.
     "Отвечай  правду",-  говорит  журналист,  и,  естественно,   мы   можем
спросить, каково содержание слова "правда" для того, кто  правит  институтом
одиннадцатой заповеди. Чтобы дело не дошло до ошибок, заметим, что речь идет
не о правде Божьей, во имя которой погиб на костре Ян Гус, равно как и не  о
правде науки и свободного образа мыслей,  во  имя  которой  сожгли  Джордано
Бруно. Правда, отвечающая одиннадцатой заповеди, не  касается  ни  веры,  ни
образа мыслей, это  правда  самого  низкого  онтологического  уровня,  чисто
позитивистская правда фактов: что делал С вчера; что он действительно думает
в глубине души; о чем говорит, встречаясь с А, и в интимной ли он связи с В.
Тем не менее, хотя она и на самом низшем онтологическом уровне,  это  правда
нашего времени и заключает в себе  такую  же  взрывную  силу,  как  когда-то
правда Гуса или Джордано Бруно. "У вас  были  интимные  отношения  с  В?"  -
спрашивает журналист. С лжет, утверждая, что он не  знает  В.  Но  журналист
тихо смеется, поскольку  фотограф  его  газеты  уже  давно  запечатлел  В  в
объятиях С, и только от него, журналиста,  зависит,  когда  сделать  скандал
всеобщим  достоянием  заодно  с  заявлением  лгуна  С,  трусливо   и   нагло
твердящего, что с В незнаком.
     Идет предвыборная кампания, политик прыгает из самолета в вертолет,  из
вертолета в машину, лезет из кожи вон, обливается  потом,  глотает  на  бегу
обед, кричит в микрофон, толкает двухчасовые речи, но в конце концов зависит
от Бернстайна или Вудворда, какие из пятидесяти  тысяч  фраз,  произнесенных
им, будут выпущены на страницы газет или процитированы по  радио.  А  захоти
политик выступить в прямом эфире по радио или  телевидению,  он  сможет  это
осуществить  лишь  при  посредничестве  Орианы  Фаллачи,  которая   является
хозяйкой  программы  и  будет  задавать  ему  вопросы.   Политик   возжаждет
воспользоваться минутой, когда наконец его увидит весь народ, чтобы  в  один
присест выложить все, что вол нует его, но Вудворд будет спрашивать его лишь
о том, что политика совсем не волнует и о чем говорить ему вовсе не хочется.
Так он окажется в классической ситуации гимназиста, которого спрашива