мы
- сам черт ногу сломит. Я лично думаю - все из-за этого.
     - Какие еще "шесть единиц"? - Не поняла я.
     - А считай! Рубли, которые  ты  получаешь  на  работе,  -  раз,  чеки
внешторгбанка, бывшие сертификаты, - два, инвалютный рубль для  расчета  с
соцстранами - три, инвалютный рубль для капстран - четыре, чеки серии  "Д"
для "Березки" - пять, боны для моряков загранплавания - шесть!
     - Но я-то тут при чем, девки?!
     - Короче - берешь бабки? - Усмехнулась Кисуля, чиркнула зажигалкой  и
сожгла бумажку с денежными расчетами.
     - Куда денешься...
     - Правильно, - похвалила меня Кисуля. - Теперь, девки, нужно точно, в
деталях продумать всю операцию: папаша  -  деньги  -  нотариус.  Чтобы  он
Татьянку не напарил. У меня такое предложение...


     Подъезжая с отцом в такси к  нотариальной  конторе,  я  еще  издалека
увидела, как Гулливер в нетерпении выплясывает около машины Кисули.
     - Давай быстрее! - Закричала она мне. - Уже двух человек пропустили!..
     Она буквально вытащила отца из такси:
     - Давай, батя, шевели ногами!
     На какое-то  мгновение  мне  его  стало  безумно  жалко,  но  тут  он
испуганно зашептал:
     - Деньги... Деньги вперед!.. - И я перестала его жалеть.
     Сунула ему конверт с тремя тысячами и поволокла к дверям.
     - Посчитать бы надо... - Задыхался отец, на ходу пытаясь заглянуть  в
конверт.
     - Не боись, папуля! - Зло сказала ему Гулливер. - Не в  церкви  -  не
обманут. Шевели ножонками...
     В помещении нотариальной конторы была дикая очередь. Кисуля стояла во
главе очереди у самой двери нотариуса и махала нам руками:
     - Сюда, Танька! Быстрее!.. - Она пихнула мне приготовленные бумаги: -
все уже отпечатано. Двигай!
     Я пропустила отца вперед, вошла в кабинет нотариусов  и  в  последний
момент услышала сзади старушечий голос:
     - Чего же они без очереди-то?..
     И в ответ - два хамских, базарных голоса Кисули и Гулливера:
     - Кто "без очереди"?!  Кто  "без  очереди"?!  Совсем  ослепла,  карга
старая? Ну, дает бабуля!..


     Когда мы с отцом вышли  из  нотариальной  конторы,  Кисуля  протирала
лобовое стекло своей "семерки", а  Симка  сидела  впереди,  выставив  свои
длинные красивые ноги наружу.
     - Порядок? - Крикнула мне Кисуля.
     Я помахала бумажкой со штампом и печатью.
     - Садись, - Гулливер открыла мне заднюю  дверцу,  а  Кисуля  села  за
руль.
     Отец все еще сжимал в руках конверт с деньгами  и  жалко  смотрел  на
меня. Потом всхлипнул и произнес дрожащими губами:
     - Доченька...
     Я ничего не ответила и села в машину.
     - Будь здоров, батя! - Крикнула ему Симка и захлопнула дверцу.
     - Не кашляй! - Добавила безжалостная Кисуля.
     И мы поехали. Я обернулась  и  увидела,  как  он  открыл  конверт  и,
озираясь по сторонам, пересчитывал деньги...
     Глубоко проминая рыхлый сверкающий снег, к дому  номер  тридцать  два
медленно подполз совтрансавтовский грузовик "вольво" с громадным  фургоном
- АВЕ 51-15.
     Из высокой кабины в сугроб выпрыгнул  водитель  в  свитере  и  лыжной
шапочке. На мгновение замер, прислушался и оглянулся на наш дом.  На  наши
окна.
     Я могу поклясться, что он обернулся именно на наш дом. И хотя окна по
зиме у нас были заклеены, но форточки в кухне и комнате распахнуты,  и  на
улице, наверняка,  было  слышно,  как  мы  все  замечательно  пели  старую
грустную песню про хас-булата.
     Пели все сидящие за столом. Даже Лялькин отец, который  успел  загодя
нахвататься коньячку и теперь был почти в полном отключе, и то пел!.. Пела
тетя Тоня - Лялькина мать, прекрасно пели  Кисуля  и  Гулливер...  Низким,
хрипловатым  контральто  удивительно  пела  Зинка  Мелейко...  С  глазами,
полными слез, пела моя любимая мама. Держась  под  столом  за  руки,  пели
Лялька с нашим молодым доктором володей. Откуда они-то знают эти слова?..
     И я с  ними  пела.  Несмотря  на  полное  отсутствие  слуха.  Пела  и
поглядывала в  окно  на  наши  девяти-  и  пятиэтажные  уродливые  блочные
домишки,  на  узкие  обледенелые  проезды  между  ними,  на  новостроечный
квартал, ставший мне таким родным - моим домом, моей родиной...
     А потом я увидела, что мама уже плачет почти в открытую. Этого  я  не
смогла перенести. Я взяла ее за руку, подняла и бодренько сказала:
     - А ну, мамуля, помоги мне сладкий стол приготовить.
     Я втащила ее в нашу пятиметровую кухоньку, усадила и дала в руки нож:
     - Режь наполеон, мам. А я разложу пирожные и сделаю кофе.
     - Может, кто-нибудь чаю захочет, - глотая слезы, сказала мама.
     - И чай заварю.
     Мы стали работать в четыре руки. Силы мои были уже на исходе и больше
всего я боялась, что мама сейчас скажет: "Не уезжай от меня, деточка".
     - Не уезжай от меня, деточка, - сказала мама.
     Боже мой, как я боялась именно этой фразы!
     - Я не от тебя уезжаю, ма. Я от себя уезжаю.
     А из комнаты неслось:

                          Под чинарой младой
                          Мы сидели вдвоем...

     - Я должна,  должна  переменить  обстановку,  мамуля.  Иначе  в  один
прекрасный день все полетит вверх тормашками. Я столько лет...
     - Останься. Я помогу тебе.
     - Не смеши меня, ма.
     В дверях кухни возникла Кисуля:
     - Помочь, девушки?
     - Нет! Иди, садись за стол. Мы сейчас...
     Кисуля исчезла, а я честно сказала маме:
     - Жить в постоянном вранье... Слышим одно. Видим другое... Я лгу.  Ты
знаешь, что я лгу. Я знаю, что ты знаешь... Но я продолжаю,  лгать,  а  ты
делаешь вид, что мне веришь! Что само по себе тоже ложь... И так  повсюду.
Во всем. Надоело!..
     - Деточка! Но это же все зависит от нас самих...
     - Да перестань ты! Ни хрена от нас не  зависит!  Цепляемся  за  идею,
которой в обед - сто лет, и врем, врем!
     - Но первоначально-то идея была прекрасна!
     - Зато сколько сейчас на ней дырок, дерьма всякого?! А мы все  делаем
вид, что она у нас чистая и непорочная! Ты, небось, до сих пор веришь, что
дедушку в сорок восьмом за дело шлепнули? Хотя  у  него  орденов  было  от
глотки до причинного места!
     - Я была ребенком... Мы верили, Таня...
     - А потом? - Я вдруг перестала жалеть маму.
     - И потом. Таня, без веры жить нельзя. Это грех, Таня,  -  неожиданно
твердо сказала мама.
     - Вы-то во всех верили! То в одного, то в  другого,  то  в  третьего!
Пока вас жареный петух в задницу не клюнет... Как в песне:  "А  в  октябре
его маненечко того, и тут всю правду мы узнали про него..." Так, да?
     - Но дедушку потом реабилитировали! Значит...
     - Посмертно! Посмертно, мама. Это ты, надеюсь, помнишь? А потом,  что
за  ерунда  собачья,  когда  ресторанный  халдей  или  водила   таксярника
официально...  Официально,  мама!..  Зарабатывает  вдвое  больше  учителя,
инженера, доктора?! Да еще и украдет черт-те сколько. Не хочу! Хватит.
     - Тем более, - сказала мама, - уезжать из своей страны, когда  она  в
таком состоянии, - это тоже грех! Когда куприн и вертинский  вернулись  на
родину, они до конца жизни свою эмиграцию считали трагической ошибкой...
     - Сравнила!.. Если бы они прошли мое оформление на выезд,  я  еще  не
знаю - вернулись бы они или нет...
     И тут я услышала, как в комнате закричала Лялька:
     - Тихо! Телефон!.. Междугородная!!!
     Надрывался непрерывный телефонный звонок. Я пулей влетела в комнату и
схватила трубку:
     - Алло! Да!  Я  мадам  Ларссон.  Да!..  -  Сказала  всем:  -  Швеция.
Стокгольм...
     И снова закричала в телефон:
     - Да, Эдик! Все в порядке!.. Уже такси  заказали!  Да!  Не  волнуйся!
Тебе все передают огромный  привет...  И  мама  тебя  целует!  Что?  И  я,
конечно!.. Хорошо! Хорошо, говорю! Я все поняла! Целую. Жди!
     Я бросила трубку и почувствовала себя неловко за краткость общения  с
мужем. Хотя разговор прекратила не я.
     - Там эти телефонные разговоры стоят уйму денег! Гораздо дороже,  чем
у нас...
     Опять зазвонил телефон. Я снова подняла трубку:
     - Алло! Да, вызывали! Но мы две машины заказывали... В аэропорт. Одну
минутку! - Я выглянула в окно. - Пожалуйста,  передайте  водителям,  чтобы
остановились у дома тридцать два. К нашему не  подъехать.  Тут  машина  из
"Совтрансавто" перегородила дорогу. Хорошо! Ждем.
     Я завела Ляльку в ванную и передала ей сберкнижку.
     - Завтра, когда мама придет в себя, отдай ей, пожалуйста. А это тебе,
на память, - я протянула Ляльке японские часы с алмазиками. -  Только  для
состоятельных женщин. Гордость японии.
     - Спасибо...
     - И володю не отшивай. Он прекрасный парень. Поняла?
     - Я тоже туда хочу, - она отвела глаза в сторону.
     - А нужно ли?.. А, ляль? - Искренне усомнилась я.
     В аэропорт приехали двумя машинами как раз тогда, когда  улетающим  в
стокгольм предложили пройти на паспортный контроль и таможенный досмотр.
     Мама впервые была в песцовой шубе. Времени для разговоров и  прощаний
уже не  оставалось.  Володя  нервно  курил  и  поглаживал  Ляльку,  а  все
остальные просто нормально, по-бабски плакали.
     Не обращая внимания на  таможенников  и  носильщиков,  иностранцев  и
переводчиков, служащих "Интуриста" и аэрофлота, открыто плакали Гулливер и
Кисуля, Зинка Мелейко и ляля... Словно по покойнику голосила тетя Тоня.
     Я рыдала и целовала руки у матери, будто вымаливала у нее прощения...
     А она молча смотрела на меня сухими глазами, и  нам  обеим  казалось,
что мы видимся последний раз в жизни.


     Уже в воздухе,  когда  мы  делали  прощальный  круг  над  заснеженным
Ленинградом, я узнала ледяную,  перепоясанную  мостами  неву  и  почему-то
вслух сказала сама себе:
     - Все. Точка!..
     Маленький иностранный старичок, сидевший рядом, тут же повернулся  ко
мне и вопросительно-приветливо поднял бровки домиком. А я шмыгнула носом и
постаралась улыбнуться ему как можно более светски...




                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ

     Сколько раз за эти полтора года в Швеции я мечтала о том, чтобы  хоть
кто-нибудь из моих близких увидел меня именно в тот момент, когда я выхожу
из стурмаркнада - удивительной смеси универсама с универмагом!
     Для меня это каждый день аттракцион!
     Сами собой распахиваются большие стеклянные  двери,  и  я  выхожу  на
улицу к своей маленькой обожаемой машинке - "вольво-343". На руках у  меня
самое дорогое для меня здесь существо -  японская  болонка  фантастических
кровей и родовых заслуг - Фрося.
     За мной, толкая перед  собой  коляску,  набитую  продуктами  в  ярких
упаковках, следует магазинный мальчик лет пятнадцати в униформе.
     Я открываю багажник своей "вольвочки", и мальчик с  улыбкой,  ласково
переговариваясь с моей Фросей, аккуратненько начинает перегружать  покупки
из коляски в мою машину.
     Когда все закончено, он захлопывает багажник, с поклоном  отдает  мне
ключи и благодарит меня за покупки. Вот тут я ему обязательно говорю,  что
за последнюю неделю, что мы  не  виделись,  он  очень  возмужал,  окреп  и
выглядит совершенно взрослым мужчиной. И даю ему две кроны. Мы  прощаемся,
и я сажусь за руль своего автомобильчика.
     Болтать по-шведски и ездить на машине я  насобачилась  за  это  время
довольно ловко, и тут у меня не было никаких проблем.
     Дом наш стоит в двадцати  километрах  от  стокгольма,  неподалеку  от
пригородной деревушки салем, в пятистах метрах от самой оживленной  трассы
е-четыре, ведущей на юг Швеции.
     Как и положено в маленьких городках и придорожных селеньях, все  друг
друга знают в лицо и по имени и почти неизменно доброжелательны.
     Поэтому, когда я  поъезжаю  к  нашей  салемской  заправочной  станции
"Гульф", расположенной прямо на трассе, рядом с моим домом, заправщик  тут
же кричит мне:
     - Доброе утро, фру Ларссон!
     - Привет, мартин! Рея уже за стойкой?
     - С семи утра.  Идите,  фру  Ларссон,  поболтайте.  Я  все  сделаю  и
поставлю машину к бару.
     Я оставляю ключи в замке зажигания, подхватываю Фросю и вхожу  в  бар
при станции.
     - Салют! - Улыбается мне Рея, увидев меня в дверях. - Все оъкей?
     - Оъкей! А у тебя?
     - Тоже. Как всегда? - Она берет высокий стакан.
     - Конечно. И себе.
     - Спасибо. Будешь звонить Эдварду?
     - Обязательно, - я протягиваю ей плату за телефонный разговор, а  Рея
ставит передо мной  аппарат  и  наполняет  высокие  стаканы  моим  любимым
напитком - ананасовым соком, смешанным с молоком кокосового ореха.
     Я набираю стокгольмский номер фирмы "Белитроник".
     - Алло? Инженер Ларссон слушает.
     - Здравствуйте, господин Ларссон, - по-русски говорю я,  и  Рея,  как
всегда, с напряженной улыбкой вслушивается в незнакомую  речь.  -  С  вами
говорит министр рыбной промышленности советского союза товарищ тютькин.
     - Здравствуйте, товарищ тютькин, - по-русски отвечает мне Эдик. - Мне
очень приятно слышать ваш голос. Что вы хотели?
     -  Мы  хотели  бы  заказать  вашей  фирме   специальные   программные
манипуляторы для отлова осетров в домашних условиях.
     - Прекрасно! Мы принимаем ваш заказ, товарищ тютькин.
     - В какой валюте вы хотели бы  получить  гонорар,  господин  Ларссон?
Кроны? Доллары? Рубли?
     -  Видите  ли,  товарищ  тютькин,  к  сожалению,  шведские  кроны   и
американские доллары перманентно колеблются  на  мировом  валютном  рынке.
Русские же рубли  твердо  и  незыблемо  сохраняют  свой  постоянный  курс.
Поэтому я выбираю рубли, товарищ тютькин. Вас это устроит?
     - Меня бы устроило, чтобы ты сегодня пораньше  вернулся  домой,  черт
побери! В гараже опять  не  горит  свет,  и  я  себе  физиономию  чуть  не
расквасила, когда спустилась туда за машиной!..
     - Бедный мой товарищ тютькин! Бедный мой зайчик!... Ты опять  торчишь
у реи и пьешь эту гадость с  кокосовым  молоком,  которая  стоит  страшных
денег?
     - Здоровье дороже, - говорю я. - Эдинька! Приезжай сегодня пораньше...
Нам знаешь как с Фросей тоскливо?
     - Хорошо, хорошо. Ты помнишь, что в воскресенье у нас прием?
     - Я только сейчас из стурмаркнада. Все закуплено.
     - Молодец! Привет рее. Целую.
     Я кладу трубку и поднимаю стакан с соком.
     - Чин-чин, - говорит Рея, и мы отхлебываем по глотку. - Мне нравится,
как вы с Эдвардом разговариваете по-русски.
     - Если бы ты знала, о какой ерунде мы болтаем, - смеюсь я.
     - Наплевать. Мне нравится звук вашего языка.
     В бар входит мартин и протягивает мне ключи от машины:
     - Все в порядке, фру Ларссон. Я записал на ваш счет.
     - Спасибо, мартин, - я посмотрела на свой автомобильчик  за  окном  и
увидела, как большая грузовая машина  с  огромным  фургоном  подъезжает  к
отдельно стоявшей колонке с дизельным топливом.
     По всему фургону шли голубые буквы "Совтрансавто"...
     Я залпом допила сок. Выдала мартину его чаевые, расплатилась с  реей,
взяла Фросю и вышла из бара. Хотела влезть в свою "вольвочку", но увидела,
как водитель русского грузовика тычет пальцем в карту  и  что-то  пытается
узнать у коллеги мартина - заправщика с дизельной колонки. Тот  растерянно
пожимал плечами.
     Не помочь парню было бы свинством. Я подошла к ним и (стерва этакая!..)
не удержалась от маленького спектакля.
     - Что хочет этот парень, эйнар? - Спросила я по-шведски.
     - Здравствуйте, фру  Ларссон.  Он  пытается  говорить  понемецки,  но
понять его смогут только в южной африке.
     Русскому шоферюге было года тридцать три и он был хорош  собой,  этот
сукин сын, словно с первомайского плаката!.. Он  и  ко  мне  обратился  на
чудовищном немецком языке. И протянул карту дорог.
     - Ладно тебе, - сказала я  ему  по-русски.  -  Не  надрывайся.  Какие
проблемы?
     Он слегка оторопел и с тревогой произнес:
     - Как вы хорошо говорите по-русски...
     - Я вообще девушка способная. Ты откуда?
     - Из Ленинграда. А вы - местная?
     - Что-то в этом роде. А в Ленинграде где живешь?
     - Вы, наверное, не знаете. На проспекте Науки.
     Я насторожилась.
     - Дом?
     - Ну какая разница? - Улыбнулся он. - Ну тридцать два...
     Я отступила от него подальше, посмотрела на передний номер, увидела -
АВЕ 51-15 и все поняла:
     - Значит, это я из-за тебя, мать твою за ногу, никогда к своему  дому
толком подъехать не могла?! Раскорячится со своей бандурой, как  будто  он
один в городе!..


     С Фросей на руках я  металась  по  второму  этажу  нашего  салемского
стурмаркнада, где торговали шмотками, а он, обвешанный свертками,  еле  за
мной поспевал.
     - У твоей жены сколько в бедрах? По окружности.
     - Ну откуда я знаю?! - Огрызался он. - Кончай, Татьяна! Ты же меня  в
идиотское положение ставишь!..
     - Во, дурак! Нет, честно, витька, ты дурак и уши у тебя холодные.  На
кой черт тебе тратить свою вшивую валюту, если мне это ни хрена не  стоит?
Давай, возьмем ей эти порточки. Ты ей таких  портков  в  Ленинграде  ни  у
одного фарцовщика не купишь! И дочке твоей такие же... Вот попс будет! Все
упадут - это сейчас жутко модно!


     Потом мы сидели на террасе придорожного кафе, где в этот час не  было
ни одного человека, а наши  машины  -  моя  маленькая  "вольвочка"  и  его
громадный "вольвище" - стояли  совсем  рядом  и  разглядывали  нас  своими
фарами. Под столом дрыхла разомлевшая Фрося.
     - От нас возим фанеру, вино грузинское, полиэтилен, торф,  -  говорил
он. - От  них  -  металлический  порошок  из  хесенеса,  задние  стекла  с
отопителями для "жигулей" из эслова... Из  клиппана  -  инерционные  ремни
безопасности, из Гетеборга - запчасти вон для таких "вольво"...
     Он показал на свою машину.
     - Съешь еще что-нибудь, Витя, - тихо сказала я.
     - Ты меня совсем обкормила!
     - А может, выпьешь капельку?
     - Да ты что, Татьяна! Я же за рулем.
     - А я еще чуть-чуть шлепну, - и подлила себе джина в стакан.
     - Ой, Танька, напрасно, - покачал головой Витя. - Здесь полиция такая
жестокая на это дело!
     - Бог не выдаст, свинья не съест, - я подняла стакан. - За  тебя.  За
Ленинград... За твоих... За мою маму.
     Я выпила и мне захотелось плакать. Но я и виду не подала.
     - Когда еще приедешь в Швецию?
     Он достал из кармана фирменный календарик  "Совтрансавто",  посчитал,
шевеля губами, и сказал:
     - Если все будет нормально, то числа двадцать  первого  или  двадцать
второго я уже буду в стокгольме съезжать с парома в порту "Викинг-лайн".
     - Подари календарик, - попросила я.
     - Держи.
     - Спасибо... Спасибо тебе, Витя.
     - Что ты, что ты!.. Это тебе спасибо...
     - Не болтай глупостей. Отдашь моей маме это платьице и туфлишки,  что
мы купили, и кофточку для Ляльки и скажешь, что у меня все  очень,  очень,
очень хорошо...
     Тут я не выдержала и расплакалась.


     Дома, в ожидании приезда Эдика, я завелась  с  пирогами.  Врубила  на
кухне  кассету  с  американскими  мультяшками,  звук  убрала   и   шустрю.
Раскатываю тесто, одним глазом слежу за теликом и говорю:
     - ...И все эти девочки, заметь себе, приезжие! Из маленьких городков,
из районных центров, из  деревень...  Приезжают  в  москву  или  к  нам  в
Ленинград нормальными, порядочными девчонками. В  техникумы,  в  пэтэу,  в
школы торгового ученичества. Пардон...
     Я  плеснула  немножко  джина  в  стакан  и  разбавила  его   тоником.
Отхлебнула и поставила рядом.
     - И только недавно я  сообразила,  почему  коренных  ленинградок  или
москвичек в этом бизнесе гораздо меньше. Единицы буквально. Мы...  Как  бы
это сказать? Мы уже заранее расслаблены. У нас родители под  боком,  крыша
готовая над головой. Нам бороться не за что.  А  они  предоставлены  самим
себе. Мне матери нужно было горбатого лепить: "У подруги  задержалась...",
"На метро опоздала...", А им это не требуется. Не пришла ночевать  в  свою
общагу - кого это колышет? Я дома всегда перехвачу кусочек булки с маслом,
а этим девочкам ой-ой  как  надо  ушами  шевелить,  чтобы  про