илия - Экземпляров.)
   - Дальше, - промычал он.
   Они шли еще долго, пока совсем не стемнело. Обернувшись на вереницу
соратников, Зюганичев увидел только горящие во тьме воротнички белых
рубашек, словно глаза призраков. В кладбищенском мраке покошачьи проорал
филин. Кто-то встрепенулся в ветвях, оббил об них перья и перепрыгнул на
другое дерево.
   - Может факелы зажечь? - спросил Пролежнев.
   Устроили факельное шествие. Пришлось помучиться с деревьями: факелы все
время цеплялись за ветки и стебли, пару раз сухие стволы лиан, вспыхнув
как бикфордовы шнуры, понесли огонь вверх, к кронам. От ночного холода и
жара огня вокруг шествия образовался туман. Если бы кто-то мог видеть
процессию с ветвей, кроме жирных летучих мышей, тот увидел бы, что
территория кладбища давно закончилась и яма, зияющая на лысой горе и
приготовленная для гроба, вырыта на склоне одного из вулканов, которые
повырастали в Москве за этот год, как шампиньоны.
   - Забивай, - буркнул Зюганичев рабочим, смахнув скупую слезу со щеки, -
помните, товарищ Ленин, я вас любил.
   - Чего же боле? - успокаивающе приобнял его Пролежнев.
   - Што?! - насупился Зюганичев, ему всегда слышалась в голосе Пролсжнева
издевка. Даже то, что лицо Пролежнева выдавало в том давно умершего
человека, тоже казалось издевкой. Ему вообще все его окружение казалось
сбежавшим с шабаша мертвецов, да и в своем лице он находил мертвечинку, и
это раздражало его.
   - Ветчинки бы сейчас, - зевнул Пролежнев, - опускать, что ли?
   Зюганичев еще раз подошел к гробу. Постучал в крышку. Никто не ответил.
   - Молчание - знак согласия, - резюмировал он. - Опускайте.
   Гроб положили на веревки и медленно стали опускать в яму. Дна ее не
было видно. Неожиданно гроб всей своей подошвой плюхнулся на поверхность
воды, рабочие растерялись и выпустили из рук веревки. Провожающие
сгрудились над могилой.
   - Да наклони ты факел-то! - раздраженно приказал Зюганичев какому-то
пожилому человеку с орденскими планками на двух полочках пиджака. - Фу,
вонь какая! С завода что ли?
   Гроб, действительно, плавал, как башмак в колодце. Случайно с факела
полилась разгоряченная жидкость и небольшой огарочек полетел вниз. Тут же
вода, а точнее бензин, который наполнял могилу, взорвался и столб огня
вылетел из могилы на двадцать метров вверх. Вдруг земля заскрипела,
зашевелилась и разошлась по швам. Заработали жернова вулкана, разбуженного
взрывом, и сквозь трещины н земле, словно кровь, засочилась красная лава.
Зюганичев, не помня себя, ринулся напрямик, через пустырь, куда глаза
глядят. Земля под его ногами была похожа на корку кипящего болота, она
ходила ходуном и скрипела, как пружинная кровать под телами грешников в
комнате Карамзина, где была написана "История государства Российского...",
в той самой комнате, из которой большевики в свое время устроили для своих
палату санатория.
   Он выбежал на Владимирку, ту самую, по которой гнали в Сибирь сначала
тысячи людей, одурманенных коммунистическим пониманием свободы, а потом
миллионы людей, живших при этой "свободе", тогда этот тракт уже назывался
"шоссе Энтузиастов".
   За его спиной раздавались крики людей и звуки прожорливой земли,
ворочающей своими челюстями...
   Как ни странно, в самой Москве еще было светло. "Уж не пришел ли в
столицу феномен белых ночей?" - подумал Зюганичев, тормозя одинокий,
позвякивающий, как стаканы на подносе, освещенный изнутри трамвай.
   - До Красной площади, именем революции, - сказал Зюганичев и положил
перед вагоновожатым стодолларовую бумажку.
   Вагоновожатый выдал Зюганичеву тысячу проездных талонов на псе наземные
виды городского транспорта, кроме автолайна, и Зюганичев обрадовался, что
транспорт теперь в руках коммунистов.
   К восьми часам погорелец добрался до Мавзолея. Там уже начинался
кордебалет. Из-за голубых елок взвивались в небо разноцветные пушистые
феерверки, Зюганичев был ранен в самое сердце. На трибуне Мавзолея лежали
дюжины четыре стройных дамских ножек, стоял визг и гам. Пол тентом бегали
официанты, демократы играли в "Биржу", а возле дверей Мавзолея
прохаживался насупленный Президсльцин. Увидев Зюганичева, Президельцин
довольно улыбнулся.
   - Ну, что, колобок ты мой нсдопеченый, пока ты на революционном трамвае
сюда громыхал, там, понимаешь, "Серп и молот" выгорел на три четверти. Вот
тебе решение Верховного суда о взыскании убытков с компартии на сумму
годового бюджета на двухтысячный год.
   - Так это провокация? - возмутился Зюганичев и отошел назад на два
шага. - Я буду жаловаться в ЮНЕСКО и ГРИНПИС...
   - А вы поплачьте, товарищ, - крикнул ему из толпы, ожидающей объедков,
некий Отрыжков, старый комбрат Зюганичева.
   В тот момент, когда разъяренный Зюганичев ворвался в комнату, где ждал
его команды близнец-брат партии, потому что Ленин и партия -
близнецы-братья, Каликин допивал уже пятую бутылку "Шампанского",
закусывая одним только пивом и занюхивая ленинской кепкой.
   Президельцин вошел в банкетный зал. Взгляд его упал на стол, где все
эти годы лежал мертвый человек. Президельцин сел на свое место, все шумно
сели следом, но кто-то подал знак, издавна означавший "тихо, Чапаев думать
будет", и гул голосов затих, все устремили глаза в глубину себя.
Президельцин вытянул перед собой руки и взгрустнул.
   "Лежал себе и лежал старик, никого не трогал, - подумал он, - и что
меня дернуло разрешить Лужникову здесь торговые бутики открыть. Всетаки
память юности, ностальгия, понимаешь... Другие, так те в парках траву
мяли, а мы, как в Москву, так к Ленину, сверять сердцебиение.
   Да я здесь и покойника-то впервые в своей жизни толком увидел,
интересно..."



Глава 6

ШУМЕН И ШАХРАЙ КО

   Эта глава самая приятная, потому что в ней в ретроспективном изложении
я сочинил себе даму, которую люблю по сей день. Встретил я ее в городе
Варезе на севере Италии в провинции Ломбардия, где должен был состояться
большой всемирный съезд шпионов-нелегалов, и куда я приехал из Парижа без
документов, к тому же забыв отметить визу.
   Но все разрешилось благополучно: пограничные чиновники Франции и Италии
были и сонными и глупыми, короче говоря, я вышел на перрон варезского
полустанка.
   И вот теперь, излагая суть происшествия, я нахожусь в неловкой
ситуации, ибо не могу умолчать о том, что в настоящий момент как раз лежу
в постели с моей роскошной возлюбленной, а вы принуждены ждать, пока я
продолжу мой в высшей степени правдивый рассказ.
   У меня замечательная возлюбленная: кроме того, что она просто создана
для любви, она еще красива, умна, респектабельна и хорошо владеет русским
языком.
   Я познакомился с ней при весьма заурядных обстоятельствах: вышел в
Варезе из парижского поезда и попросил первую же даму дать мне две копейки
на телефон-автомат. Попросил, конечно, по-английски, потому что в голову
не могло придти, что она говорит на моем языке тоже. И что такие
прелестные дамы знают кириллицу. Но сама сорвавшаяся с языка
ностальгическая фронда с двумя копейками заставила маховик рулетки
остановиться там, где это было нужно мне. Нет, сначала-то она по инерции
протянула мне свои автомат, достав его из дорожной сумки, но потом,
элегантно проведя пальчиком полбу, воскликнула:
   - Ах, телефон-автомат! - и прищурилась.
   Она дала мне монету, и я позвонил туда, куда должен был поехать. Из
телефона я вышел к ней так, словно у нас было запланировано свидание.
   Сообщив своему абоненту се приметы, я с удовлетворением принял
информацию о том, что она и есть мой связник, просто меня забыли
предупредить о ее существовании.
   Должен сказать, что в Варезе съезд шпионов организовал я. Потому ч то,
когда некоторые мои наблюдатели стали сообщать мне. что спецслужбы Европы,
Южной и Северной Америк, Юго-Восгочной Азии, практически всех развитых
стран и России продались и работают налево, я в сердцах бросил крылышко
куропатки в Зюганичева. который как раз в этот момент высветился на сцене,
и тут же стал организовывать совещание в Варезе прямо в банкетном зале
Мавзолея.
   Появился какой-то сбой в шпионской информации, которая всегда была
двигателем прогресса. Я приехал в Варезе в крайне злом настрое, повезло же
некоторым, что связная оказалась столь точной копией моего идеала женщины.
   Мы тайно договорились создать дубль спецслужб, которые работали бы
всерьез па то государство, которое нам приемлемо. Поэтому такой съезд и
должен был происходить в никому неведомом городишке Варезе в сорока пяти
километрах от Милана на границе со Швейцарией.
   Не обошлось без курьеза. Немцы - участники ассамблеи - оказались
настолько законопослушными, что побежали советоваться относительно
возможности принять участие в форуме со своим правительством:
   целесообразно ли такие подпольные спецслужбы создавать и, конечно, были
дисквалифицированы. Но в общем с немцами бороться никогда не представляло
труда. У них ведь ordnung, они шпионят с девяти до шести с перерывом на
съсдание сосисок, а с пяти до девяти можно спокойно шпионить за ними.
Кстати, то, чем заняты там и неонацисты, всерьез рвущиеся к немецкой
власти.
   Вы будете недовольны, но Варезе слегка напоминало мне Перестройкино:
росли на холмах сосны и пели русские птицы. Здесь тоже очень хотелось
писать стихи и плевать на государство, которое кроме неприятностей никому
ничего не принесло. В этом городе некогда жил Пьерокьяро, и я никогда не
мог отделаться от мысли, что его новеллы мне близки по духу. Вы, конечно,
понимаете, что каждый разведчик должен иметь свою особую профессию. Так
вот той самой профессией прикрытия была профессия писателя, как и у многих
других, чьи имена рядом с моим мне упоминать нескромно. Я сочиняю и
надеюсь это делать и впредь.
   В ту весну все было удивительно хорошо, и кабы знать тогда, что все
столь гармонично закончится, можно было совсем ничем не заниматься. Не
идти, например, в кабачок, чтобы принять свои триста пятьдесят виски, не
утруждать себя ухаживанием за понравившейся дамой. Но в ту весну я еще не
готов был уверовать в то, что вечность, которая даст и отдохновение и
спокойствие и даже в какой-то степени выпестует аристократизм духа, чтобы
можно было иногда, этак не торопясь, создать рассказ в духе 0'Генри - уже
наступила.
   В тот самый момент, когда я бросал под ноги Зюганичева крылышко
куропатки, прогоревший в нескольких местах, угрюмый конферансье Зюганичев
встал в стойку на авансцене рядом в постаментом для гроба вождя. Он широко
расставил ноги и сцепил руки под животом. Президсльцин взглянул на него
исподлобья. Встал с рюмкой в кулаке. Какойто протоеврей поддержал его под
локоть.
   - Ну, так сказать, помянем аксакала минутой молчания, - пробасил
Президельцин.
   - Минуточку, гос-товариши, минуточку, - успокоил уже встающих гостей
Зюганичев, - присядемте.
   Вот оно, победное мгновение, Зюганичев торжествовал и ликовал.
   Он сделал шаг в сторону дверей и вывел за руку Владимира Ильича Ленина,
живого и невредимого, подтолкнул его к публике.
   - Позвольте представить: Кандид... Кандидата Президенты России на
следующих выборах, честь и совесть нашей эпохи, любимец публики - Ленин!
Поприветствуем, товарищи!
   Все товарищи в.скочили и рьяно зааплодировали, восклицая:
   - Мир народам!
   - Земля крестьянам!
   - Бордели неимущим!
   - Да здравствует Ленин!
   - Ленин жил, Ленин жил, Ленин в органах служил!
   - Хлева и зрелищ!
   - "Пицца-Хат", "Птииа-МХАТ"...
   - Первого адвоката человечества - Иуду, в президенты!
   Червячок злорадства и высокомерия прополз через Зюганичева и внедрился
в Каликина. Он сдвинул на затылок ленинское кепи и зацепился большими
пальцами за проймища собственной жилетки. Стал раскланиваться. Вдруг
звериное рычание переросло крики толпы и все замолкло вмиг, словно люди
увидели извержение Везувия. Это Президельцин лез на сцену через стол в
неудержимом порыве сопротивления столь вероломному обману.
   - Не дам, не бывать, танки сюда! Я буду разговаривать только с танка! -
кричал он, срывая горло, обиженный и оскорбленный. - С вами по-человечески
нельзя!
   Я в это время как раз звонил своему африканскому коллеге, который,
услышав рычание Президельцина, спросил меня, не путешествую ли я по сафари
в окружении львиной семьи. Я сказал, что я путешествую по Евразии в
окружении бурых медведей, что несколько успокоило коллегу, потому что
медведей он никогда не видел. В это время Президельцин, выкрикивая одну
только фразу: "Не отдам!", пытался расцарапать физиономию Каликина,
прячущегося за широкие плечи Зюганичева. Словом, кавардак на сцене был
неприятен во всех отношениях, так как перерос границы трагифарса. Каликин
выкрикивал что-то вроде "Помогите!", с трудом увертываясь от разъяренного
демократа.
   Неловко оступившись, Президельцин наступил на брошенное мной крылышко,
поскользнулся и со всего маху грохнулся на каменный пол заведения. Это
малое сотрясение мозгов Президельцина произвело странную штуку: он сел,
выпрямился и тихим голосом сказал:
   - Или ты, крокодил, его положишь обратно в гроб, или я тебя лишу
пропуска в вечность.
   - Да что вы так разволновались, - попытался отшутиться Зюганичев, - да
вы посмотрите на него, он же года не проживет...
   - Я, понимаешь ли, сказал, - отрезал Президельцин.
   - Подумать можно? - спросил Зюганичев, никак не ожидавший такого
поворота.
   Он знал, что ХОЗУ Президента уже отпечатало несколько именных пропусков
в вечность, предназначенных, в основном, первым и вторым лицам
государства, но только сейчас он осознал, что первым лицам фракций Госдумы
пропуска тоже были подготовлены. Он быстро проворачивал в мозгу варианты,
представлял всю ту божественную жизнь, которая ему предстояла за озоновой
дырой, потом резко повернулся и сказал Каликину:
   - Надо лечь!
   Тот еще вяло бросал в молчаливо наблюдавшую за ходом сюжета толпу
оправдания, вроде: "Я не Ленин, я - Каликин", но Президельцин ему отвечал:
"Знаем мы вас, Владимир Ильич. Вы кем хочешь назоветесь, лишь бы в гроб нс
ложиться! Ишь раскарячился". Двое бравых солдатиков подхватили тело
Каликина и положили его на место, еще теплое после похорон настоящего
Ленина.
   Утром следующего дня, обнаружив, что на полу полно воды, льющейся из
ниоткуда, позвав домового и нс получив ответа, я понял, что пора ехать. Но
куда ехать? По счастью, был со мной рядом мой старый глобус, я раскрутил
его, отчего он упал и разбился, но я собрал его, зажмурился и наугад
воткнул в него иголку. Игла засела в Италии, слегка поцарапав при этом
Францию. Я пригляделся: острие иглы оказалось в провинции Ломбардия, прямо
в городе Варезе.
   Через несколько часов все секретные агенты уже транспортировал ись
разными средствами передвижения в эту маленькую дыру, оставленную на
глобусе моей булавкой.
   В двухэтажном купе поезда я вспоминал о вонючих носках одного из
оппонентов на суде по делу КПСС. В перерыве заседания я подошел к нему и
спросил, отчего он столь не уважает судебное присутствие. Он мне ответил
невероятное: он сказал, что так он ближе к народу и, приди он в суд в
галстуке, а не в рваных штанах, народ бы его не понял. Массовка, которую
он привел с собой в суд, была такой же. Так вот, задача моей службы,
открыть народу глаза на то, кто его лидеры и какие у них носки.
   В человеке все должно быть эстетичным, даже не новая, но ухоженная
шляпа. А когда научатся разбираться, что по делам судят о человеке, а не
по носкам, тогда пусть и кратствует демо. Парадокс. У одной старухи,
скандировавшей в зале суда в адрес представителей Министерства:
"Расстрелять, расстрелять", погиб в дни октябрьских событий сын. Она
разуверилась в Боге, но не в идоле в грязных носках. А разуверение в Боге
и перенесение своих надежд на человеческую личность - есть демонизм. И
человечество его постигло уже несколько раз за историю. Еще Крещатик
помнит, как по нему волоком спускали к Славутичу каменных скифских баб и
топили их в бурлящих водах славянской реки, омывшей тысячи голов новых
христиан. В нашем веке идолов топили многажды. И в двадцать девятом, и в
тридцать третьем, и в семьдесят третьем... Но если они еще раз придут к
власти, они обязательно назовут это демократией.
   В обнимку с моей новой спутницей, являвшейся по совместительству
связной, мы завалились в маленькую частную гостиницу, на которой был
вывешен зеленый транспарант с надписью: "Съезд писателей-гуманистов".
   На стойке ресепшена валялись напечатанные брошюрки первой
предварительной пресс-конференции, на которую я, из-за остановки во
Франции, опоздал. Я наугад открыл одну книжицу и обнаружил цитаты из
собственного интервью, взятого у меня по интернету, пока я ехал в поезде.

   Ты, голубушка, про это
   Больше мне не суесловь.
   В картотеке интернета
   Поищи мою любовь,
   - хотел я сказать...
   Журналист: Послушать вас, вы вообще ненавидите журналистов.
   Я: Не только не ненавижу, но даже не сужу, затем, что к ним принадлежу.
Думаю, двадцать шесть романов и повестей, мною написанных и изданных, тому
порукой. Другое дело, что в большинстве их я пишу сатиру, но тут уж не
взыщите, а лучше помилосердствуйте.
   Журналист: А это правда, что про каждую вашу должность вы пишете
сатирическую повесть, высмеивая своих сослуживцев и начальников?
   Я: Отчасти. Я вспоминаю нелепости и укладываю их на лист бумаги, но,
во-первых, не обижаюсь, когда они делают то же самое, во-вторых, не обижаю
их, а в-третьих, читаю им свои книги. Но о ...........[место сдается (250
у. е.)] я писать не буду, не надейтесь. Во-первых, он даже не
...........[место сдается (250 у. е.)], во-вторых, он так и не стал
личностью, а в-третьих, "Крошка Цахес" уже написан.

   Журналист: Так для чего все-таки нам нужна вверенная вам служба.
   Что она полезного принесет человечеству?
   Я: Усилит слышность. Обеспечит свободу не слова, а после сказанного
слова. Вы же понимаете, что и демократию приходится насаждать насильно,
как картофель при Екатерине. Но не огорчайтесь, Ельцин ведь наверняка
считает себя цивилизованным правителем. К тому же мятежников не придумал
мэр Парижа, они были всегда. Просто побеждать стали только в то время,
когда председатели партий стали пыжиться от сознания собственной
цивилизованности.
   Умей поставить в радостной надежде
   На карту все, что накопил с трудом, Все проиграть и нищим стать как
прежде, И никогда не пожалеть о том...
   Р. Киплинг ...И никогда не пожалеть о том...
   Я зимою не люблю жениться.
   Мне зимою холодно, друзья.
   Потому что мерзнет в колеснице
   Бедная избранница моя.
   Я весною не люблю жениться,
   Потому что, охладев от сна,
   В окна, двери, в душу мне стучится
   Зацветающая заново весна.
   Я и летом не люблю жениться.
   Летом жарко. Еду на курорт.
   Там в порту портовая девица
   То ли порт полюбит, то ли спорт.
   Но, когда приходит снова осень
   И по крышам барабанит дождь,
   Делать нечего и тело просит очень
   Тотчас же испортить чью-то дочь.
   А откажешь телу, так поджаришь
   Сонмы чувств на медленном огне.
   Подскажи мне, истинный товарищ,
   Что же в дождь и слякоть делать мне?
   Может быть, и в осень не жениться,
   Но тогда судьба мне не простит.
   Ах, скажи мне крошка, кружевница,
   Тебя юбка эта не толстит?
   "О чем скорбеть, клянусь дыханьем; есть в жизни два ничтожных дня:
день, ставший мне воспоминаньем, и не наставший для меня"...
   - Кстати, Сереженька, о вечности, - сказал Солодин. дослушав проект
пособия. - Ваш или вашего приятеля рассказ, теперь уж не знаю, имеет
реальное продолжение. Очевидно, автор, увлеченный обворожительной особой
или особой миссией, не поинтересовался тем, что сталось с бедным Каликиным
и вообще с этой проблемой.
   - Любопытно, - оживился я, - но вы не устали?
   - Устал. Но осталась лишь пара фраз. Псевдоленин и псевдоклонированный
Каликин сошел сума. Академик Барсик взял новую тему для исследования:
причина шизофрении Ульянова (Ленина). Им уже выдвинуты две версии: одна -
навязчивая идеол