авила  нас
забыть о предыдущем разговоре.
     Лишь минуту спустя Авенариус нарушил молчание:
     - Кстати, о чем ты сейчас пишешь?
     - Этого не расскажешь.
     - Жаль.
     - Совсем не жаль. Это преимущество. Новое время набрасывается  на  все,
что когда-либо было написано, чтобы превратить это в  фильмы,  телевизионные
передачи или мультики. Поэтому самое существенное в романе как раз то,  чего
нельзя  сказать  иначе  чем  романом,  в  любой  адаптации   остается   лишь
несущественное. Если сумасшедший, который еще пишет сегодня,  хочет  уберечь
свои романы, он должен писать их так, чтобы их нельзя  было  адап  тировать,
иными словами, чтобы их нельзя было пересказать.
     Он не согласился:
     - "Три мушкетера" Александра Дюма я могу тебе рассказать  с  превеликим
удовольствием и, если попросишь, от начала до конца!
     - Я, так же как и ты, люблю Александра Дюма, - сказал я.  -  Однако,  к
сожалению,  почти  все  романы,  когда-либо  написанные,  слишком  подчинены
правилам единства действия. Тем самым я хочу сказать, что их основа - единая
цепь поступков и событий,  причинно  связанных.  Эти  романы  подобны  узкой
улочке, по которой кнутом прогоняют персо нажей. Драматическое напряжение  -
истинное  проклятие  романа,  поскольку  оно  превращает  все,  даже   самые
прекрасные страницы, даже самые неожиданные сцены  и  наблюдения  в  простой
этап на пути к заключительной развязке, в которой сосредоточен  смысл  всего
предыдущего. Роман сгорает в огне собственного напряжения, как пучок соломы.
     - Слушая тебя, опасаюсь, - робко  заметил  профессор  Авенариус,как  бы
твой роман не был скучен.
     - Разве все, что не есть безумный бег  за  конечной  развязкой,  скука?
Когда  ты  наслаждаешься  этим  прелестным  окорочком,  разве  ты  скучаешь?
Торопишься к цели? Напротив, ты хочешь, чтобы утка входила в тебя как  можно
медленнее и чтобы ее вкус никогда не кончался. Роман должен походить  не  на
велогонки, а на пиршество со множеством блюд. Я жду не дождусь шестой части.
В роман войдет совершенно новый персонаж. А в конце части уйдет так же,  как
и пришел, не оставив по себе ни следа. Не став ни  причиной,  ни  следствием
чего-либо. И именно это мне нравится. Шестая часть будет романом в романе  и
самой грустной эротической историей, какую  я  когда-либо  написал.  И  тебе
станет от нее грустно.
     Авенариус растерянно помолчал, а потом мягко спросил меня:
     - И как будет называться твой роман?
     - "Невыносимая легкость бытия".
     - Но это название, по-моему, у кого-то уже было.
     - У меня! Но тогда я ошибся. Такое название должно было быть у  романа,
который я пишу сейчас. Потом мы замолчали, смакуя вино и утку. Не переставая
жевать, Авенариус сказал:
     - Мне кажется, ты слишком много работаешь. Подумай о своем здоровье.
     Я прекрасно знал, куда Авенариус клонит, но делал вид, что ни о чем  не
догадываюсь, и молча наслаждался вином.

10

     Спустя долгое время Авенариус повторил: - Мне кажется, ты слишком много
работаешь. Подумай о своем здоровье.
     Я сказал:
     - Я думаю о своем здоровье. Я регулярно упражняюсь с гантелями.
     - Опасно, Тебя может хватить удар.
     - Именно этого я и опасаюсь,- сказал я, вспомнив о Роберте Музиле.
     - Тебе нужен бег, вот что. Ночной бег. Я кое-что тебе покажу, -  сказал
он таинственно и расстегнул пиджак. Вокруг его груди  и  на  могучем  животе
была  укреплена  странная  система  ремней,  которая  отдаленно   напоминала
лошадиную упряжь. Справа внизу  на  поясе  был  ремешок,  на  котором  висел
огромный, устрашающий кухонный нож.
     Я похвалил его снаряжение, но, стремясь  отдалить  разговор  на  хорошо
известную мне тему, завел речь о том единственном, что было для меня важно и
что я хотел услышать от него:
     - Когда ты увидел Лору в метро, она узнала тебя, а ты узнал ее.
     - Да, - сказал Авенариус.
     - Меня интересует, откуда вы знали друг друга.
     - Тебя интересуют глупости, а вещи серьезные наводят на тебя  тоску,  -
сказал он с явным разочарованием и снова застегнул пиджак. - Ты точно старая
консьержка.
     Я пожал плечами.
     Он продолжал:
     -  В  этом  вовсе  нет  ничего  интересного.  Прежде   чем   я   вручил
стопроцентному ослу диплом, на улицах появилась его  фотография.  Я  ждал  в
холле радио, чтобы увидеть его воочию: когда  он  вышел  из  лифта,  к  нему
подбежала женщина и поцеловала его. Затем я наблюдал за ними все чаще, и  не
раз мой взгляд встречался с ее, так что мое лицо, вероятно, было ей знакомо,
хотя она и не знала, кто я.
     - Она тебе нравилась? Авенариус понизил голос:
     - Признаюсь тебе, не будь ее, возможно, я никогда бы  и  не  осуществил
своего плана с дипломом. У меня таких планов тысячи, и  большинство  из  них
так и остается в пределах мечты.
     - Да, я знаю, - подтвердил я.
     - Но когда мужчину заинтересует женщина, он делает все, чтобы  войти  -
пусть косвенно, пусть в обход - в контакт с ней,  чтобы  хоть  издали  приоб
щиться к ее миру и расшевелить его.
     - Значит, Бернар стал стопроцентным ослом потому,  что  тебе  нравилась
Лора.
     - Возможно, ты прав, - сказал Авенариус задумчиво и затем добавил: -  В
этой женщине есть нечто, что обрекает ее стать жертвой. Именно  это  меня  в
ней и притягивало. Я пришел в  восторг,  увидев  ее  в  руках  двух  пьяных,
вонючих клошаров! Незабываемые минуты!
     - Да, до этого момента мне твоя история известна. Но хотелось бы знать,
что было дальше.
     - У нее совершенно необыкновенная задница, -  продолжал  Авенариус,  не
обращая внимания на мой вопрос. - Когда она ходила в  школу,  одноклассники,
несомненно, щипали ее за ягодицы. Я  мысленно  слышу,  как  всякий  раз  она
визжит своим высоким сопрано. Уже один этот звук был  сладким  обещанием  ее
будущих наслаждений.
     - Да, поговорим о них. Расскажи мне, что было дальше, когда ты вывел ее
из метро, точно спаситель-кудесник.
     Авенариус делал вид, что не слышит меня.
     - Эстет сказал  бы,  что  ее  задница  слишком  объемиста  и  низковато
посажена, и это тем более обременительно, что душа ее устремлена  ввысь.  Но
именно в этом противоречии для меня  сконцентрирована  человеческая  участь:
голова полна грез, а зад, как железный якорь, держит нас у самой земли.
     Последние слова Авенариуса  неведомо  почему  прозвучали  меланхолично,
возможно, потому, что наши тарелки были пусты и от утки не осталось следа. И
вновь над нами склонился официант, забирая пустые тарелки. Авенариус  поднял
к нему голову:
     - Нет ли у вас клочка бумаги? Официант подал ему счет. Авенариус  вынул
ручку и изобразил на листочке такой рисунок: Потом сказал:
     - Вот это  Лора.  Голова,  полная  грез,  устремлена  к  небу.  А  тело
притянуто к земле: ее задница и ее груди, тоже  довольно  тяжелые,  обращены
книзу.
     - Это любопытно, - сказал я и рядом  с  рисунком  Авенариуса  изобразил
свой:
     - Кто это? - спросил Авенариус.
     - Ее сестра Аньес: тело  возносится,  как  пламя.  А  голова  постоянно
опущена: скептическая голова, склоненная к земле.
     - Предпочитаю Лору, - твердо сказал Авенариус и  добавил:  -  Но  более
всего предпочитаю ночной бег. Тебе нравится церковь Сен-Жермен-де-Пре?
     Я кивнул.
     - Но притом ты никогда по-настоящему не видел ее.
     - Не понимаю тебя, - сказал я.
     - Недавно я шел по рю де Рэн к бульвару и  посчитал,  сколько  раз  мне
удается окинуть взглядом эту церковь и не быть при  этом  сбитым  торопливым
прохожим или раздавленным машиной. Насчитал я семь  очень  беглых  взглядов,
которые стоили мне синяка на левой руке: в меня въехал  локтем  нетерпеливый
юноша. Восьмой взгляд был мне дарован, когда я встал прямо  перед  входом  в
храм и поднял  голову  кверху.  Я  видел  лишь  фасад,  но  снизу,  в  очень
деформированном виде. От этих беглых, искажающих взглядов  в  моем  сознании
сложился какой-то приблизитель ный знак, имеющий с храмом не больше  общего,
чем  Лора  с   моим   рисунком,   составленным   из   двух   стрелок.   Храм
Сен-Жермен-де-Пре исчез, исчезли и все церкви во всех городах, подобно  луне
в час ее затме  ния.  Машины,  запрудившие  шоссе,  уменьшили  тротуары,  на
которых толпятся пешеходы. Глядя друг на друга, они видят  на  заднем  плане
машины; глядя на противоположный дом, они видят на переднем плане машины; не
существует ни одного угла зрения, при котором бы сзади, впереди или  с  краю
не было бы видно автомобиля.  Их  вездесущий  шум  разъедает,  как  кислота,
каждый миг созерцания. Машины  явились  причиной  того,  что  былая  красота
городов  стала  невидимой.  Я  не  принадлежу  к  числу  идиотов-моралистов,
возмущающихся тем, что на дорогах каждый год погибает десять тысяч  человек.
По крайней мере, так становится меньше  водителей.  Но  я  протестую  против
того, что машины затмевают соборы.
     Профессор Авенариус помолчал, а потом сказал:
     - Теперь мне хочется немножко сыру.

11

     Сыры на десерт позволили мне постепенно забыть о храме, а вино  рождало
во мне чувственный образ двух стоящих друг на друге стрелок.
     - Я уверен, что ты проводил даму домой и она пригласила  тебя  к  себе.
Она сказала тебе, что она самая несчастная женщина на  свете.  Ее  тело  при
этом, истаивая от твоих  прикосновений,  было  беззащитным  и  не  способным
удержать ни слез, ни мочи.
     - Ни слез, ни мочи! - воскликнул Авенариус. - Великолепная картина!
     - А потом ты овладел ею, а она смотрела тебе в лицо, вертела головой  и
говорила: "Я вас не люблю! Я вас не люблю!"
     - То, что ты говоришь, дико возбуждает, - сказал Авенариус, - но о  ком
это ты?
     - О Лоре!
     Он прервал меня:
     - Тебе позарез нужно упражняться. Ночной бег - это  единственная  вещь,
которая может отвлечь тебя от эротических фантазий.
     - Я не так снаряжен, как ты,- сказал я, намекая на его упряжь.-  Ты  же
прекрасно знаешь, что без подходящего снаряжения нельзя  пускаться  в  такие
дела.
     - Будь спокоен. Снаряжение не главное. Я тоже сперва бегал без него.  К
этой, - он коснулся груди, - изощренности я пришел только через много лет, и
привела меня к ней не  столько  практическая  необходимость,  сколько  чисто
эстетическая и  почти  бесплодная  мечта  о  совершенстве.  Ты  пока  можешь
спокойно держать нож в кармане. Главное - соблюдать такое правило: у  первой
машины правую переднюю, у второй  -  левую  переднюю,  у  третьей  -  правую
заднюю, у четвертой...
     - Левую заднюю...
     - Ошибка! - засмеялся Авенариус, точно зловредный  учитель,  радующийся
неправильному ответу ученика: - У четвертой все четыре!
     Мы немного посмеялись, и Авенариус продолжал:
     - В последнее время ты увлекся математикой, поэтому можешь оценить  эту
геометрическую симметричность расположения.  Я  настаиваю  на  ней,  как  на
безусловном правиле, которое имеет двойное значение: с  одной  стороны,  оно
наведет на ложный след полицию, которая обнаружит  в  странном  расположении
проколотых шин какой-то смысл, послание, код и  тщетно  будет  пытаться  его
расшифровать; но с другой стороны - выполнение этого геометрического рисунка
внесет в нашу деструктивную акцию принцип  математической  красоты,  которая
решитель но отличит нас от вандалов, что царапают машину гвоздем  или  гадят
на ее крышу. Я разработал свою методу до мельчайших подробностей  много  лет
назад в Германии, когда еще верил в возможность  ор  ганизованной  борьбы  с
Дьяволиадой.  Я  посещал  общество  экологов.  Это  те,  что   главное   зло
Дьяволиа-ды видят в том, что она уничтожает природу. Ну что ж, можно  и  так
ее воспринимать. Я симпатизи ровал  им.  Я  разрабатывал  план  по  созданию
команд, которые бы ночью прокалывали шины. Если бы этот план удался, ручаюсь
тебе, машины прекратили бы свое существование. Пять команд по три человека в
течение месяца свели  бы  на  нет  пользование  машинами  в  городе  средней
величины! Я докладывал  им  о  своем  плане  во  всех  подробностях,  они  в
совершенстве могли бы овладеть этой отличной подрывной акцией, действенной и
одновременно  недосягаемой  для  полиции.   Но   эти   идиоты   сочли   меня
провокатором! Освистали  меня,  грозились  избить!  Две  недели  спустя  они
выехали на огромных мотоциклах и на маленьких  автомобилях  на  манифестацию
протеста куда-то в лес, где должны были строить атомную электростанцию.  Там
они уничтожили тьму деревьев и навоняли бензином так, что  смрад  стоял  еще
четыре месяца. Тогда я понял, что они давно сами стали частью Дьяволиады,  и
это была моя последняя  попытка  изменить  мир.  Нынче  я  пользуюсь  старой
революционной практикой лишь  для  собственного,  совершенно  эгоистического
удовольствия. Бежать по ночным  улицам  и  прокалывать  шины  -  несказанная
радость для души и великолепный  тренинг  для  тела.  Еще  раз  настоятельно
рекомендую тебе. Будешь лучше спать. И не будешь думать о Лоре.
     -  Скажи  мне  одну  вещь.  Твоя  жена  верит,  что  ты  уходишь  ночью
прокалывать шины? Не подозревает,  что  это  лишь  предлог  прикрыть  ночные
авантюры?
     - От тебя ускользает одна деталь. Я храплю. Тем самым я  добился  права
спать в самой дальней комнате. Я абсолютный властелин своих ночей.
     Он улыбался, и я было решил принять его приглашение и пообещать пойти с
ним: с одной стороны, мне его  предприятие  казалось  похвальным,  с  другой
стороны - я любил своего приятеля и хотел  доставить  ему  удовольствие.  Но
прежде чем я успел сказать ему об этом, он своим громким голосом попросил  у
официанта счет, так что нить разговора  оборвалась,  и  нас  захватила  иная
тема.

12

     Ни один из ресторанов  на  автостраде  не  привлекал  ее,  но  голод  и
усталость брали свое. Было  уже  очень  поздно,  когда  она  притормозила  у
какого-то мотеля.
     В обеденном зале не было никого, кроме женщины с шестилетним мальчиком,
который то сидел за столом, то носился по залу и без устали визжал.
     Она села  и,  заказав  себе  самый  простой  ужин,  стала  разглядывать
фигурку, стоявшую посреди стола.  То  был  маленький  каучуковый  человечек,
рекламирующий какое-то изделие. У человечка было большое тело, короткие ноги
и чудовищный зеленый нос, достигавший пупка. Очень забавная вещица, подумала
она и, взяв ее в руки, продолжала рассматривать.
     Ей  представилось,  что  кто-то  вдруг   вздумал   оживить   человечка.
Наделенный душой, он, вероятно, испытывал бы ужасную  боль,  если  бы  стали
крутить его резиновый нос, как это делает сейчас Аньес. В  нем  очень  скоро
возник бы страх перед людьми, а поскольку каждому  хотелось  бы  поиграть  с
этим смешным носом, жизнь  человечка  превратилась  бы  в  сплошной  ужас  и
страдание.
     Чувствовал бы он благоговейный трепет перед своим  Творцом?  Благодарил
бы Его за жизнь? Молился бы Ему? Однажды подставили бы ему зеркало, и с  той
минуты он только бы и думал о том, как прикрыть ли цо  руками:  до  того  он
стыдился бы его. Но прикрыть лицо руками он не  мог  бы,  потому  что  волею
Творца, его создавшего, руки у него не двигаются.
     Странно предполагать, говорила себе Аньес, что человечек  стыдился  бы.
Разве он виноват в том, что у него зеленый нос? Может, скорее  он  пожал  бы
равнодушно плечами? Нет, не пожал бы плечами, а стыдился бы.  Когда  человек
впервые постигает свое телесное "я", первичное и главное, что он испытывает,
- не равнодушие  и  не  гнев,  а  стыд:  элементарный  стыд,  который  будет
сопровождать  его  всю  жизнь,  пусть  более  сильный  или   более   легкий,
притупленный временем.
     Когда ей было шестнадцать, она  гостила  у  знакомых  своих  родителей;
посреди ночи у нее началась менструация, и она  испачкала  кровью  простыню.
Когда рано утром она обнаружила это,  ее  охва  тила  паника.  Она  украдкой
шмыгнула в ванную за мылом и потом долго терла простыню мочалкой;  от  этого
не только увеличилось пятно, но испачкался  и  матрас;  ей  было  мучительно
стыдно.
     Почему ей было так стыдно? Разве  не  страдают  все  женщины  месячными
кровотечениями? Разве она была в них виновата? Нет,  не  была.  Но  вина  со
стыдом не имеет ничего общего. Если бы она, предположим, разлила  чернила  и
испортила бы людям, у которых гостила, ковер или скатерть, было бы  неловко,
неприятно, но стыда она не ощущала бы.
     Основой стыда является не какая-то промашка, которую  мы  допустили,  а
позор, унижение, испытываемое от того, что мы должны быть такими,  какие  мы
есть, притом не по нашей воле, и невыносимое ощу  щение,  что  это  унижение
видимо со всех сторон.
     Конечно, надо ли удивляться тому, что человечку с длинным зеленым носом
стыдно за свое лицо. Но как ей понять отца? Он же был красивым!
     Да, был. Но что  такое  красота  с  точки  зрения  математики?  Красота
означает,  что  данный  экземпляр  предельно  подобен  исходному  прототипу.
Представим себе, что в компьютер были заложены  максимальный  и  минимальный
размеры всех частей тела: нос  длиной  от  трех  до  семи  сантиметров,  лоб
высотой от трех до восьми  сантиметров  и  так  далее.  Уродливому  человеку
достается лоб  в  восемь  сантиметров,  а  нос  всего  в  три.  Уродливость:
поэтический каприз  случайности.  У  красивого  человека  игра  случайностей
определила среднюю величину размеров. Красо та:  прозаическая  усредненность
размеров. В красоте, еще больше, чем в уродливости,  выявляется  безликость,
неиндивидуальность лица. Красивый человек видит  в  своем  лице  изначальный
технический план таким, каким его нарисовал проектант прототипа, и с  трудом
может поверить, что видимое им  есть  некое  оригинальное  "я".  Поэтому  он
стыдится так же, как и человечек с длинным зеленым носом.
     Когда отец умирал, она сидела на краю его кровати. Прежде чем он  вошел
в конечную стадию агонии, он сказал ей: "Не смотри  на  меня",  и  это  были
последние слова, которые она услышала из его уст, его последнее  послание  к
ней.
     Она послушалась его; склонила  голову,  закрыла  глаза  и  не  выпуская
держала его руку; она позволила ему медленно и незримо уходить  в  мир,  где
нет лиц.

13

     Она расплатилась и направилась к машине. Навстречу ей выскочил мальчик,
что визжал в ресторане. Он присел перед ней, держа руки  так,  будто  в  них
автомат, и изображал звуки  стрельбы.  Так-так-так!  -  расстреливал  он  ее
воображаемыми пулями.
     Она остановилась и, глядя на него сверху, сказала спокойным голосом:
     - Ты идиот?
     Перестав стрелять, он посмотрел на нее большими детскими  глазами.  Она
повторила:
     - Да, ты явно идиот.
     Лицо мальчика исказилось в плаксивой гримасе:
     - Я скажу маме!
     - Ну, беги! Беги, пожалуйся ей! - сказала Аньес. Она села  в  машину  и
быстро тронулась.
     Хорошо, что она не встретилась  с  матерью  мальчика.  Она  представила
себе, как бы та, защищая обиженного ребенка, кричала на нее, при этом быстро
поводя из стороны в сторону головой и поднимая плечи  и  брови.  Разумеется,
права ребенка стоят над всеми остальными  правами.  Почему,  собственно,  их
мать предпочла Лору Аньес, когда вражеский генерал  разрешил  ей  спасти  из
трех членов семьи только одного? Ответ  был  совершенно  ясен:  она  выбрала
Лору, потому что та была младшей.  В  иерархии  возрастов  на  высшем  месте
грудной младенец, потом ребенок, потом юноша и  уже  потом  только  взрослый
человек. Старый человек находится совсем у  самой  земли,  у  подножия  этой
пирамиды ценностей. А мертвый? Мертвый под землей. Стало быть, еще ниже, чем
старый человек. За стариком пока еще признают все права  человека.  Мертвый,
напротив, теряет их с первой же секунды смерти. Ни один  закон  не  защищает
его от клеветы, его личная жизнь перестает быть личной  жизнью;  ни  письма,
что писали ему воз любленные,  ни  альбом,  который  ему  завещала  матушка,
ничто, ничто, ничто уже не принадлежит ему.
     В пос