данная мне мамочкой в дорогу колбаса.  Полицейский отошел. А тут подоспела
хозяйка собаки. Она была полной и неряшливой, и чем-то напоминала торговок с
одесского Привоза.
     Пса она  называла Толиком, и это  показалось мне достаточно  основанием
для вступления с ней в контакт.
     -Вы русский? - изумилась "торговка".
     - Да, - сказал я, - а вы?
     - Украинка, Матрена, - она делала ударение на последнем слоге.
     - Вот это да, - сказал я, - вот уж повезло, так повезло.
     -  Да  что  же  это мы стоим, - запричитала она  совсем как в России, -
сейчас же едем ко мне. Москаль! Толик, домой!
     Но Толик был европейским псом, он не побежал домой, он степенно подошел
к автомобилю "пежо" и остался ждать, пока мы с Матреной подойдем ближе.
     Матрена  села за  руль, и это  было невероятно. К  тому же  она  жила в
Экс-ан-Провансе, а мне как раз все равно куда.
     И началась беседа.
     Я  рассказал  о  себе,  а  она о  себе.  Украинка.  Жила  в  Москве  на
Дмитровском шоссе.  Вышла двадцать лет назад за француза. Живет одна в доме:
муж умер, дети разъехались - у нее две дочери замужем. Пригласила отобедать.
Дом у нее двухэтажный из четырех комнат. Мы заехали на базарчик, и на столе,
кроме неизвестной мне зелени,  блюд  и напитков появилось еще  и все то, что
обычно подают в России: соленые огурцы, сало.
     И  комната,  где  обитала  Матрена,  больше  напоминала  светелку,  чем
западные апартаменты.
     За столом она вдруг спросила:
     - А какая станция московского метро после Новослободской?
     Я стал вспоминать. Вспомнил, что уже давно и Савеловскую открыли.
     - А много там теперь станций, в Москве?
     -  Конечно много, - сказал я, -  более ста  сорока, не  помню точно, их
переименовывают по два раза в день.
     И вдруг меня осенило:  я порылся в карманах и достал записную книжку, в
которой оказался, как это часто бывает в таких почти безвыходных ситуациях -
"рояль в кустах" - план линий Московского метрополитена.
     На   нем,   естественно,  были  обозначены   станции   и  "Орехово",  и
"Сходненская",   и  даже  "Свиблово".   Я   немедленно  протянул  этот  план
собеседнице. Так легко старик-годовик доставал из рукава времена года...
     Она вцепилась в этот план, как  будто на нем была  нарисована дорога  к
сокровищам.
     -  Возьмите  на  память,  -  сказал  я,  не  совершая,   право,  ничего
особенного.
     - Что  вы хотите  за  него? - спросила  она  по-иностранному: у  нас за
подарки ничего не просят.
     - Совет, - поразмыслив, ответил я.
     - Что вам угодно? - заинтересовалась она.
     - Я бы хотел заработать денег и найти ночлег на пару дней.
     - У меня есть здесь недалеко подруга, которая содержит  шато, - подумав
минуту-другую, сказала она,  потом я сообразил,  что это крошечный ночлежный
дом. - А что вы умеете делать?
     -Я умею писать, я знаю советское законодательство и я географ, - сказал
я.
     Она, казалось, раздумывала.
     - Как же вы собираетесь зарабатывать деньги? - наконец резонно спросила
она. - Дипломы нынче никому не нужны, нужны руки.
     - Но  к тому же  я молод, здоров и не боюсь зарабатывать деньги, таская
тяжести. Могу вымыть витрину, например, - поспешно сказал я.
     - Узнаю русских,  - она вдруг обрадовалась. - Мой жених в Москве, когда
я была в положении, бегал на станцию "Савеловская" разгружать вагоны. Что он
там только ни разгружал!..
     Я ждал продолжения, но ее воспоминания на этом оборвались.
     Она серьезно  посмотрела на меня и, видимо,  приняла какое-то  решение:
схватила меня за руку, потащила  из-за стола, а потом из дома, заперла дверь
и мы куда-то двинулись.
     Шли  мы  недолго, потихоньку  переговариваясь  -  главным  образом  она
отвечала на мои вопросы по поводу витрин, - и довольно скоро оказались возле
какого-то маленького кафе, в которое вместе и вошли.
     Но за  столик не  сели, видимо,  оттого,  что только что  отобедали,  а
прошли дальше,  за стойку, и моя новая знакомая  что-то  приветливо  сказала
появившейся за стойкой юной даме. Сказала, само собой, по-французски.
     Та выслушала, подняла глаза, протянула мне руку и, смерив удивленным и,
как мне показалось, насмешливым взглядом, о чем-то спросила.
     - Вы дома посуду моете после ужина? - перевела моя знакомая.
     - Да, - уверенно сказал я. И это в самом деле было так.
     - В таком  случае -  прошу. - Открылась какая-то дверь, и я оказался  в
кухне.
     И  в  этой  кухне  пахло  так  же,  как  и  в  любой  другой.  Какой-то
темноволосый и темнокожий человек исправлял кран над мойкой.
     - Вам повезло,  - сказала мне  дама, - с утра  не  было воды и осталось
много грязной посуды. Вы не против?
     Я был счастлив и сделал жест,  свидетельствующий  о  моей готовности не
только мыть посуду, но даже помочь темнокожему чинить кран.
     В этом, однако, не было необходимости, кран он починил сам: был трезв и
не говорил, что нет прокладок, шпонок и инструментов.
     -  Когда управитесь, приходите  ко мне,  тут недалеко, мадам Оливье вам
покажет дорогу,  -  это  уже  сказала  моя старая  знакомая, мадам  Матрена,
удаляясь тяжелой походкой.
     А вскоре пошла вода, и мадам Оливье тоже оставила меня.
     Наверное, по ресторанным  понятиям,  посуды было не  очень много,  но я
сразу  же  понял,  что  мыть ее будет  довольно  сложно. Хотя бы потому, что
остатки  утренней еды  на ней основательно подсохли. Но около  мойки  висело
такое количество  щеточек,  скребочков,  губок  и  тряпок,  и  стояло  такое
количество порошков, флаконов и спреев, что я решительно приступил к делу.
     В  общем, я  всегда считал, что журналисту надлежит попробовать в жизни
по возможности все.
     Когда-то в армии я вот так же подумал: служба моя проходит, а  я до сих
пор  еще не  мыл гальюн.  И  вот, удивив  и перепугав  начальство,  попросил
направить меня в такой "унизительный" для творческих  людей  наряд; капитан,
помнится, отказал  мне.  Он  не  понял, для  чего мне  это. Он  решил, что я
замыслил, быть может, что-то противоправное. С тех  пор на утренних поверках
я регулярно  появлялся в нечищенных сапогах и с непришитым подворотничком. В
конце концов мое  антиусердие было замечено.  Но  зато  теперь  я могу, если
придется,   вполне   квалифицированно  описать  невероятный  процесс   мойки
гальюнов. Зачем мне это? Кто его знает, привычка все постигать на практике.
     Я  заткнул пластмассовой  пробкой  раковину мойки, положил туда наудачу
какого-то едкого порошка и, соскирдовав наиболее  грязные тарелки с засохшей
едой, залил их водой.
     А  пока вода наполняла  раковину,  надел на себя мягкий зеленый халат и
толстые резиновые перчатки, такие же зеленые.
     Чистую посуду я  ставил на огромный пластмассовый стол  с дырочками, из
которых шел горячий воздух.
     Ни разу  хозяйка  кофе не  пришла полюбопытствовать,  что  я там  такое
делаю, правильно ли я мою, не разбил ли чего.
     Когда  я  наконец все  закончил,  закрыл  воду,  вытер  пол специальной
шваброй - я не сразу  сообразил, как ею работают - и  переоделся, то впервые
посмотрел на часы.
     Было двадцать минут пятого.
     Я вышел в  зал, где увидел свою хозяйку мадам Оливье.  Она улыбалась. Я
по-английски доложил, что работа закончена.
     Она недоверчиво и, как мне показалось, иронично  посмотрела на меня. То
ли она не понимала английского вообще, то ли моего английского в  частности,
но она прошла в моечную и остановилась как вкопанная.
     Чашки  сияли  перламутром,  инкрустированной  чернью  блестела  посуда.
Вилки,  ножи  и ложки  расположились  в  ряд и готовы  были  поспорить своим
сиянием с глазами самой прелестной дамы, бокалы и рюмки вбирали в себя блеск
уходящего  дня.  Пол,  вытертый  специальной шваброй, отражал  всю  прелесть
вымытого.
     - Вы профессионал? - просила меня по-английски мадам Оливье.
     - Да, - гордо сказал я, - я журналист, географ и юрист.
     Она  немедленно  подошла к  стойке  и  достала  из  кассы  стофранковую
бумажку, потом подсыпала к ней  еще франков тридцать мелочи, а потом сделала
жест рукой,  как будто дарит мне весь мир. Она была прелестна.  И в  этой ее
прелести читалось: на дальнем столике накрытая еда предназначалась голодному
мне.
     Я сел и с удовольствием стал ужинать.
     Мадам Оливье положила передо мной пачку сигарет, и я полез  в карман за
деньгами.
     Но она остановила мою руку.
     - Русский юрист, - сказала она, улыбаясь.
     По  дороге  к дому  Матрены  я  вспомнил  о  торжественном  предречении
начальника ОВИРа, что мне обязательно понадобится зайти в  такое место, куда
и цари ходят  пешком. Вспомнил я  об этом потому,  что ощутил вдруг насущную
необходимость.
     Вы  поймете мое  волнение, когда за два франка передо мной распахнулась
кабина, от которой не воняло за  два квартала. В ней  играла музыка и стояли
живые цветы.
     Я вернулся к Матрене, и она предложила мне пожить у нее несколько дней.
     - Дом большой, - сказала она, - а я одна.
     До рассвета я рассказывал ей, что такое перестройка.
     Кроме того, мы слушали радио.
     Возникает  какое-то  особенное,  почти  сладострастное  чувство,  когда
слушаешь  "Маяк"  на  коротких волнах.  Слышно плохо, но это  не потому, что
глушат, а просто плохо слышно, может, батарейки слабые.
     Матрена спросила меня: для чего подожгли ленинский шалаш в Разливе.
     Я не знаю, для чего его подожгли, быть может,  следуя логике Герострата
- чтобы попасть в передачу "600 секунд".
     - И ведь почти в каждой Советской республике  теперь есть президент,  -
спросила Матрена, - а как же Горбачев?
     - Он, вероятно, будет старшим президентом, - ответил я.
     Перед  самым сном я сделал несколько  уточняющих записей  в дневнике, а
именно с мадам Велли я  познакомился  не в аэропорту, а в крошечном городке,
куда после  изнурительного путешествия пехом добрался и  присел отдохнуть. И
пес  ее подошел  ко  мне  не потому,  что я  такой  хороший русский или даже
советский,  а  потому,  что  моя  матушка  нагрузила меня  перед  поездкой к
империалистам всяческой снедью, типа бараньих  ребрышек,  колбасы, дала даже
баночку  консервов  (неизвестно,  где достала),  которую  я подарил  потом в
аэропорту местным цыганам. Здесь они называются испанцами.

     17 августа
     Чуть свет я был уже на ногах.  Сбылась мечта идиота: я шел на  то самое
место, в тот самый  дом, откуда начинался удивительный гений - Поль  Сезанн.
Сопровождал меня французский пес Толик.
     Никогда я не ощущал присутствия художника так близко. Никогда  еще  мне
не  казалось,  что вот этот  самый  пейзаж  я  уже  где-то  видел, и  если я
вспоминал подмалевок  или незаконченную его работу, то теперь я понимал, что
то не было подмалевком или незаконченной работой, такой была натура.
     Часть заработанных  вчера денег я отдал за входной билет в сезанновский
домик-музей, но  уж зато я понаслаждался.  И  на второй этаж  поднялся, и на
плетеном его стуле посидел, и палитру его погладил, и часа  три дышал, дышал
в запущенном донельзя овражистом саду.
     Когда я  вышел из ателье  на  улочку, мне ужасно захотелось рисовать  -
желание,  которое  редко  стало  посещать   меня   в   суетливой  московской
действительности.  Пес Толик,  ожидающий меня на улице, вновь  составил  мне
компанию.
     А  улица, на которой  когда-то стоял пожилой  бородатый художник, вдруг
налево поднималась в гору, а направо - мчалась куда-то вниз.
     Я  погулял  по  городу.  Он  был  удивительно  ухоженным  и  даже  днем
переливался разноцветными огоньками.
     Верный Толик шел рядом. Вдруг он, забыв солидность, погнался за кошкой,
заставил ее даже залезть на дерево. Я,  было, позвал  ее: "кис-кис",  но тут
вспомнил, что она тоже француженка  и,  конечно, меня не понимает.  Тогда  я
перешел на французский: "мину-мину", - позвал я.
     Кошка  спустилась, я погладил ее. Толик,  как  истинный  француз, вилял
хвостом.
     Стало быстро темнеть. Солнце свалилось куда-то за холм, а я все бродил,
бродил.
     Не знаю для чего, я вдруг купил в лавке две краски в тюбиках: зеленую и
коричневую, белила в баночке давались бесплатно.
     Придя  домой, вернее, к  мадам Матрене,  всласть поработал  - прямо  на
куске  ненужной  ей  пластиковой  коробки  из-под  туфель  стал  писать  под
впечатлением сегодняшней прогулки пейзаж, видимый из ее окна.
     Правда, виден он по утрам, а не ночью, но я рисовал его по памяти.
     Мадам Матрена увидит его на следующий день утром.
     Но  дверь  внезапно отворилась,  она  вошла ко мне в комнату с какой-то
расцвеченной газетой, и по выражению ее  лица я понял, что  случилось  нечто
экстраординарное, во всяком случае в ее доме.
     - Мсье, - сказала она, - вы становитесь знаменитым, и это меня пугает.
     - Что  случилось,  очаровательная  мадам  Матрена?  - спросил  я, кривя
душой, еще не до конца спустившись на грешную землю после посещения ателье.
     - Случилось то, что в номере газеты, вот, смотрите, написано,  перевожу
дословно:  "Прекрасно моет  посуду, чистит  ножи и вилки, заставляет  бокалы
сиять солнечным светом советский юрист  такой-то". Ведь это ваше имя?  Более
того: указан мой дом,  как место,  где вас  можно разыскать, и пока  вас  не
было, уже приходили трое просить вас пожаловать мыть посуду.
     Я  находился  в  удивительной  стране, и самое смешное,  что эта страна
была,  как  меня учили  еще  в школе - страной  капитализма.  И я решил этим
воспользоваться.
     - Мадам Велли, - сказал я, - не огорчайтесь, пойдемте, я что-нибудь вам
нарисую в подарок, а завтра  мы с вами  или  разоримся, или заработаем много
денег. - И я стал снова рисовать  двумя принесенными вчера красками, а мадам
Велли, причитая и  иногда взъохивая,  рассказывала мне о своих разлетевшихся
детях, об умершем  муже и об  одиночестве,  которое,  к  счастью,  наступило
только теперь и никогда не напоминало о себе после эмиграции  из  Советского
Союза.
     Когда я закончил рисовать,  я  поставил  свое  сохнущее  произведение у
двери спальни мадам  Велли, так,  чтобы  утром,  проснувшись, она тотчас  же
увидела бы его.
     Я сделал ей дарственную надпись.
     И уже ложась спать, разыскал в словаре улиц  и деревьев Экс-ан-Прованса
ту, на  которой  помещалось  весьма  престижное заведение, именуемое в  СССР
адвокатурой.
     _
     18 августа
     Ранним утром я уже двинулся через весь город к центру и к десяти  утра,
с  удовольствием  съев парочку  круасанов с кофе, оказался  перед стеклянной
дверью  учреждения, в  которое  в СССР  в силу разных причин  никогда  бы не
обратился.
     Я не обратился бы и к французским адвокатам, но сама реклама, в которой
сообщалось, что я юрист, заставила меня пофрондерить  и  решиться на весьма,
впрочем, рискованный  шаг,  ибо  кроме наития  и желания победить я не  имел
ничего, я ведь не знал  гражданское законодательство  Франции столь  хорошо,
как, скажем,  наше, которое  я,  в бытность свою  в  институте,  сдавал раз,
наверное, пятнадцать и в конце концов получил заслуженную "пятерку".
     Пригладив немного височки,  я заглянул  в большой  стеклянный  зал, где
сидели пять  мужчин и одна женщина, и произнес традиционное громкое и тотчас
же замеченное:
     - Бонжур, мадам э мсье.
     После этого, исчерпав  основной блок известных мне французских слов,  я
нагло спросил по-английски:
     - Ху кэн спик инглишь? - и получив сочувственную улыбку и уверения, что
на двух, трех, а то и более языках говорят многие адвокаты Франции, я выбрал
ближайшего ко мне сидящего и  представился ему как коллега, выложив  на стол
газету, где сообщалось о советском юристе, специалисте в мытье посуды.
     Адвокат  мсье Дюфи понял меня с половины английского слова. Я только не
знал, как  будет  по-французски  понятие "личного неимущественного права"  и
сколько  это  право стоит  во французской  валюте.  Но он меня  понял и  без
специальных терминов. Единственное,  о чем  я беспокоился, имеет ли право на
защиту  адвоката не гражданин Франции, и оказалось, что вполне, как  впрочем
гражданин любой страны у нас.
     Ну а теперь несколько слов в  объяснение моей позиции на примере  одной
истории,  которая  произошла на моей  памяти  недавно,  и  участвовал  в ней
тогдашний начальник  ГАИ страны Зверковский,  дававший интервью французской,
кстати, журналистке.
     Она задала ему много вопросов, в частности, как дорожная полиция в СССР
узнает  о том,  что машина,  стоящая  на  обочине, неисправна  и нуждается в
помощи.
     - Очень просто, -  ответил  Зверковский, -  водитель включает  мигающую
сигнализацию.
     -   Хорошо,   -  сказала  журналистка,  -   а  если  повреждена  именно
сигнализация?
     -  В  таком  случае, - любезно отозвался  генерал,  -  можно  выставить
флажок.
     - А если его нет?
     - Ведро, - нахмурился генерал.
     - Но этого же не может быть! Ведер не возит большинство водителей!
     -  В крайнем случае, - сказал Зверковский, - можно отвинтить сидение  и
положить его на дорогу.
     Журналистка  была  в восторге, и в одной из  парижских газет  появилась
публикация,  состоящая из одной  только фразы: "В  Советском  Союзе дорожная
полиция всегда  знает, когда неисправна машина участника дорожного движения.
Возле такой машины водитель выставляет сиденье. Добрая традиция!"
     Вот примерно такая история, вернее, такая ее направленность привиделась
мне в публикации о том, что советский юрист квалифицированно моет посуду.
     В  рекламной заметке  было  нарушено мое личное неимущественное право и
подменено  понятие  профессии.  Получилось, конечно,  смешно,  и,  вероятно,
газета на этом выиграла. Во  всяком случае,  если судить по звонкам к  мадам
Матрене.
     Я  знал,  что  по  закону  могу  получить материальную  компенсацию  за
нанесенный мне моральный урон - так почему бы и нет, раз уж я решил жить "за
бугром" исключительно на средства, заработанные за тем же "бугром".
     Но...  я  уже  на  второй  день  жизни  здесь  понял,  что  живу  не  в
социалистической   формации,  когда  в  профкоме  пытаются  примирить   двух
непримиримых бездельников.
     К тому же начальнику ОВИРа я должен был доказать, что я юрист.
     И я доказал это. С адвокатом, господином Дюфи, мы составили заявление в
суд, но до суда нам дойти не пришлось. Представитель газеты,  опубликовавшей
столь  пикантную  рекламу моих профессиональных качеств, уже через три  часа
заплатил на  основании искового заявления, переданного ему в копии мсье Дюфи
- штраф, превышающий стоимость затраченных на рекламу денег вчетверо.
     Теперь я уже мог поделиться с мсье Дюфи гонораром.
     И, наконец, последнее. Представитель газеты,  узнав,  что  я  не только
юрист, но и журналист, предложил  мне  в  течение трех дней публиковать все,
что я только пожелаю: путевые впечатления, какие-нибудь правовые сентенции.
     - А рассказы? - предложил я.
     Представителю газеты пришлось соглашаться.
     Вечером  мы  сидели  с  мсье  Дюфи  в  ресторане,  классом  повыше  той
прелестной забегаловки, где я вчера начал свою  карьеру, и ужинали, и там же
мне пришла в голову забавная вещь, которой я и поделился с мсье Дюфи.
     Я  предложил ему дать в следующем номере этой же газеты рекламу  о том,
что именно к мсье Дюфи обратился советский юрист за защитой своих прав.
     Мой собеседник был в восторге, но платить за ужин я ему не позволил,  я
теперь был на коне и с этого коня слезать в ближайшее время не собирался.
     Сегодня был мой день, и, завершая его, я вспомнил о той, которая вольно
или невольно дала мне возможность им насладиться.
     Купил ночной букет темных роз и отправился  с ним к мадам  Оливье - она
как будто  бы  ждала  меня, приняв  букет,  подставила  руку  для  поцелуя и
улыбнулась своей волшебной улыбкой.
     Я постарался вспомнить все французские слова, которые когда-либо  знал,
и выразил этой чудной фее все чувства