с ней еще разговаривали,
а дверь лифта все время то закрывалась, то открывалась. Потом я поцеловал
ее руки и в этот лифт все-таки вошел. Солодин жил на третьем. Я поехал на
первый, но на втором вдруг остановился, двери открылись, и на меня
пахнуло, несмотря на жару, холодом. "Кондиционер", - подумал я. В этом
доме живет слишком много начальства, чтобы в нем было так же жарко, как и
на улице. Я нажал кнопку первого этажа, но к моему удивлению лифт меня не
послушался и вместо того, чтобы идти вниз, двинулся вверх. Дверь еще раз
открылась, и холодная невидимая субстанция вырвалась к Солодину на этаж.
Когда я вышел на улицу, то увидел, что одновременно идут два дождя.


Глава 2

ЗАПАХ ПРОПАДАЕТ!

   Жены великих людей обыкновенно выдумывают разные фокусы, чтобы их мужья
не вкусили очередной дозы зелья. Но также их мужья без всяких особых там
способов ухитряются это делать. Каликин, например, говорит неискренние
слова своей половине (хотя, если быть точным, меньшей половине), за что
даже в неурочное время может получить стопочку водки. Однажды, когда после
утренней творческой разминки я пошел пописать собаку, он вот так прибежал
ко мне с забинтованным грязным чулком ухом и не своим голосом шепотом
заорал (время было раннее - шесть часов утра):
   - Сережа, дайте срочно выпить, запах пропадает!.. У меня тут такое
случилось! Меня клонировать хотят, дабы усовестить общественность тем
фактом, что человек-то не мертвый, а она его - зарыть...
   Мы с собакой не привыкли к столь "благообразной" речи и переглянулись.
Черномырдина стали подзабывать...
   Было, как я уже говорил, ранее утро. Но, кажется, я не упомянул, что
была весна того самого года, когда правительство, все еще демократическое,
категорически настояло, чтобы мертвый человек не праздновал свой день
рождения в их квартире. Все эти лимузины у подъезда, красные флаги вместо
скатертей, ананасы и рябчики в качестве укора совести буржуазии, могли,
наконец, спровоцировать кухонный скандал. А все еще коммунистический
парламент уже демонстративно раздавал пригласительные на фуршет в Мавзолей
родным и соседям. Это был уже тот год, когда коммунистам, как наследникам
мертвого человека, прописанным на их площади, разрешено было
приватизировать свою комнату в коммуналке, но с условием предать тело
земле. И никаких ритуальных плясок над усопшим!
   Решив, что у Каликина похмельный синдром или подготовка к фуршету, я
немедленно налил китайской водки и протянул ему стакан, в качестве
тренажера - три-на-жора.
   Войнович исхитрялся выпить, пока его жена бегала к не ко времени
зазвонившему телефону. Вот сколько вам позволит выпить любимая?
   Бутылку, две? Вы уж забыли, зачем вы пригласили милую вашему сердцу
даму. От жены же больше двух стопочек не дождетесь. Ну, трех. Да и то,
если честно, вам придется долго и унизительно убеждать, что во второй это
все-таки был нарзан и вы сами начали следить за своим здоровьем.
   Я налил Каликину второй стакан, чем поставил себя в его глазах на более
почетное место, чем было у его супруги, но на менее почетное, чем у
Зюганичева, потому что Зюганичев пообещал налить больше моих двух стаканов
- ведь фуршет, это когда дозы не дозированы.
   Часом ранее, едва брезжущим апрельским утром, часов в пять, когда нежно
зазеленившийся лес окутан легкой дымкой и первая птаха прочищает горло для
первого куплета, Прохаймов, редактор подпольной газеты "Послезавтра",
который хорошо знал писательский городок Перестройкино, ибо на пеньке
по-ленински здесь одно время эту газету и выпускал, высадил на улице
Гринева возле дома номер двадцать шесть опального лысого человека и
немедленно уехал, потому что знал, что на той же улице, напротив
указанного дома, живет давний его оппонент, писатель. Этот писатель - я.
   Прохаймов не догадывался, что по старой привычке, если только бывают
врожденные привычки - я встаю каждый день незадолго до пяти утра и,
предварительно взглянув на улицу Гринева, на свой двор со второго этажа,
на легкую дымку в ветвях бесконечных, уходящих в небо сосен, приступаю к
правительству - правлю текст рукописи, точнее компьютерописи. Прохаймов
промчался в своей кибитке мимо моих окон, сочтя мое белое тело п окне лишь
отблеском восхода, и скрылся за поворотом. Я заметил, как по участку
Каликина прямо над тропинкой, ведущей к дому, плавно продвигается
шаровидное черное тело...
   Не убоявшись собаки Альфы, которую русский разночинец, (недворянин)
Каликин переименовал в младенчестве по причинам, истинным демократам
понятным, и которая несколько раз с лаем пробежала под Зюганичевым,
удивляясь летящему объекту, Зюганичев бесшумно проплыл вдом, немного
наклоняя голову, поднялся на второй этаж и "предложил Мавре шинель". Но,
так как ни шинели, ни Мавры в этом веке не предвиделось, то оставив прямо
на полу на каких-то обломках, связках газеты "Позавчера" и банках из-под
голубцов свой плащик, по случаю приобретенный в Государственной Думе по
цене, преуменьшенной в сто раз, пользуясь беспрепятственностью
перестройкинских нравов, а также сонливостью каликинской супруги, которая
еще не проснулась, прошествовал сквозь вонючую, в которой неделями не
мылась посуда, кухню, едва не наступив на мышь, которая впоследствии
оказалась разросшимся тараканом, остановился перед входом в комнаты. Перед
ним предстали две двери. Зюганичев в раздумье даже опустил на пол ранее
поджатые ноги. Выбрав из двух дверей принадлежащую хозяину, а не хозяйке,
что было заметно по самой двери (она была менее изящной) с провисшей
блевотиной поперек картины "Сон разума, разрывающий пасть Чубайса", он
отворил эту симпатягу вдруг и бесповоротно (ручка не работа-ТВ в ней).
   А в это время по другую сторону двери хозяин - крупный теоретик
бесовщины и всего того, что так мастерски, по-нашему, по-достоевски портит
людям нервы - как раз вставал и, радуясь солнышку, подходил к зеркалу,
прибитому к двери, с предвкушением узнавания себя.
   Заботливой рукой хозяйки поперек зеркала яркой красной помадой было
написано слово "ЗЕРКАЛО". Это было сделано потому, что великий хозяин по
утрам уже несколько раз принимал собственное отражение за реальность,
осведомлялся о состоянии его здоровья и предлагал неурочному "визитеру"
его поправить.
   Подойдя сегодня к отражению почти вплотную, прикрыв в предвкушении
зрелища глаза, застыв так на секунду, он не заметил, как дверь
распахнулась и перед ним, застывшим с закрытыми глазами в похмельном
анабиозе, и возник овальный человек, по всему видно, опешивший.
   Ни о чем таком не подозревавший Юрий Федорович смело открыл глаза и
приятно удивился. Он не так представлял себе себя. Прежде всего, он
никогда не носил галстук, и, пощупав лысую грудь, обнаружил, что и сейчас,
как будто бы его не надел. "Неужели я вчера столько выпил?", - подумал
Каликин. - Но все-таки не столько же, чтобы не отличить выпирающих ключиц
от галстука в горошек."
   Озарение явилось не сразу. Потрогав то место у себя на челе, где у
отражения была бородавка, Каликин успокоился: у него на этом месте был
прыщ.
   - Сколько" знаю Юрия Федоровича, - сказал Солодин, - он до сих пор
после этой истории не доверяет зеркальным изображениям, а иногда и, видя
их, приветливо раскланивается.
   Зюганичев не знал, что на оборотной стороне двери висит зеракло.
   Поэтому, когда Каликин спросил его: "Вы живой или зеркало?", ему вопрос
понравился. Зюганичев ответил:
   - Я - зеркало нашей эпохи, а вот вы, батенька, живее всех живых. У меня
об том и постановленьице съезда ЦИКа имеется.
   - А кто это такая, ваша Съездациха?
   - Это не важно, - отрезало каликинское отражение.
   Каликин растроганно смотрел на свое голое лицо в отражении, но позволил
себе уточнить еще одну вещь.
   - Я, конечно, не имею ничего против, но все ж об чем идет наша речь?
   - Если вы посмотрите на себя в зеркало, - начал было Зюганичев, но
Каликин слишком резво придвинул к нему свое перегаристое лицо, и ему
пришлось отодвинуться, заметив, - не воспринимайте мои слова слишком
буквально. ЦИК КП РФ поручил мне купить у вас одну вашу клетку,
многоуважаемый товарищ Господин.
   - Клетку? - изумился Каликин, - у меня нет клеток! Я не произвожу
клеток. Я свободный человек. Ах, это какая-то ошибка.
   - Позвольте, Юрий Хведорович! - испугался Зюганичев, но из чего же вы
тогда сделаны, вот же, я же вижу же, есть же клетки! Обычный клеточный
организм из рода примитивных.
   - Вы что же, Геннадии Зюганович, - растерялся Каликин, - имеете в виду
мою личную клетку, с ядром и ободочком, а чего ж только одну, не хотите ли
десяточек? По сходной цене уступлю!
   Зюганичев подумал, взвесил и решил, что десять клеток компартия не
потянет, ну, а парочку, для верности и чистоты экскремента, приобрести
можно.
   - По рукам, Юрий Хфедорович! Беру обе.
   - Надо же, как утро хорошо начинается. С какой части тела нужно сырье?
- с готовностью оголяя ягодицу, спросил Каликин.
   Зюганичев предложил ему снять всю одежду, а именно треники, в которых
тот еще в школе уроки физкультуры прогуливал за чтением "Бедных людей", и
вынув из кармана заранее приготовленные спирт, ватку, пробирку с резиновой
затычкой, скальпель и пинцет, разложил все это на столе. Обошел вокруг
тощего голого донора, выбирая место, из которого вышел бы наилучший
вариант вождя пролетариата.
   - Пожалуй, одну клеточку возьмем с левой ягодицы, - решил Зюганичев. -
она у вас привлекательная, вторую клеточку возьмем с правой мочки. Итого я
вам буду должен одну бутылку "Кремлевской" и одну "Чебурашку" - ЧСКУшку,
по-старому. Приступим, подержите, пожалуйста, "дезинфекцирующее" средство.
   Каликин не расслышал последнюю фразу, подумал, что с ним уже
расплачиваются авансом, и, не мешкая, осушил бутылочку.
   - Что же вы так долго тянули, - крякнув, укорил он, - какая вешь
хорошая, из большевистского подполья? - Зюганичев уже делал надрез на
ягодице, так и не продезинфицировав верхний слой эпидермиса. Небольшой
кусочек уха также был закупорен в пробирку. Всего несколько тысяч клеток,
не меньше. Он довольно пощелкал ногтем по склянке.
   поднимая ее к свету.
   Каликин, одной рукой схватившийся за ухо, другой за ягодицу, крутился
на месте от немыслимой боли.
   - А позвольте узнать, не собираетесь ли вы глумиться над частицами, так
сказать, моей субстанции? Цель, так сказать, использования? - на прощание
спросил он.
   И тут Зюганичев ошарашил прооперированного, истекающего кровью Каликина.
   - Я же говорил, вы, батенька, вылитый Владимир Ильич перед смертью. Мы
вас клонируем, будет у нас свой Ленин, мы его еще в Президенты выдвинем.
Это уж я вам, как честному демократу, по секрету. А эта восковая мумия нам
даром не нужна. Вождь из воска! Тьфу, одно отключение системы
кондиционирования, и вожди не стало. Только парик с надписью "Мэйд ин Ю эС
эЙ" останется, потому что выдерживает высокие температуры, я иногда беру
напрокат, когда иду в баню. Нет уж.
   мумию похороним, так и быть, бросим им эту кость, зато всех обхитрим.
   Все, - он еще раз пощелкал по пробирке, - у нас теперь дубликат есть.



Глава 3

ЗЮГАНИЧЕВ И ПРЕЗИДЕЛЬЦИН

   А вечером мы потанцуем вальс,
   Я буду бесконечно ласков
   И рад, если придет Чубайс
   И принесет сто тысяч баксов...

   Ллонирование - это самый верный способ консервирования коммунистических
идей. И наша история была бы неправдива, если бы я рассказал вам, что
после указа Президельцина о захоронении тела вождя некто позволил себе все
таки взять одну-единственную клетку этого уникального человека и вырастить
в пробирке второго. Умершие клетки клонировать еще не научились. Моя
история была бы неправдива еще и потому, что, во-первых, все мои истории
неправдивы, кроме этой, а вовторых, самое умное, что придумал господин
Зюганичев, начитавшись "Шаг вперед - два шага назад", он решил пойти на
компромисс.
   Компромисс состоял в следующем. "Мы, - отбойным, как молоток, голосом
гудел Зюганичев, - устраиваем похороны. Мы хороним вождя мирового
пролетариата, но. Мы хороним его после торжественного Съезда-фуршета
компартии и приглашенных на съезд представителей инородных политических
движений. На них мы прочествуем рождение Ленина, потом идем его закапываем
в районе староверского кладбища, что будет иметь свое символическое
значение. А в Мавзолее, пока нас нет, меняют тарелки. Мы быстренько
возвращаемся, нам подают горячее, день рождения плавно переходит в
поминки. Зал нужно будет расширить до размеров всея Красной площади, тент
уже натягивают."
   Президельцин подтянул губы к носу и пять раз просопел. Думал.
   - Ну-у-у, а меня-то как-нибудь пригласят? - спросил он наконец, явно на
что-то решившись: уж больно простоватый вид у него, хитреца, был в этот
момент.
   - Мы обсуждали этот вопрос на ЦИКе...- уклончиво начал Зюгапичев. от
волнения бородавка на лбу его налилась чем-то коричневым и превратилась в
большую Родинку.
   - На ЦИКе, не на ЦИКе, ты тут, понимаешь, отвечай за себя, тут тебе не
ЦИКа, а озоновая дыра. Я для чего тебя сюда вызвал? ЦИКу цитировать?
   - У нас было серьезное обсуждение, но большинством голосов,
коммунистический централизм...
   - Знаю, знаю, - вновь перебил Президельцин, глубоко вдыхая озон в
легкие и протягивая руку за приглашением, которое Зюганичев доставал из
кармана, - в гробу я видел твой централизм, в американском парике!
   Ха! Небось поприжать хотел пригласительный, думал, не спрошу!
   - В Эфиопии голодают! - объяснил Зюганичев, - и Фидель...
   Озоновая дыра сегодня была небольшая, не развернуться. Президельцин
облокотился на ее край и осторожно спустился в атмосферу, стоявший
неподалеку кабриолет подлетел как раз вовремя. Президельцин плюхнулся
прямо в бежевые кожаные подушки.


Глава 4

КАДРЫ РЕШАЮТ: ВСЕ!

   Здесь я хочу напомнить читателю, что пишу не просто книги, а только те,
которые еще никто не читал... Их нет и в библиотеках.
   Над Красной площадью возвышался зонтообразный розовый шатер, на котором
белыми буквами была написана фраза: "Если чист ты пред своим народом,
денежку получишь переводом". Шучу. На куполе на самом деле было написано,
где можно вымыть руки, и стрелка в сторону Никольских ворот. Я, как
представитель демократического лагеря, а также как писатель, сотворивший
все это, был в числе приглашенных.
   Я вошел в розовый банкетный зал. Булыжник площади был застелен дерном с
густорастущей, зеленой стриженой декоративной голландской свежей сочной
травкой. Столы стояли по окружности шатра, вдоль сетки из колючей
проволоки, которую элегантно прикрывали розовые занавеси, спущенные сверху
фалдами. В центре шатра были еще два круга столов: один вдругом, в круге
первом, самом малом, разместили карточки демократов, на их столах, красиво
нарезанные и умело уложенные в хлебницы, лежали разные сорта черного хлеба
и какие-то солдатские фляги со спиртом, но я-то знал, что самое интересное
происходит в Усыпальнице.
   Интимный тихий свет узких черных лабиринтов привел меня в траурный зал.
Перед гробом вождя была накрыта трибуна, так что становилось непонятно,
кто над кем здесь торжествует. С одной стороны - эта линия зеленого стола
с лидерами фракций и Президельциным посредине, причем все они
расположились с одной стороны стола, лицом к Ленину: неудобно как-то
жевать рябчиков, когда тот, кто за спиной уже три четверти века, капли в
рот не брал. С другой стороны - Ленин попрежнему лежал на высоком
пьедестале, перпендикулярно столу, слегка поднят в изголовье, так что его
сжатая в кулак рука, освещенная приглушенным лучом прожектора, стала для
многих тостующих, образно говоря, комом в горле.
   Вскоре, когда гроб Ленина окружили сотрудники ритуальных услуг,
проверенные коммунисты, вождь перестал привлекать внимание и о нем забыли.
Зюганичев, принимавший гостей и, в первую очередь, Президельцина, с
замиранием сердца дождался случайной паузы и прогундел:
   - Гос-товарищи! Позвольте вам объявить, что у нас имеется небольшой
сюрприз. В программе праздника он стоит в поминальной части, но дабы
заинтриговать вас и призвать не расходиться по домам раньше времени, могу
вам сказать, что в восемь часов вечера к нам приедет невиданный гость.
Поаплодируем, roc-товарищи!
   Тут Зюганичев покосился на меня с опаской и вдруг высунул язык.
   Он-то хотел подразнить меня, но вышло это так жалостливо, словно он
хотел показать мне борадавку, которая была у него еще и на языке. Теперь я
понял, почему он так долго произносит свои речи: наверное, она чешется!
   Я прошел в комнату ритуальных приготовлений и увидел Каликина.
   Он прикрылся красивым венком из сосновых лап и белых роз с лентами, на
которых была надпись: "Чурики нас. Администрация Президента".
   Каликин был в стельку дугообразен, но еще мог говорить.
   - Нет, это же верховенские со ставрогиными, бал Степан Трофимовичей в
защиту чести гувернерок, послушайте, Сергей Павлович, бегите отсюда...
   Я попытался вытащить бедного бесоеведа из-под искусственной елки, да
только накололся.
   - Вам бы по возможности что-нибудь качественное пить, - посоветовал я,
- желудок погубите. Послушайте, там Зюганичев какой-то сюрприз
анонсировал, вы не знаете ли, что за этим кроется?
   Каликин высунул голову из-за венка. Обнаружилось, что мочка правого уха
у него раскусана надвое, словно жало змеи.
   - Обернитесь, друг мой.
   Я обернулся и обомлел, в углу комнаты сидел еще один Каликин, только
уже с циррозом печени и начальной стадией шизофрении в глазах. Он был в
кепке и в жилетке на белую рубаху с короткими воротничками, он кого-то мне
напомнил, да так, что сердце защемило.
   -Здаавствуйте, товаищ! Вы с Пет'огаадской стааны? П'оголодал ись?
   П'ойдите в соседнюю залу, я аспояжусь, вас покоомят.
   Я оглянулся на Каликина. Он, по-прежнему сидя за венком, но, очевидно,
видя меня сквозь мохнатые ветки, развел руки в разные стороны.
   Так и сидел венок-венком с ногами и руками. Вот оно что! Как же из
такого ярого убежденного демократа получился такой настоящий Владимир
Ильич Ленин? Пропился человек.
   Я снова вернулся в банкетный зал, где еще возлежали останки настоящего
вождя. Речь толкал какой-то неизвестный литератор, говорил зло и
по-хамски. Я запомнил эту речь и его самого. Но запомнил я его, потому что
его обувь выглядела весьма экстравагантно. Торчали пальцы. Он вещал,
впрочем серьезно. И его, делали вид, что серьезно слушали:
   - Дорогие, простые люди. - Президельцин насторожился. - Я посвящаю эту
книгу вам, - писатель потряс в воздухе лакированную книжицу с яркой бойней
на обложке. - И делаю это не потому, что уверен искренне в том, что вам
нужна нарезанная, переплетенная, испещренная по большей части не понятными
вам значками бумага, не к чему ни предназначаемая, да к тому же еще и
именуемая книгой, а потому, что так принято.
   Вас большинство, и я поэтому вынужден подчиниться вам, как силе.
   Наверное, было бы возможно бороться с вами, даже победить, а потом вас
же уверить в том, что это ваша победа. Но зачем? Пять тысяч лет
существования литературы не научили вас, да и нас, тех, кто ее делает,
ничему.
   Вы молча стояли в ожидании зрелища - что будет? Вы безмолвствовали,
когда на земле совершались войны, насилия и прочая несправедливость, а
потом вы притворялись сторонними, и главное, невиновными наблюдателями, вы
позволяли себе давать советы императорам, и оттого распадались империи, а
вы благополучно обвиняли потом в этом бедных монархов, поддавшихся на ваши
увещевания.
   Вы невнимательно молились даже Богу, вы уничтожали все, что мешает вам
в пьяном виде заняться зачатием себе подобных. И теперь за все это вы
перестаете верить в Бога, полагая, что раз он отвернулся от вас, перестал
служить вам, то, стало быть, в этом его вина.
   Настало время, когда вам уже мало, что вам посвящают лиру, она стала
дешевле рубля, вам теперь нужен доллар.
   Ваша демократия (власть ваша, народа) привела к тому, что вы голосуете
за самозванцев и жуликов, вы злы и убоги, но по-прежнему