мой был ранен под  Ленинградом.
Валялся  в  январском снегу, пока его не подобрали  санитары.  Выходила  его
медсестра  Ирина.  На  фронт Стас  больше не  попал. В  этот же год на Ирине
женился. Детей у них не было.
     Стас был ранен в спину. Она болела,  и врачи в  сорок восьмом и  дальше
отправляли его к теплому морю залечивать старые раны.
     Сломался  Стас  Пригорин  на  желтом  песчаном  берегу  в  Ялте.  Волны
рассыпались о валуны и мелкими брызгами окатывали Стаса. Ирина уже уплыла. А
он стоял на берегу, докуривал папиросу, пыльную, как кипарисы на центральной
улице, и безвкусную, как теплая вода.
     - Папка, - услышал он сзади  себя голос ребенка, -  а что это у дяди на
спине?
     Стас не обернулся,  потому что  знал, на спине у него страшные рубцы от
осколков снаряда. Он курил, ждал, что же ответит "папка". Однако последний с
ответом  не  спешил.  Стас ждал  долго,  но  так  как  ответа все  не  было,
оглянулся.  Отец  и сын  были далеко.  В  воду Стас в этот  день  не  ходил,
просидел  целый  день  на  берегу в  майке, курил. Ирина  была тут же рядом,
что-то вязала. Стас курил, закопав громадные ноги в желтый песок.
     На следующий день он купаться не  пошел и майки своей  не снял, сидел в
той же позе. Детский беспечный голос снова, как в первый раз, сказал:
     - Папка, видишь, вон тот дядя, у которого рана на спине.
     Стас снова не повернулся.
     - Пап, а пап, а почему она у него на спине?
     - Всякое было на войне, сынок, раны не выбирают.
     -  Но почему же  на  спине,  -  допытывался ребенок, -  ведь пули летят
спереди, а? Пап?
     Стас  бросил  окурок в воду, скинул майку, нырнул. Плавал  он  отлично,
высунул голову из воды у самого флажка, поплыл к горизонту саженками. Далеко
от берега увидел, что не снял часы. Не вернулся, поплыл дальше.
     Вечерним поездом с Ириной из Ялты уехал. О войне с друзьями не говорил.
Молчал.
     О войне с друзьями говорила Ирина.
     ...  Тогда  под Ленинградом, когда снимали блокаду в сорок четвертом, в
тонком январском снегу - все были героями. И Стас был, взводом командовал.
     Говорила  она  это  с  надрывом,  боясь,  что ей  не  поверят,  почти в
истерике.
     Взводом  командовал Стас Пригорин, а когда вдруг хлестнуло  шрапнельным
дождем,  разорвался рядом снаряд, закрыл  своим телом Стас  Пригорин  друга.
Оттого и рубцы у него на спине, а не на груди.
     Друг конца  войны не увидел. А Стаса вынесли из этого сражения,  и ночи
не спала Ирина - победила. Живой остался Стас.
     Так рассказывала сама Ирина, и она была права. Не вмешивался в ее слова
муж, сидел молча, затягиваясь своей вечной папиросой.
     День  катился  к  ночи.  Гости ушли.  За  столом,  уставленным  грязной
посудой,  сидел  грузный высокий человек, окутанный папиросными облаками,  и
молчал. Склонив  голову на  его плечо, тихо  покачивалась  в такт его мыслям
жена. Оба они находились в едином оцепенении.
     Если бы тут было кино и я показывал бы вам в духе современной коммерции
недобросовестный фильм,  я бы, вероятно, залез в чужие мысли этих двух людей
и вывел на всеобщее обозрение разные интимные подробности:
     ...  "На самом деле  все было не так.  Стас Пригорин  -  совершеннейшее
ничтожество,  драпанувшее  во  время боя  -  тем  самым  подставившее  спину
осколкам вражеского  снаряда. Этому свидетель  - только  единственный  друг,
который погиб, поэтому Стас может  выдавать себя за героя. Правду о  нем  не
знает даже  его жена,  тоже  далеко не положительный персонаж,  ибо она, так
называемая медсестра, нагуляла  внебрачного ребенка  от начальника  полевого
госпиталя.  Родила  от него сына,  который сейчас находится  на воспитании у
бабушки, потому  что  Ирина, боясь  потерять  столь импозантного  мужа,  как
громадный Стас Пригорин, от сына отказалась и  знать свою прошлую  жизнь  не
желает".
     И  вот здесь  обязательно  нужно  показать крупным планом  бабушку,  ее
морщинистые  руки и идущего  по деревенской улице паренька,  конечно же, для
большего понта в суворовской форме - подросшего и ставшего  великовозрастным
внучком.  Заливаются петухи и куры,  а он  идет себе по улице четким шагом и
отдает бабушке честь. "Искрятся глаза старушки..."
     Но если бы  я сам  снимал о  нем фильм,  то  показал  бы  все так,  как
рассказывала  Ирина. И  сына бы  я ее не  показал, потому  что не было у нее
сына. Молодой женщине, независимо от того, идет война или нет, нельзя сидеть
на холодном снегу. А она это делала. Перевязывала раненых...
     ... Настало время перейти ко второй части повествования.
     2.
     Прошло двадцать лет. Стас Пригорин  выбился в люди и возглавил большой,
выпускающий нужную стране продукцию, завод. Ирина жила с ним, холила его как
ребенка и считала  себя счастливой. Ничто не  предвещало перемены  ее жизни.
Муж - крупный руководитель, она - его жена, и этого вполне достаточно.
     Однажды муж  пришел домой  поздно, так  поздно,  что  она  не  на шутку
разволновалась. Только когда подъехала к подъезду его машина, успокоилась.
     Стас Пригорин,  всегда  сдержанный  и  замкнутый,  сегодня  был  чем-то
озабочен  и  расстроен.  Он молчал,  стиснув  зубы, на все  вопросы  отвечал
спокойно,  но не так, как  всегда.  Всю ночь ворочался и стонал. Один только
раз  за всю ночь  пожаловался  супруге на  боль в  спине. Ирина  напоила его
лекарством, помассировала спину. Он, наконец, уснул.
     На заводе, который возглавлял Стас Пригорин, случилось ЧП. В результате
чего  погиб человек. Авторитетная  комиссия разбирала происшествие долго,  в
результате сложилось мнение, что виноват в нем только что пришедший на завод
инженер по технике безопасности Мишин.
     В сложившейся ситуации непременно должен быть виновный. Ибо факт налицо
- погиб человек. Если  принять  за основу  невиновность  Мишина, то  виноват
директор, потому что он подписывал все  бумаги, поэтому и  Мишин, и Пригорин
об  этом молчали. Когда Стасу Пригорину давали заключительное слово  на этом
собрании, он струсил и с комиссией во всем полностью согласился.
     ...Читатель  снова уводит меня  в кино,  и я уже  вижу, как поднимается
один  из участников заседания этой самой  комиссии и прямо  при всех говорит
директору, кто он  такой. Уже  прозвучали из  динамика призывные слова: "Мне
стыдно за тебя, Пригорин!",  - как  на экране  снова появился талый снежок и
заухала  канонада. Тут-то  зрители увидели, что обвиняемый комиссией Мишин -
не кто иной, как фронтовой друг Пригорина, которого он, якобы, спас. И снова
повторяются кадры бегства Пригорина с поля боя. И истекающий  кровью Мишин -
единственный  тому  свидетель. И медсестричка соседнего  батальона, тащившая
его по снегу и выходившая, и снова стены завода. И надо же, вот так встреча,
в  одном месте работают! Но  главное  - перед тем как вспыхнуть слову "Конец
фильма",  авторитетная  комиссия  уезжает,  подготовив  приказ  о  снятии  с
должности Стаса Пригорина, а сам Стас  один, с  развевающимися волосами идет
по полю, где, как знает зритель, он уже второй год обещает выстроить детский
сад для детей рабочих.
     А может быть, зритель предложит другой конец: Мишин встречается глазами
со своим  бывшим другом и медленно  отводит взор в сторону. Он прощает Стасу
предательство уже во  второй раз  и посему  горд тем,  что  единственный  из
присутствующих знает правду.
     ...  Грош  цена  такой правде.  Потому  что  для того, чтобы  выглядеть
красиво, конечно же, нельзя ставить под удар общее заводское дело.
     Материалы следствия,  свидетельствующие о том, что произошло на заводе,
передали  в суд, и поэтому на следующее утро Мишин  на  работу не вышел.  Он
ждал суда дома.
     Целый  день  Стас  Пригорин  порывался  поехать  к   бывшему  инженеру,
навестить его, но  неотложные дела не  пускали.  Он  придумал даже, по какой
статье  расходов списывать материальную помощь семье  Мишина,  если суд  его
осудит.
     Вечером он все же пошел к своей  машине,  чтобы поехать к инженеру,  но
вдруг почувствовал себя плохо, вернулся в кабинет и просидел, привалившись к
спинке кресла, несколько часов. Болела спина.
     Когда нашлись силы  дойти  до машины,  он  приехал  домой.  Засыпая, он
твердо решил пойти утром к Мишину.
     Но жизнь изменила его план. Утром его не стало.
     Врач сказал: это не спина болела, а сердце.
     Ну вот, а вы говорите, что водка по полторы тысячи - это нормально.

     Стас  Пригорин  - жив,  пьет, вспоминает  дружбу  с Шукшиным  - веселым
певцом России...
     НИКОЛАЙ СПАСИБО
     Борису Егорову
     Корректор,  не  ставьте,  пожалуйста,  запятую между  двумя  словами  в
заголовке. Это его имя и фамилия.

     1.
     "Мы познакомились с ним, - написал в редакцию молодежной газеты ветеран
войны, - в сорок девятом под  Ленинградом на Невском "пятачке", где всего за
несколько лет до этого шли ожесточенные бои. Мне тогда было тридцать четыре,
ему  -  на  тридцать  меньше.  У  меня  был  фотоаппарат,  которым   я   его
сфотографировал, да больная память, не  дающая мне в те послевоенные годы ни
минуты  покоя. У  него память не болела. Для него  всегда светило солнце,  у
него всегда были мама и отец,  вернувшийся с войны,  фотоаппарата у него  не
было. Зато была найденная тут же в полуобвалившемся и заросшем  травой дзоте
ручная,  вся  проржавленная  граната. Я попросил  у него гранату. Он  был не
щедрым и не подарил ее  мне, тогда я предложил обменять ее на фотоаппарат. И
подружился с ним. Оказалось, мы - тезки. Фотоаппарат сломала его шестилетняя
сестренка. Гранату  мне разминировали саперы. Кожух той гранаты четырнадцать
лет спустя я поставил рядом с его фотографией на полке в моей комнате".
     Кукушка замолчала не скоро.
     - Слышишь, Шамиль, кукушка-то моя замолкла. Видно, устала.
     - Почему это твоя, может, и моя тоже, ты сколько себе лет насчитал?
     - А ты?
     - Я - девяносто девять. Жаль, одного года не хватит.
     - А я - ровно сто. Значит, кукушка моя.
     В темном шелестящем лесу раздался звук, как  будто громадные валуны все
разом  покатились,  подминая под  себя деревья, сухой кустарник и  хлюпающий
по-болотному мох.
     Оба пограничника затаились. Неожиданно вдали вспыхнул крохотный  огонек
и тотчас же исчез. Шамиль проворно пополз вперед, увлекая за собой товарища.
     Ползли долго и молча. На связь пока не выходили. А когда вышли, услыхал
заставский радист взволнованный голос Николая Спасибо и вроде бы посторонний
незнакомый голос Шамиля Бакеева: "Слушай, Коля, давай кукушку пополам..." На
этом связь оборвалась.
     Через секунду  застава  поднялась  по  команде "В ружье". Через полчаса
нарушители границы были задержаны и доставлены на заставу.
     Через  год двадцатилетний  сержант  Шамиль Бакеев  уходил  в  запас,  а
восемнадцатилетний  рядовой  Николай  Спасибо  остался  светлой  памятью  на
Карельской заставе навечно.
     Не знали друзья  его, не знали сослуживцы и  командиры, не знали  хилые
карельские  березы, что  не  кончилась на  этом жизнь  Николая Спасибо.  Под
Ленинградом  живет и готовится войти  в мир его сын.  Только  он  никогда не
будет носить эту  необычную фамилию  - Спасибо. Возможно,  что  и никогда не
узнает, что он сын героя.
     Об этом  позаботилась  несостоявшаяся  теща. И  винить  ее нельзя.  Она
искренно хотела дочери  добра. Молодая женщина  с  годовалым  сыном  Колькой
вышла  замуж  за  хорошего  парня - студента,  будущего  строителя,  и  стал
Николушка - Верещагиным.
     Года  через два затянулась  семейная  рана -  родилась дочь  Наташка...
Верещагин разницы между детьми не делал. Холил обоих. Пить не пил, курить не
курил, жену обожал, как невесту, с тещей был почтителен.
     2.
     На   письмо   старого   фронтовика   в   редакцию   журналист   ответил
равнодушно-примирительно:  "Дескать, они  - Верещагины,  сами в  своей жизни
разберутся".
     А потом все же усомнился: для чего-то же написал человек такое письмо.
     Но  ради  такого  письма  его никто  бы  в  командировку  не  отправил.
Мелковата тема, да  и  нарушений  нравственных основ  жизни сквозь письмо не
просматривалось. И все-таки чем-то оно помнилось журналисту все время.
     А  месяца  через  полтора подвернулся случай. Пролистывая ленинградские
газеты, журналист наткнулся на очерк о молодом,  подающем  надежды строителе
Верещагине.
     В очерке все было  изложено гладко и хорошо  и  про Верещагина,  и  про
детей его Колю и Наташу, и про жену.
     Молодой  строитель  Верещагин,  хотя  и  с натяжкой, мог заинтересовать
редакцию газеты, и журналист с чистой совестью поехал за очерком.
     Странно,  но  факт:  чем  больше  он  думал  о  Верещагине,  тем  менее
симпатичным  казался  старик, написавший письмо. Ну, в  самом деле: чего  он
вмешивается не  в свое дело.  Какая, в сущности,  разница - сын или приемный
сын. Все равно же сын. И журналист решил тактично, но твердо поставить точки
над "и"...
     Он приехал в поселок, где жил Верещагин.
     В  небольшом  домике его  царил  беспорядок. Повсюду  валялись  бумаги,
бечевки, связанные в  стопки книги, корзины. Оказалось, пресса - не вовремя.
Верещагина дома не было. Он получил в городе квартиру и, готовясь с семьей к
переезду, отправился за грузовиком.
     Помогая  его жене  и сыну  связывать книги  в  стопки, журналист  думал
только  о том, что за выклянченную и не выполненную командировку ему главный
"снимет голову".  Ведь ясно, что у Верещагиных не  будет времени для беседы,
по крайней мере сегодня.
     Но вообще-то поговорить об отце и муже в отсутствие  героя - для очерка
тоже не вредно.
     Чтобы начать разговор, он спросил Николеньку, как тот учится.
     -  А как  можно  учиться  в  периферийной  школе,  где нет  возможности
развивать свои устремления, - ответил двенадцатилетний собеседник, - где нет
товарищей, соответствующих уровню? Конечно, на "отлично" Только  скучно  все
это.
     Книги посыпались на пол. Журналист не удержал их.
     - Что вы делаете? - вскричал Николенька.  - Это же духовная культура, и
царапины, смотрите, на обложках.
     Смутившись   и  бормоча  извинения,  неудачливый  интервьюер  сложил  и
перевязал духовную  культуру в  дорогих обложках  шпагатом. Разговаривать  с
мальчиком расхотелось.
     Во  дворе заворчала и чихнула  грузовая  машина.  В комнату вошел глава
семьи.
     - Грузиться будем, - сказал он, после чего увидел журналиста, сдержанно
поздоровался.
     Не  знаю,  как  другие  журналисты,  а  наш  герой  всегда  безошибочно
угадывал, захочет герой очерка с ним разговаривать или сошлется на занятость
и  назначит другое  время. Теперь  же  понимал, что,  хотя  шофер  грузовика
торопится и что не дело отрывать для беседы хозяина, Верещагин не откажется.
     -  Я  вижу,  вы  заняты, могу  вам помочь, а для разговора встретимся в
другой раз, после новоселья, - предложил журналист.
     У  кого  срывались  когда-нибудь  подобные командировки,  поймет,  чего
стоило журналисту высказать такие вот слова вежливости.
     Но Верещагин не стал откладывать в долгий ящик свою славу.
     - Шофер подождет, - коротко бросил он.
     И принялся излагать такие прописные истины ...
     -  По стопам  отца  иду,  - заявил он,  -  он у  меня  главный  инженер
строительного управления.
     "Нет, положительно снимет мне главный голову, - думал журналист. - Я не
смогу  писать очерк с  Верещагина.  Не смогу,  потому  что  вижу -  он  свою
биографию подлаживает под газетные очерки".
     Журналист помог погрузить вещи и откланялся.
     Вспомнил про письмо старика.
     3.
     -  Не  ожидал, что приедете, -  все время  повторял старик. На покрытой
вязаной кружевной салфеточкой  этажерке стояла фотография  парня в фуражке и
рядом ржавый кожух гранаты. В хрустальной вазочке - четыре красных тюльпана.
     - Надоел старый со своими цветами, - вдруг влезла в  разговор его жена,
- не представите: ведь участок ими засадил, из милиции скоро придут.
     Журналист удивился:
     - Почему из милиции, торгуете, что ли, цветами?
     - Какой там, торгуем. Специально выращивает, чтобы всегда свежие были в
этой  вазочке.  Я,  говорит, так  интересней живу. Семена  из  каких-то  там
Эрландей выписал. Вы представляете, и черные даже вырастают. Надо же, цветы,
а черные.
     Старуха голосила очень забавно, и журналист ее не перебивал.
     - Я ему говорю, ты, ведь, говорю, старый, лучше б, ей-богу, занялся чем
другим, а ведь в вазе и  пластмассовые  постоят,  не осыпятся,  - продолжала
старуха, радуясь, что  может  с  кем-то поболтать, и долго еще причитала бы,
если бы ее не перебил хозяин.
     - Ну, кончай, гостя замучила совсем, собирай на стол.
     -  Николенька-то наш  большой уже,  в  шестом,  -  медленно  проговорил
старик, ставя  полную рюмку  на стол. Руки его дрожали, и поэтому  водку  он
расплескал на льняную скатерть.
     Почему ваш? - спросил отчаявшийся журналист.
     - Да как  же не наш? - старик с  удивлением  поднял  глаза. - Наш он, с
дедом его вместе  воевали. Дед его, Егор  Спасибо,  в  моей  роте был.  Он и
сейчас  живой, весь только израненный,  вон в  том  доме живет.  - За окном,
увитый диким виноградом, зеленел  маленький домик. - Со старухой  они живут.
Дочка у них большая, уже замужем.
     Поговорили о войне.  О том,  где воевал  старик, как под Берлином ранен
был, как чуть не потерял друга Егора, когда штурмовали Будапешт.
     - У него в сердце осколки. И надо же, бьется!...
     Нить разговора искали вместе.
     - Двенадцать  лет  назад  Егор слово  дал  Верещагину,  что  Николенька
никогда про настоящего отца не узнает, - сказал старик.
     - Но тогда в чем же проблема?
     - А  в том, -  голос  старика  охрип, -  что  Егор-то  слово держит,  и
Николенька ничего не предполагает, и не думает даже...
     - И хорошо. Зачем лишать его отца?
     -  Лишать  не надо, только сына  надо правильно воспитывать. Двенадцать
лет уже, а он почтения не знает. Война ему - хиханьки.
     Журналист не знал, что сказать.
     - Девятого мая надели мы,  как  положено,  награды и  пошли  с Егором в
сельсовет,  -  из  фронтовиков нас двое  только здесь живых, ну,  а как  раз
Николенька с ребятишками заигрался, да и на нас наскочил:
     -  Чего  это  вы вырядились, никто  теперь так  не  ходит.  Как  старые
выглядите.
     Мне-то ладно, а у Егора - железо в сердце.
     Ленинградские белые ночи такие, что свет зажигать не нужно. Собеседники
и не зажигали, сидели до утра, говорили.
     -  Я, - сказал  вдруг старик,  -  знаю  уголовные  законы.  Но  пойти и
рассказать  когда-нибудь Николеньке  об  отце  его и  о  деде? Ведь баловнем
растет. Нехорошо это. А почему? Правды не знает.
     Что осталось журналисту? Предложить сочинить рассказ...
     А потом снова старик говорил:
     -  Только  вы  фамилии-то  измените,  если  писать  будете, а  газету я
Николеньке и подсуну. Пусть почитает.
     Старик верил, что журналист будет  об этом  писать. А он, журналист, на
это  не  имеет морального  права. Да и как  об этом  писать? Как обращение к
Николеньке?
     Пусть  уж будет  как будет.  Может, у него  в городе  друзья  появятся,
"соответствующие его уровню". Обыкновенные добрые ребята...
     Прощались под утро.  Старик  нарвал красных  тюльпанов, поменял в  вазе
воду.  Жена  его  спала.  Проводить журналиста вышел  сам. Подарил несколько
тюльпанов.
     -  На  сердечко похожи,  - говорил  он, любовно обдувая лепестки,  -  а
внутри у них черненькое, как ранка. Ну  вы их, если вот  так держать будете,
чуть на бок и осторожно, то черненького не заметно...

     Николенька стал коммерсантом, убит. Оставил жену и двух дочерей.
     КРАСНЫЕ ЗАПЯТЫЕ
     Евгении Белогрудовой
     Приемная  комиссия  Союза писателей  только  что  закончила  работу.  В
вестибюле  Дома литераторов к одному из членов  ее подошел  юноша, почти еще
мальчик.  Чтобы  казаться старше,  он отрастил  бороду.  На  его щеках пыла