войдут в
статью  или очерк, но при этом именно они стимулируют журналиста, заставляют
его  перо  не  сбиваться  с пути, по  которому катится, как под  уклон,  все
быстрей  и быстрей  задуманный  материал. А  есть факты, которые не  удается
никогда проверить, и только нечаянный случай может  иногда представиться,  и
тогда полузабытая  строка из  блокнота оживет и за ней откроется  то, о  чем
стоит писать.
     В   каком-то   справочнике-путеводителе,   прекрасно   изданном   неким
совместным  наше-ихнем  издательством,  была дана фотография  церкви.  Я  не
профессиональный знаток искусства и  мало  что  понимаю  в  зодчестве,  меня
привлек не столько внешний ее вид, сколько подпись под снимком:  "Церковь Н.
Освободителя".
     Быть может,  я забыл бы и про  этот  снимок,  и  про  путеводитель,  но
навязчивая идея засела в  голове: что значит  "Н"?  Николай  Чудотворец? Или
Николай  Угодник? Или... вместо "Н" должно быть "Х", а вместо "Освободитель"
-  "Спаситель"? Во всяком случае, эту строку я выписал.  А буквально на днях
попалось на глаза еще одно фото, а на  нем - та же самая, но разбитая в годы
войны  церковь,  сквозь  пробоины  которой проглядывал  подорванный немецкий
танк. Под фотографией стояла фамилия автора снимка.
     Сержант  Никита Бакалдин,  хотя и командовал отделением, по сути  своей
был человеком гражданским. И работал до войны в большом краеведческом музее.
Работа у  него  была, прямо скажем,  не  творческая - шофер,  но  не простой
шофер;  приходилось  Бакалдину  возить  картины  и  гобелены,  скульптуры  и
витражи. Постоянное общение с предметами искусства обогатило душу шофера. Он
узнал им цену и наравне с другими сотрудниками того же музея, профессорами и
искусствоведами,   научился  беречь   как  зеницу  ока  любое  произведение,
созданное людьми.
     Сержант  Никита  Бакалдин,  хотя и  командовал отделением, всякий  раз,
когда с  боями брали занятые немцами  города, в  свободные от боев минуты со
своим  отделением  собирал  уцелевшие  музейные  ценности и  сдавал  их  под
расписку  в  военную комендатуру города.  Отделение  жаловалось на  сержанта
Бакалдина замполиту роты: замучил, дескать, сержант искусством, и неизвестно
еще  - будем ли живы, а командир отделения о  музеях  мечтает.  Впрочем, так
думали не все, - были и  такие,  кто  понимал, что война  войной, а командир
все-таки поступает верно.
     Однажды  раздобыл  где-то сержант  Бакалдин  открытки  с  репродукциями
картин и  в  перерывах между боями рассказывал присмиревшим  бойцам о каждой
картине, на ходу  сочиняя ее историю. На обороте было написано, но,  увы, не
по-русски,  о  том,  что  та  или иная  картина  таит  в себе,  но  Бакалдин
иностранных языков не знал,  поэтому полагался на свою  интуицию  и сочинял.
Открытки он  держал  в  грубой, привыкшей  к винтовке  и  автомату  руке.  И
смотрел,  рассказывая,  не поверх аудитории,  смолящей цигарки и наполняющей
дымом синие вечера, и не в глаза солдатам, подремывающим после тяжелого дня,
а смотрел он прямо на картину-открытку, которая  освещалась поставленной под
нее коптилкой. Освещалась снизу мерцающим светом.
     Голос у Никиты Бакалдина был не командный, не раскатистый и не громкий,
а  тихий и  медленный,  отчего слышно было то, что он говорил, только первым
рядам солдат.
     На правом фланге в первом ряду сидел орденоносец и минер Егор Спасибо.
     Егор любил говорить мало, все  больше молчал, интересовался искусством.
Иногда ему хотелось спросить:  "Слышь, паря, а откуда ты столько знаешь?" Но
он сдерживал себя: молчаливый был человек.
     Бакалдин журчал, солдаты  слушали.  Слушали и думали  о своем.  А слова
медленно, как  медовые  капли, падали,  падали через  равномерные промежутки
времени.
     - Сержанта  Бакалдина  к командиру роты, - неожиданно раздался во время
одной из таких лекций голос часового.
     И Никита Бакалдин пошел, прервав на полуслове свою дилетантскую лекцию.
Минут через двадцать  он вернулся,  но  лекцию продолжать  не  стал,  собрал
открытки с изображением картин  мировой живописи  и сунул их в свой  вещевой
мешок. Аккуратно  и  молча сделав все это,  он скомандовал построение своему
отделению,  отвел  его   несколько  в  сторону,  чтобы  не  мешать  отдыхать
остальным, и  принялся медленно, со своими всегдашними тягучими интонациями,
размахивая руками, так, чтобы если на минуту отключить его голос, со стороны
могло бы показаться,  что  он вновь  занят своим любимым делом  -  читает не
строго научную искусствоведческую лекцию. Однако теперь он говорил другое:
     - С рассветом начинается наступление по всему городу. По расстоянию это
не много, всего-то верст шесть  или семь. Хуже всего то, что фрицы цепляются
за каждый дом, не говоря уже о кварталах. Наша задача, товарищи бойцы...
     Отделению сержанта  Бакалдина  предстояло заминировать некоторые улицы,
на  случай прорыва немцев. Обладая  цепкой  памятью шофера,  Бакалдин хорошо
помнил виденную им в  блиндаже командира роты карту этого городского района.
Теперь он на клочке бумаги рисовал улицы, планировал завтрашний бой.
     В только  что нарисованном  плане чего-то  не хватало. Улица обрывалась
где-то  посередине квартала.  Что же  там было на карте командира?  Какое-то
строение? Кружок и крестик или пирамидка  и крестик? Ну, конечно же,  -  еще
замполит предупреждал: на пути продвижения роты,  посередине  улицы церковь,
скорее  всего заминированная отступающими немцами.  Завтра  при  наступлении
обходить ее справа.
     -  Ясненько, - почесал затылок  орденоносец и минер  Егор  Спасибо. - А
может, сейчас прямо туда, в церковь-то, а?
     - Не понял, - сказал Бакалдин.
     -Да  я  говорю,  товарищ  сержант,  может,  сразу  туда  пробраться,  в
церковь-то, а как наши пойдут утром в атаку, мы и прикроем их.
     - Верно...
     Командир роты  против  такого  решения бойцов не  возражал. Бакалдин со
своим отделением пополз к церкви. Бесшумно  упал на  землю немецкий часовой.
Слабый свет проникал в строение с  улицы в пробитый купол, кроме того вскоре
замерцала коптилка.
     -  Стой,  ребята,  -   вдруг  сказал   Бакалдин  обрадованным  ребятам,
благополучно добравшимся сюда, - здесь мины.
     До поздней ночи работали  саперы Бакалдина, разминируя церковь. Наконец
сержант разрешил перекурить.
     Но едва  только солдаты  присели, как он, словно что-то забыв, принялся
ходить взад и вперед, заглядывая за иконостас.
     - Что это командир наш не отдыхает? - снова заговорил обычно молчаливый
солдат Егор Спасибо.
     - После войны отдохнем, ребята,  -  сказал  Никита,  - а теперь живо ко
мне.
     Чертыхаясь и проклиная про себя искусствоведческую жилку  сержанта,  до
утра  разбирали иконостас,  снимали со стен иконы, складывали в дальнем углу
за царскими вратами. Бакалдину  казалось,  что  это  самое надежное для  них
место.
     Рассвет грянул неожиданно. С ним вместе началось наступление:
     -  Хорошо еще  командир Христа  не велел отвинчивать, - пошутил один из
солдат, - бронзовый, пуда четыре такой весит.
     - И велел бы, салага, да времени больше нет, слышь, ухает - наши...
     Вдруг стало тихо. Бакалдин воспользовался паузой:
     - Ты что,  думаешь,  мы тут  в храме божьем?  Мы же в  музее ценнейшего
древнего  искусства.  Поймешь,  может,  после войны. Люди  тебя  благодарить
будут.
     Канонада  не  дала ему  договорить.  Улица наполнилась  криками  "ура".
Взлетела в ясное небо  ракета и  погасла.  Отделение притаилось  у церковной
двери. Из дома напротив церкви раздалась автоматная очередь. Бакалдин метким
выстрелом через дверную  щель автоматчика  снял,  после чего распахнул двери
церкви, которые были как раз на той стороне,  где  немцы, и от неожиданности
застыл: прямо на него, грохоча по мостовой и выворачивая комья асфальта, шел
немецкий танк.
     - Отделение, - скомандовал он сколько можно было хладнокровно и громко,
- слушай мою команду: рассредоточьсь... занять оборону, а ты, - обратился он
к Егору Спасибо, - беги, родной, предупреди ребят...
     Через   секунды   в  церкви   остался   только   сержант   Бакалдин   с
противотанковой  гранатой в руках.  Танк,  ослепленный яростью, с  сознанием
превосходства и  силы, мчался прямо на него. Мгновение  - и хрустнули вечные
церковные  двери,  мгновение -  и железный зверь уже  в  церкви, еще два-три
мгновения - и он пробьет заднюю стену вместе с бронзовым Христом, разрушит в
церкви  все   иконы,  сложенные   с   таким  трудом  солдатами,  вырвется  в
расположение русских с той стороны, откуда его не ждут...
     ...Взрыв потряс  обиталище  Бога.  Стихли  все звуки.  Старинные  своды
покоробились. Одна из стен  наполовину обвалилась, в нее ворвалось солнце. И
только после  боя увидели  солдаты  картину: перед  разбитым распятием лежит
дымящаяся развороченная груда металла, в которой с трудом можно было угадать
немецкий танк...
     -  Ну как  докладывать-то  полковнику?  -  спрашивал  у  командира роты
адъютант в конце дня, когда городок был освобожден. - Как она называлась-то?
     - А пес ее знает, церковь и церковь.
     -  Церковь и церковь, - передразнил адъютант, - церквей в городе много,
ребят поспрашай, какая?
     Из ребят поблизости оказался орденоносец и минер Егор Спасибо.
     - Как это какая? - хитро прищурившись, раскуривая цигарку, сказал он, -
как это какая? Нашего Никиты... Бакалдина, освободителя советского...
     Через час адъютант  излагал  полковнику, держа  перед собой  шпаргалку,
следующее:
     -  Отделение сержанта Бакалдина успешно провело боевую операцию. Им,  в
частности,  разминирована  церковь Никиты  Освободителя. Ценности -  древняя
живопись  -  также спасенные  его отделением,  переходят в  ведение  военной
комендатуры.
     - Никиты Освободителя? - улыбнулся полковник, устало опершись ладонью о
стол. - Ну, ну, продолжай.
     - Командир отделения, - продолжал адъютант, - сержант Бакалдин геройски
погиб, остановив  вражеский танк. Из  вещей остался только военный билет, да
вот, товарищ  полковник, - адъютант  наконец оторвался от своей шпаргалки, -
еще открытки, картинки на них какие-то...
     Фотограф, фамилия  которого была  названа в  путеводителе под снимком с
церковью и танком,  встретил меня  приветливо. По  всему было  видно:  после
моего  звонка  и  длинных объяснений  он только  думал, что об этом  бое,  и
страшно обрадовался, что имеет  возможность  еще раз рассказать кому-то эту,
много  раз пережитую им правду. Очень подвижный,  старенький и голубоглазый,
он суетился, переспрашивая, внимательно ли я его слушаю.
     Он  достал  из  старомодного, обшарпанного бюро эти  вот самые знакомые
открытки, репродукции. Я машинально взял их в руки. Даже  не машинально, а в
каком-то полусне. О такой удаче я ведь и подумать не мог.
     На полуобгорелых картинах - Боттичелли, Верроккьо, Станционе, Делакруа.
     - А  вы, я вижу,  живописью интересуетесь? Тогда возьмите  их  себе  на
память.
     Не знаю,  кто бы  мог после услышанного  отказаться  от этих  опаленных
войной открыток.
     И  кто  бы посмел  после такого подарка не простить старичка-фотографа,
который,  когда  я  уже собирался было  уходить, бросил мне вдогонку,  что в
справочнике-путеводителе это, конечно же, была опечатка.

     Старик-фотограф (его имя Доренский) умер в нищете. Единственной усладой
были его работы. Ему предлагали фотографировать девиц. Он отказался.
     Сержант   Бакалдин   в  том   страшном   бою  выжил  (ошибся   адъютант
командующего), а умер  в  доме для  престарелых,  отчаявшись  увидеть  своих
близких.
     Егор  Спасибо умер  от  инфаркта  на  избирательном  участке, когда ему
предложили ... переголосовать.
     КОГДА-ТО ПОСЛЕ ВОЙНЫ
     ...Прокурор,  государственный советник  юстиции  Константин  Стефанович
Павлищев вышел из прокуратуры  и,  перейдя дорогу, успел в пыльный и горячий
троллейбус  как раз  в  тот  момент, когда дневное  марево  дошло  до  своей
кульминации и ярость дня стала чуть затихать.
     Ему, пожилому человеку, тотчас же уступил место высокий плотный парень,
и сел Константин Стефанович на  то переднее сиденье, что повернуто спинкой к
водителю, таким  образом  он  волей-неволей видел  все,  что  происходило  в
троллейбусе.
     Работа приучила его смотреть в глаза людям прямо, хотя не всем это было
приятно,  потому  его  глаз  некоторые пассажиры  избегали,  отводили взоры,
смотрели в окна. Он и сам знал эту свою особенность, отвернулся и  тоже стал
смотреть в окно. Однако  вскоре  его взгляд остановился  на сидящем напротив
немолодом  человеке. Заметно было  его  волнение. Прокурор наш встрепенулся,
словно погружаясь  в  трясину  памяти, и  замелькали  как в волшебном фонаре
перед ним события сорок шестого года.
     Быть  может,  малоисследованное  еще современной наукой  силовое  поле,
появляющееся вокруг человека, когда он задумывается, поглотило сразу двоих.
     ...  Комсорг  батальона  Константин Павлищев  с группой бойцов в  числе
первых  форсировал  Днепр. Это  был его последний бой.  А послали  его тогда
потому, что молодые бойцы  его любили и шли  за ним, не  медля ни секунды. А
дело и решали секунды.  Когда у западного берега Днепра перевернулся  плот и
бойцы под  свистящим свинцовым дождем  оказались в  воде и тонули, комсорг -
прекрасный  пловец  помог многим из  них выбраться из воды. Все  остались  в
живых, хотя это и бывает только в рассказах и кино, но так было...
     К наградному листу нужна биография. Что ж, родился Константин на родине
Гоголя, в Сорочинцах. Его отец был оперуполномоченным  ОГПУ,  и когда пришли
однажды  ночью расправиться с его  семьей и с ним самим бандиты и кулаки, то
он  спрятал жену с  полугодовалым сыном с стог сена, а  сам отстреливался до
последнего  патрона. Но...  последний  патрон  не  понадобился.  Не  устояли
бандиты, бежали. Оперуполномоченный Павлищев до  старости  носил этот патрон
на брелоке для  ключей, а сына своего учил быть  храбрым, смелым, не бояться
смерти.
     И вот когда Стефан Павлищев был уже третий год на фронте, а  семья его:
сын, дочь и жена, - эвакуированные с Украины, жили в Сибири, нагрянуло Косте
семнадцатилетие и, не спросясь матери и военкома, удрал он из дома, правдами
и  неправдами  добирался  до  действующей  армии.  И вскоре  стал  комсоргом
батальона с комсомольским  билетом в кармане  и  свидетельством о спортивном
юношеском разряде.
     Батальон  Павлищева не отступал ни на вершок. И, как сотни других таких
же батальонов и полков,  гнал немцев с Украины.  А если вы знаете плакат, на
котором изображен комиссар, поднимающий роту в  атаку, то вот этот комиссар,
и  есть Костя. Спортивный, поджарый,  он падал, обманывая пули, но мгновенно
вскакивал и, махнув бойцам, поднимал их, было залегших, вперед.
     ...Крик "ура" оборвался в госпитале. Нет, не поведет больше Костя в бой
бойцов. Пронзительная боль сковывала всю левую руку и заканчивалась прямо  в
сердце. Болело предплечье, и тикали где-то  оставшиеся на  поле  боя, там, в
Заднепровье, вечные часы, живые на мертвой руке.
     ...А троллейбус, давно застрявший в потоке машин,  потрескивал от жары,
и  сама  езда  и  воспоминания   утомляли  Константина  Стефановича.  Болело
предплечье.
     "Будет дождь", - решил он.
     А  тогда, в сорок пятом,  когда  он с  матерью  и  сестрой вернулся  на
пепелище и надо было  отстраивать жизнь заново, пошел он в  районный комитет
партии. Ему,  молодому кандидату в члены КПСС, надо было найти дело по душе,
сложное и ответственное, чтобы он чувствовал себя нужным как в бою.
     Секретарь  райкома  сказал: "Поможем,  в  стране  не  хватает  юристов,
прокуроров,  иди-ка  ты,  братец,  в  прокуратуру. Там  нужны  люди  смелые,
принципиальные,  бескомпромиссные в  борьбе  с теми,  кто мешает  налаживать
мирную жизнь в освобожденных от фашистских войск районах".
     Самое это слово -  "прокурор"  - было непонятным Косте, он  даже сперва
было возроптал, но  потом,  чтобы не  подумали, что он испугался трудностей,
смирился,  а через  несколько  месяцев  сидел  уже следователем в  своем  же
районе. С шестисотрублевым окладом по послевоенным деньгам.
     Отец с  войны не вернулся, хозяйство было  у  них крохотное,  да и мать
жила в деревне, а Костя  в райцентре, кое-когда с попуткой,  больше гужевой,
навещал он мать.
     О женитьбе Костя с матерью не говорил, а она не намекала, думала, как у
него - инвалида - сложится дальше жизнь.
     Но однажды  Костя навестил ее не  один  и приехал  не на машине и не на
телеге, а пришел пешком за двадцать верст, держа за руку румяную девушку.
     На свадебном столике были горилка, картошка,  кое-какие овощи. Костя на
свою  свадьбу  пришел последним и вынул  из  старой солдатской вещевой сумки
редкое по тем временам лакомство: целую  буханку хлеба. Буханка в те годы на
рынке стоила двести рублей...
     - Хлеба  бы  не забыть купить, - подумал Константин Стефанович и  снова
повернул лицо в сторону сидящего  напротив него человека. Тот, не отрываясь,
разглядывал Павлищева. И его лицо еще раз показалось Константину Стефановичу
знакомым, только если и видел он его когда-то, то очень  давно,  и тогда оно
было без морщин.
     ...  Прокурор района, где работал Павлищев следователем, сидел в  своем
кабинете  и  курил  одну  папиросу  за  другой.  Собственно,  кабинетом  его
апартаменты назывались условно. Перегороженный листом фанеры угол комнаты со
столом. На столе лежала толстая папка, на  которой было написано:  "Дело  по
обвинению Василия Игнатьевича Кузнецова", а чьей-то рукой довоенной давности
надписано поперек:  "Кличка - "Кузнечик",  дважды судимый". Папку эту только
что принесли ему из милиции. Кузнечик совершил новое преступление.
     Поручить  это  дело прокурор  мог только  следователю Павлищеву. И хотя
следователь  был  молод  и  неопытен,  а  преступник   -  матерый,   другого
следователя у прокурора не было.
     И вот...
     Надо было доставить преступника в прокуратуру.
     Ночной прохладой веяло от  сорочинских бесчисленных  лип, в тихом  шуме
черного  ветра не видно было ни только что задержанного подследственного, ни
даже самих лиц, ни дороги. Пистолет  в своей руке следователь тоже не видел,
но вот под ногами запело кем-то брошенное вчера на дороге  кровельное железо
- признак того, что он идет  по той темной улице  правильно. Через несколько
минут блеснул вдалеке огонек прокуратуры.
     Только когда  дошли,  подумал  следователь о том, что  рисковал многим,
может быть и жизнью, преступник мог пойти на крайнюю меру, попытаться бежать
в кромешной темноте (тогда улицы не освещались), применить к нему силу.
     При тусклой лампочке в кабинете прокурора,  где следовало снять допрос,
Павлищев  увидел,  что  сидит  перед  ним  детина огромного  роста, сильный,
откормленный  лошак.  Павлищев  достал  из  стола  старое  дело Кузнечика  и
принялся его перелистывать, бросил  настороженный  взгляд в сторону сидящего
перед ним громилы и подумал:
     - Что ему стоит  сейчас  расправиться со мной, инвалидом, наверное,  он
так и сделает.
     Бандит перехватил взгляд Павлищева, но никак не отреагировал.
     А  теперь,  тридцать  с лишним  лет спустя, в  обыкновенном  московском
троллейбусе на Константина  Стефановича смотрели  те же настороженные глаза.
Смотрели пытливо и испытывающе.
     "Кузнечик", - подумал Павлищев...
     -  Что вы на  меня так  пристально  смотрите, -  наконец не  выдержал и
спросил своего троллейбусного спутника Константин Стефанович.
     - Да напоминаете мне друга детства, -  настороженно ответил пассажир, -
до войны еще виделись, а потом потерял. Ваша фамилия не Стрельцов?
     - Нет, а позвольте узнать вашу? - спросил Павлищев.
     - Фролов, - с готовностью ответил собеседник.
     - Вы не с Украины?
     - Нет.
     Помолчали. Троллейбус за это  время успел остановиться. Окно загородила
какая-то машина, а из репродуктора послышался неяс