Мы с  Фросей  проехали  мимо  стокгольмского  городского  парка,  где
гарцевали  яркие  всадники,  бегали  седовласые  старики  и   старушки   в
разноцветных  тренировочных  костюмах,  носилась  ребятня  со  счастливыми
утренними мордашками, и через пять  минут  оказались  на  большой  площади
перед портом "Викинг-лайн".
     В этот ранний утренний час машин на площади было совсем немного, и  я
запарковала свою "вольвочку" не очень грамотно с точки зрения  полицейских
властей, но достаточно удобно для того, чтобы Витя мог увидеть  нас  сразу
же, как только коснется колесами шведской земли.
     До прихода парома из хельсенки оставалось еще тридцать пять минут. Мы
с Фросей вылезли на прогретый солнцем асфальт и уселись на какую-то  тумбу
неизвестного мне назначения. И замерли в ожидании.


     Как  выяснилось  потом,  эти  тридцать   пять   минут   были   самыми
отвратительными и неприятными для моего мужа Эдварда Ларссона...


     - Вы знаете, как я к вам отношусь, Эдвард, - сказал господин  туррель
моему Эдику в своем кабинете. - Это я настоял на том,  чтобы  сделать  вас
начальником отдела, так как всегда считал вас  одним  из  самых  способных
инженеров нашей фирмы. Однако вчера вечером на  предварительном  совещании
совета директоров были высказаны сомнения в целесообразности вашей поездки
в Ленинград в качестве представителя "Белитроника".
     - Какая мотивировка? - Спросил Эдик.
     - Достаточно гнусная. Было решено,  что  представлять  нашу  фирму  в
россии не имеет права человек, жена которого когда-то  в  этой  же  стране
вела сомнительный образ жизни.
     - Кто же возглавит группу? - Поинтересовался Эдик.
     - По всей вероятности, Гюнвальд Ренн.
     - Какая мерзость! - Брезгливо сказал Эдик и вышел из кабинета шефа.
     Господи! Я даже  представить  себе  не  могла,  что  в  пароме  может
поместиться столько автомобилей!
     Эта белая  сверкающая  громадина,  по  борту  которой  было  написано
пятиметровыми    буквами    -    "Силья-лайн"    и    нарисована    голова
мультипликационного моржа, распахнула  огромные  ворота  в  носу  и  стала
выплевывать на грешную землю такое количество легковых машин, что я просто
ахнула! Что-то около тысячи!..
     А за ними, словно мамонты, поперли из парома тяжеленные  грузовики  с
фургонами. Несколько сотен! Английские, немецкие,  французские,  польские,
советские... Цирк, да и только!
     Правда, место для наблюдения я выбрала очень удачное  -  все  они,  в
конечном счете, катились мимо меня. На всякий случай я посадила  Фросю  на
крышу своей "вольвочки", а сама влезла ногами на  тумбу.  Чтобы  нас  было
хорошо видно.
     Из кабин проходящих машин мне кричали на всех языках мира,  но  я  не
обращала внимания. Я ждала "свою" машину. И дождалась.
     Уже когда в сердце стала закрадываться тревога, я вдруг увидела,  как
один  мамонт  несколько  раз  мигнул  дальним  светом  и  трижды   коротко
просигналил. Я вгляделась в его номера - АВЕ 51-15. "Совтрансавто"!..
     - Витя!.. Витенька!!!
     51-15 Вывернул из общего потока и подкатил ко мне.
     Он выскочил из своей высоченной кабины и снял меня  с  этой  дурацкой
тумбы. И не опустил на землю. Он продолжал держать меня на  руках,  словно
ребенка, а я как безумная целовала его шею, лицо, глаза...


     Через час мы уже сидели на пустынной терраске того придорожного кафе,
куда я затащила его в первую нашу встречу.
     Снова две наши машины разглядывали нас своими фарами, снова  возилась
под столом Фрося. На этот раз мы пили только кофе и  я  была  трезва,  как
стеклышко. На столе лежала круглая буханка ленинградского черного хлеба.
     - Соседи твои во Всеволожской - садоводство там у них...
     - Я знаю.
     - Дочка их - на юге. Отдыхает.
     - Скажите, пожалуйста!..
     - Алле Сергеевне паренек один помогает - в аптеку там или в  магазин.
И вообще, хозяйничает.
     - Что еще за "паренек"? - Удивилась я.
     - Нормальный. Лет шестнадцати. Ученик ее. Козлов, Юра, что ли?
     Я чуть со стула не свалилась:
     - Козел!!! Вот это да!..
     - Может, и Козел, но парень четкий.  Она  за  ним,  как  за  каменной
стеной.
     Подошла девочка-кельнер:
     - Что-нибудь еще, мадам? - И с удивлением посмотрела на буханку.
     - Еще кофе? - Спросила я витю.
     - Нет, спасибо. Пора. Мне еще пятьсот верст пилить до Гетеборга.
     - Ну, посиди еще секунду, - попросила я и сказала девочке по-шведски:
-  Пожалуйста,  блок  самых  лучших  американских  сигарет.  И   зажигалки
одноразовые есть?
     - Да, мадам. Какого цвета?
     - Всех цветов.
     - В упаковке десять штук.
     - Всю упаковку.
     - Простите, мадам. Что это такое? - Спросила девочка  и  показала  на
буханку черного хлеба.
     - Русский хлеб, - рассмеялась я.
     - Вкусный?
     - Очень! Хочешь попробовать?
     - Нет, нет, что вы. Сейчас я принесу сигареты и зажигалки.
     Она ушла, а мы еще немножко помолчали. Он мне так нравился,  как  еще
не нравился никто в моей жизни. Я ему так и сказала:
     - Ты мне так нравишься, как мне никто еще не нравился  во  всей  моей
жизни!
     - И ты мне, - сказал он. - Точно так же.
     - Черт возьми... Где же ты раньше был, Витя?..
     - А ты где?
     - Я была в таком дерьме, что лучше и не вспоминать.
     - Вот и не вспоминай.
     - Не получается. Нет-нет, да и напомнят.
     Пришла девочка-кельнер, положила на стол  блок  сигарет,  упаковку  с
разноцветными зажигалками и счет. Я расплатилась,  сунула  черный  хлеб  в
сумку, взяла Фросю на руки, и мы пошли к машинам.
     - На, отдай это Козлу, - я протянула вите  сигареты  и  зажигалки.  -
Маме я ничего не передаю - сама скоро буду. А тот пакетик, который я  тебе
в кабину положила, отвези на ракова, пятнадцать... Там адрес написан.  Это
между Музкомедией и "Пассажем". Отцу моему. У  него  ноги  больные  -  все
время мерзнут. Я там носки ему теплые положила и  кое-какие  шмоточки  для
его детей... Ладно?
     - Нет вопросов.
     - Ты прости меня, я тебя так напрягаю, но ты единственное звено...
     - Помолчи, - он стал целовать меня бережно и нежно.
     Мне показалось, что я сейчас потеряю сознание...
     - Садись в свой драндулет, - хрипло сказала я  ему.  -  Провожу  тебя
километров десять до седертелье. Там я  останусь  на  развилке,  а  ты  не
останавливайся, иди прямо на Гетеборг. Я тебе помашу. Так лучше будет...


     Мы летели по шоссе, обгоняя всех. Я - впереди, Витя - сзади.
     Когда открывался участок дороги,  свободный  от  встречных  машин,  я
снижала скорость и пристраивалась к нему слева  -  кабина  в  кабину.  Как
только кто-то показывался нам  навстречу,  я  сразу  вырывалась  вперед  и
занимала свой ряд...
     А потом, под зеленым аншлагом "Седертелье" я включила правый поворот,
съехала на обочину перед самой развилкой  и  остановилась.  И  вылезла  из
машины.
     Витя замедлил скорость, помигал мне фарами, врубил клаксон на  полную
мощь и с тревожным ревом промчался мимо меня в свой идиотский Гетеборг  за
какими-то там запчастями, черт бы их побрал!..
     Я  сидела  за  стойкой  бара  заправочной  станции,  потягивала  свой
ананасовый сок с кокосовым молоком и наблюдала за тем, как работает Рея.
     - Возьми меня в помощницы, - обронила я небрежно.
     - А в судомойки пригласим датскую принцессу, да? - Развеселилась Рея.
- После того как Ларссона  сделали  начальником  отдела  такой  фирмы,  ты
можешь  стать  только   хозяйкой   собственного   предприятия.   Положение
обязывает!..
     - Плевала я на это положение.
     Рея вытащила телефон из-под стойки:
     - Будешь звонить Эдварду?
     - Нет. Настроение не то.
     -  Жаль,  -  Рея  убрала  телефон.  -  Я  люблю  слушать,  когда   вы
разговариваете по-русски...


     По-русски все-таки пришлось поговорить. Не по телефону, а нос к носу.
И не так, как хотелось бы, но пришлось...
     Я зачем-то затеяла уборку и таскала воющий пылесос по всему  дому,  а
Эдик пытался после работы смотреть телевизионные  новости.  Я  мешала  ему
своим пылесосом, он мешал мне своим присутствием - оба мы были  раздражены
и даже не  пытались  это  скрыть.  Наверное,  наше  вздрюченное  состояние
передалось и Фросе - с нервным лаем она носилась за мной по всем комнатам.
     - Почему нужно заниматься уборкой дома  во  второй  половине  дня?  -
Резонно спросил он, стараясь перекричать пылесос, телевизор и Фросю.
     - Потому что в первую половину я была занята! -  Прокричала  я,  тупо
шуруя щеткой вокруг большой напольной вазы с сухим ковылем.
     - Тогда, может быть, ты сначала приберешь  второй  этаж  и  дашь  мне
посмотреть "Новости"?
     А мне в эту секунду хотелось послать в задницу  и  первый,  и  второй
этаж, и пылесос, и  его  самого.  Мне  хотелось  сейчас  сидеть  в  кабине
тяжелого  грузового  "вольво",  держать  на  коленях  Фросю,  смотреть  на
большие,  красивые,  сильные  руки  вити,  лежащие  на  огромном  руле,  и
подъезжать вместе с ним к Гетеборгу, в котором я так  ни  разу  еще  и  не
была...
     - Нет уж! - Орала я как идиотка. - Я сначала приберу первый этаж!  Ты
бы лучше свою бритвенную кисточку мыл, а  не  оставлял  ее  каждый  раз  в
засохшей мыльной пене!..
     Я рванула в  ванную,  схватила  его  кисточку,  прибежала  обратно  и
грохнула ее прямо на столик - между ним и телевизором.
     Он выпрыгнул из кресла, тоже помчался в ванную, приволок оттуда тюбик
с мыльным кремом и шлепнул его рядом с кисточкой:
     - Тебя никто не просит ее мыть! Из-за тебя  вдвое  быстрее  кончается
этот тюбик с мыльной пеной! А это стоит денег!..
     Работал пылесос, лаяла Фрося, бормотал телевизор...
     - Это?!.. - Я захохотала как можно обиднее для него. - Тьфу это, а не
деньги!
     - Нет! Это не "тьфу"! Это деньги, из которых состоит  наша  жизнь!  -
Закричал он и обвел руками все, что меня окружало.
     - В таком случае - плевала  я  на  эту  жизнь!  В  гробу  и  в  белых
тапочках!.. - Как базарная халда заорала я и, уже не помня себя от  злобы,
смахнула со столика кисточку и тюбик с мыльной пеной.
     Кисточка и тюбик, словно выпущенные из рогатки, просвистели в сторону
окна и ударились о портьеру.  Портьера  колыхнулась,  что-то  там  за  ней
лязгнуло и со стуком упало на пол...
     ...И раздался оглушительный ружейный выстрел!!!
     Вдрызг разлетелась большая напольная  ваза  и  сухие  метелки  ковыля
рассыпались по полу.
     Я завизжала и бросилась к Эдику. Он обхватил меня, прижал  к  себе  и
тупо уставился на свое собственное охотничье ружье, валявшееся на полу.


     - Как я его забыла тогда убрать - ума не приложу... - Всхлипывала я.
     Укрытая пледом, я лежала на тахте.  Меня  трясло,  как  в  лихорадке.
Стояла тишина. Телевизор и пылесос - выключены, Фрося примостилась у  меня
в ногах.
     Эдик сидел рядом и отпаивал меня горячим чаем.
     - Ну почему ты не рассказала мне раньше?  -  Он  показал  глазами  на
лежавшее на столике разряженное ружье. Там же вылялись вынутые из  стволов
патроны.
     - Не хотела тебя расстраивать...
     - Завтра я поеду в туристическое бюро и закажу нам  с  тобой  визы  и
билеты в советский союз. Сколько бы это ни стоило. Хочешь -  в  Ленинград,
хочешь - в москву, хочешь - на черное море... Куда хочешь!
     - В Ленинград. К маме.
     - Оъкей! В Ленинград. К маме. А сейчас, фру Ларссон, я приглашаю  вас
в самый дорогой ресторан стокгольма!


     Ресторан  был,  действительно,  жутко  дорогой!  Он  являлся   частью
какого-то  фешенебельного  ночного  клуба  и  нам   подавали   потрясающие
неведомые мне блюда,  пили  мы  какое-то  божественное  испанское  вино  и
танцевали, танцевали... Я в длинном вечернем платье, Эдик - в смокинге.
     Он  щебетал,  как  студент-первокурсник,  острил,   смеялся   и   был
удивительно широк. Я  его  никогда  таким  не  видела.  Я  же  все  больше
помалкивала, осматривалась и, если верить Эдику, выглядела "на все сто"!
     Во втором часу ночи, утомленные и  размякшие,  преисполненные  нежной
благодарности друг к другу, мы вышли из ресторана на  прохладную  улицу  к
нашей машине. Пожалуй, это  был  самый  Симпатичный  вечер  во  всей  моей
шведской жизни.
     В отличие от всего остального  спящего  стокгольма  в  этом  квартале
жизнь шла еще во всю ивановскую: работали бары, ночные  кафешки,  какие-то
забегаловки, лавочки  торговали,  в  кинотеатрах  без  перерыва  крутились
фильмы.
     Уже садясь в машину, я вдруг увидела на противоположной стороне улицы
над входом в небольшую киношку длинную белую  рекламу,  ярко  подсвеченную
уймой лампочек: "Пять дней русского кинематографа".
     Сеанс, видимо, только что окончился. Из кинотеатра на улицу  выползал
народ, но не расходился  от  него  в  разные  стороны,  а  задерживался  у
небольшого микроавтобусика. А там вспыхивали блицы фоторепортеров.
     Я вгляделась  в  кучку  людей,  стоявших  у  микроавтобуса,  и  вдруг
неожиданно узнала среди них гундареву, смоктуновского и леонова!..
     Я просто обалдела! Ну надо же!.. Где?! В стокгольме!..
     - Ой, Эдинька!.. - Завопила я. - Смотри, смотри!.. Это же  Гундарева!
И Смоктуновский... И Леонов!..
     - Кто это? - Удивился Эдик.
     - Это же наши самые замечательные киноактеры! Это  же  самые  что  ни
есть суперстары! - Счастливо проговорила я и бросилась на ту сторону улицы
с криком: - здравствуйте! Здравствуйте! Боже мой! Неужели это вы?!
     Напряженно  улыбаясь,  артисты  уставились  на  меня,  потом   быстро
переглянулись и  вопросительно  посмотрели  на  своего  сопровождающего  -
крепенького  мужичка-боровичка  в  белой  рубашке  с  галстуком  и  темном
костюме. Наверное, это был ктонибудь из посольских.
     Мужичок тут же героически прикрыл артистов  своей  широкой  спиной  и
строго спросил меня на чистом русском языке:
     - Кто вы такая? Что вам здесь нужно?
     А я, дура такая, от радости, что своих увидела, пропустила мимо  ушей
его ментовскую интонацию и лепечу, как заведенная:
     - Я из Ленинграда... Я живу здесь... Замужем. Я  русская!  Русская...
Мне так приятно! Иннокентий Михайлович! Наталья... Ой, простите,  не  знаю
вашего отчества... Товарищ Леонов! Здравствуйте! Господи! Я так счастлива!..
     - Извините, мадам, мы спешим,  -  сказал  железный  мужичок  и  очень
профессионально оттер меня плечом в сторону. - А вы, товарищи, садитесь  в
автобус. Садитесь, садитесь.
     Ах, швейцаром бы тебя в "Европейскую" или в "Асторию"! Цены  бы  тебе
там не было!.. Правильно - бей своих, чтобы  чужие  боялись...  Стою,  как
обгаженная, в своем кретинском длинном  вечернем  платье  посреди  ночного
стокгольма и ни хрена понять не могу... За что?
     Залезая в машину, гундарева - хорошая,  наверное,  все-таки  баба,  -
сочувственно улыбнулась мне. Леонов виновато поежился и  недобро  взглянул
на посольского боровичка. А смоктуновский с лицом блаженного, вроде бы  он
ничего не понимает, ни к чему отношения не имеет,  развел  руками  и  тоже
скрылся в автобусе.
     И тут на меня такое накатило. Такое!.. В глазах потемнело,  затрясло,
как в лихорадке, и я заорала на всю эту роскошную улицу:
     - Я же русская! Русская! Я вас так любила,  суки  вы  рваные!  Клоуны
дешевые! Так любила!.. Чего же вы от меня шарахаетесь?! Кого  вы  боитесь?
Вам не меня, вам его бояться надо!!! - И все  тыкала  пальцем  в  того,  в
посольского, в белой рубашке с галстуком и темном костюме.
     Автобусик спешно уехал. Эдик обнимал меня за плечи, успокаивал, путал
шведские слова с русскими и все пытался усадить меня в наш Сааб-турбо...


     Потом медленно ехали в свою деревушку. Молчали. Из приемника сочилась
тихая музыка. Я курила одну сигарету  за  другой,  вдыхала  теплый  свежий
воздух белой шведской ночи и ни о чем ни черта  не  думала.  Только  очень
хотелось выпить.
     Когда подкатили к нашему дому, Эдик нажал  на  кнопку  дистанционного
управления, и ворота  гаража  стали  медленно  открываться.  Автоматически
включился свет. Мы въехали в гараж. Помогая  мне  выйти  из  машины,  Эдик
поцеловал меня в макушку и тихо сказал:
     - Я очень люблю тебя, Таня.
     Я всхлипнула и улыбнулась ему:
     - Тогда-то что... Тогда все ни хрена не страшно.
     - Сегодня днем будет  прекрасная  погода,  -  сказал  Эдик,  закрывая
гараж. - И мы с тобой под вечер сможем...
     Если такая же погода будет сегодня в Ленинграде, то Симка  с  Кисулей
обязательно  днем  пойдут  в  открытый  бассейн  спорткомплекса  "Динамо",
подумала я.
     ...Кисуля и Симка-Гулливер сидели  на  пустынных  трибунах  открытого
бассейна со спортивными сумками в руках. Они уже свое отплавали и  теперь,
поглядывая  на  малышей  в  "лягушатнике",  трепались  с  двумя   детскими
тренерами - Симпатичными молодыми ребятами.
     Кисуля посмотрела на часы, перекинула сумку через плечо:
     - Посиди, Симка, поболтай. Сейчас вернусь.


     Я всегда знала, что по восемьдесят восьмой статье - "Нарушение правил
о валютных операциях..." И так далее -  могут  взять  только  с  поличным.
Хвать тебя за лапку  при  совершении  сделки  и,  как  говорится,  "привет
родителям"! От трех до восьми. А вот как это делается  -  только  слышала.
Меня саму бог миловал...


     Она спустилась вниз под трибуны и не торопясь  вышла  из  спортивного
комплекса на залитую солнцем  стоянку  машин.  Подошла  к  своей  одинокой
"семерочке", закурила и еще раз посмотрела на часы.
     Тут к ее сверкающему "жигуленку" подкатил затрюханный "Москвич-407" и
затормозил. Кисуля оглянулась вокруг - не видит ли  кто  -  и  юркнула  на
заднее сиденье "Москвича".
     Сидевший за рулем этого чуда техники обернулся к  ней  и...  Оказался
Петром Никаноровичем! "Дедом на входе",  как  называет  их  наш  профсоюз.
Швейцаром из нашей гостиницы! Вот шустрый отставник!..
     Кисуля протянула ему толстый конверт.  Петр  Никанорович  заглянул  в
конверт, упиханный долларами, и спросил:
     - Сколько?
     - Как договаривались, - Кисуля нервничала.
     - Держи, - швейцар передал ей пачку советских денег.
     - Двигатель выключи, дышать нечем.
     - Не учи, - Петр Никанорович цепко оглядел стоянку, выход из бассейна
и высокие густые кусты у ограды. Но двигатель не выключил.
     Кисуля положила пачку денег на колени и стала их пересчитывать.
     - Совсем спятила? - Зашипел швейцар. - Нашла время?..
     - В прошлый раз два стольника не доложил, старая  сволочь,  и  сейчас
хочешь напарить? - Огрызнулась Кисуля.
     И в эту секунду с двух сторон распахнулись передние дверцы "Москвича"
и голос толи Кудрявцева произнес:
     - Сидеть! Не двигаться!
     Кто мог подумать, что старик такой  прыткий?  Видать,  вспомнил  свою
лихую военную молодость...
     В мгновение ока  Петр  Никанорович  выбросил  на  асфальт  конверт  с
долларами и рванул машину вперед. Толя - с левой стороны машины, а  Михаил
Михайлович  -  с  правой  полетели  кувырком.  Так  он  их  саданул  своим
"Москвичем"!
     Но тут же  из  кустов  вылетела  спрятанная  там  черная  оперативная
"Волга". За рулем сидел Женя. Он направил "Волгу" наперерез  "Москвичу"  и
подставил себя под страшный удар...


     Потом была "скорая помощь" и еще одна милицейская машина,  в  которой
уже сидел Петр Никанорович в наручниках...
     Стояли искореженные "Москвич" и "Волга"...
     Бережно несли окровавленного и очень бледного женю...
     Билась в истерике и рвалась к носилкам Кисуля:
     - Женечка, я не виновата! Я не хотела, женечка!.. Это все  он!  Он!..
Не виновата я, Женя!..
     Толя Кудрявцев вытряхивал свой пиджак, чистил брюки.
     - Заткнись, стерва, - негромко  сказал  он  Кисуле.  -  Только  ты  и
виновата. Не было бы тебя, не было бы и его, - он показал  на  сидящего  в
машине Петра Никаноровича в наручниках. - И Женя был бы жив и здоров. Утри
сопли и садись в машину. Помоги ей, Миша...


     Ничего об этом не зная, я несколько дней спустя