некоторые улицы,
на случай прорыва немцев. Обладая цепкой памятью шофера, Бакалдин хорошо
помнил виденную им в блиндаже командира роты карту этого городского
района. Теперь он на клочке бумаги рисовал улицы, планировал завтрашний
бой.
   В только что нарисованном плане чего-то не хватало. Улица обрывалась
где-то посередине квартала. Что же там было на карте командира?
   Какое-то строение? Кружок и крестик или пирамидка и крестик9 Hv.
   конечно же, - еще замполит предупреждал: на пути продвижения роты,
посередине улицы церковь, скорее всего заминированная отступающими
немцами. Завтра при наступлении обходить ее справа.
   - Ясненько, - почесал затылок орденоносец и минер Егор Спасибо. - А
может, сейчас прямо туда, в церковь-то, а?
   - Не понял, - сказал Бакалдин.
   -Да я говорю, товарищ сержант, может, сразу туда пробраться, в
церковь-то, а как наши пойдут утром в атаку, мы и прикроем их.
   - Верно...
   Командир роты против такого решения бойцов не возражал. Бакалдин со
своим отделением пополз к церкви. Бесшумно упал на землю немецкий часовой.
Слабый свет проникал в строение с улицы и пробитый купол,кроме того вскоре
замерцала коптилка.
   - Стой, ребята, - вдруг сказал Бакалдин обрадованным ребятам,
благополучно добравшимся сюда, - здесь мины.
   До поздней ночи работали саперы Бакалдина, разминируя церковь.
   Наконец сержант разрешил перекурить.
   Но едва только солдаты присели, как он, словно что-то забыв, принялся
холить взад и вперед, заглядывая за иконостас.
   - Что это командир наш не отдыхает?.. - снова заговорил обычно
молчаливый солдат Егор Спасибо.
   - После войны отдохнем, ребята, - сказал Никита. - а теперь живо ко мне.
   Чертыхаясь и проклиная про себя искусствоведческую жилку сержанта, до
утра разбирали иконостас, снимали со стен иконы, складывали в дальнем углу
за царскими вратами. Бакалдину казалось, что это самое надежное для них
место.
   Рассвет грянул неожиданно. С ним вместе началось наступление:
   - Хорошо еще командир Христа не велел отвинчивать. - ПОШУТИЛ один из
солдат. - бронзовый, пуда четыре такой весит.
   - И велел бы, салага, да времени больше нет, слышь, ухает - наши...
   Вдруг стало тихо. Бакалдин воспользовался паузой:
   - Ты что, думаешь, мы тут в храме божьем? Мы же в музее ценнейшего
древнего искусства. Поймешь, может, после войны. Люди тебя благодарить
будут.
   Канонада не дала ему договорить. Улица наполнилась криками "ура".
   Взлетела в ясное небо ракета и погасла. Отделение притаилось у
церковной двери. Из дома напротив церкви раздалась автоматная очередь.
Бакалдин метким выстрелом через дверную щель автоматчика снял, после чего
распахнул двери церкви, которые были как раз на той стороне, где немцы, и
от неожиданности застыл: прямо на него, грохоча но мостовой и выворачивая
комья асфальта, шел немецкий танк.
   - Отделение, - скомандовал он сколько можно было хладнокровно и громко,
- слушай мою команду: рассредоточьсь... занять оборону, а ты, - обратился
он к Бгору Спасибо, - беги, родной, предупреди ребят...
   Через секунды в церкви остался только сержант Бакалдин с
противотанковой гранатой в руках. Танк, ослепленный яростью, с сознанием
превосходства и силы, мчался прямо на него. Мгновение - и хрустнули вечные
церковные двери, мгновение - и железный зверь уже в церкви, еще два-три
мгновения - ион пробьет заднюю стену вместе с бронзовым Христом, разрушит
в церкви все иконы, сложенные с таким трудом солдатами, вырвется в
расположение русских с тон стороны, откуда его не ждут...
   ...Взрыв потряс обиталище Бога. Стихли все звуки. Старинные своды
покоробились. Одна из стен наполовину обвалилась, в нее ворвалось солнце.
И только после боя увидели солдаты картину: перед разбитым распятием лежит
дымящаяся развороченная груда металла, и которой с трудом можно было
угадать немецкий танк...
   - Ну как докладывать-то полковнику? - спрашивал у командира роты
адъютант в конце дня, когда городок был освобожден. - Как она
называлась-то?
   - А пес ее знает, церковь и церковь.
   - Церковь и церковь, - передразнил адъютант, - церквей в городе много,
ребят поспрашай, какая?
   Из ребят поблизости оказался орденоносец и минер Егор Спасибо.
   - Как это какая? - хитро прищурившись, раскуривая цигарку, сказал он, -
как это какая? Нашего Никиты... Бакаллина, освободителя советского...
   Через час адъютант излагал полковнику, держа перед собой шпаргалку,
следующее:
   - Отделение сержанта Бакалдина успешно провело боевую операцию.
   Им, и частности, разминирована церковь Никиты Освободителя. Ценности -
древняя живопись - также спасенные его отделением, переходят в ведение
военной комендатуры.
   - Никиты Освободителя? - улыбнулся полковник, устало опершись ладонью о
стол. - Ну, ну, продолжай.
   - Командир отделения, - продолжал адъютант, - сержант Бакалдин геройски
погиб, остановив вражеский танк. Из вещей остался только военный билет, да
вот, товарищ полковник, - адъютант наконец оторвался от своей шпаргалки, -
еще открытки, картинки на них какие-то...

   Фотограф, фамилия которого была названа в путеводителе под снимком с
церковью и танком, встретил меня приветливо. По всему было видно: после
моего звонка и длинных объяснении он только думал, что об этом бое, и
страшно обрадовался, что имеет возможность еще раз рассказать кому-то эту,
много раз пережитую им правду. Очень подвижный, старенький и голубоглазый,
он суетился, переспрашивая, внимательно лия его слушаю.
   Он достал из старомодного, обшарпанного бюро эти вот самые знакомые
открытки, репродукции. Я машинально взял их в руки. Даже не машинально, а
в каком-то полусне. О такой удаче я ведь и подумать не мог.
   На полуобгорелых картинах - Боттичелли, Верроккьо, Станционе, Делакруа.
   - А вы, я вижу, живописью интересуетесь? Тогда возьмите их себе на
память.
   Не знаю, кто бы мог после услышанного отказаться от этих опаленных
войной открыток.
   И кто бы посмел после такого подарка не простить старичка-фотографа,
который, когда я уже собирался было уходить, бросил мне вдогонку, что в
справочнике-путеводителе это, конечно же, была опечатка.
   Старик-фотограф (его имя Доренскии) умер в нищете. Единственной усладой
были его работы. Ему предлагали фотографировать девиц. Он отказался.
   Сержант Бакалдин в том страшном бою выжил (ошибся адъютант
командующего), а умер в доме для престарелых, отчаявшись увидеть своих
близких.
   Егор Спасибо умер от инфаркта на избирательном участке, когда ему
предложили... переголосовать.


КОГДА-ТО ПОСЛЕ ВОЙНЫ


   ...Прокурор, государственный советник юстиции Константин Стефанович
Павлищев вышел из прокуратуры и, перейдя дорогу, успел в пыльный и горячий
троллейбус как раз в тот момент, когда дневное марево дошло до своей
кульминации и ярость дня стала чуть затихать.
   Ему, пожилому человеку, тотчас же уступил место высокий плотный парень,
и сел Константин Стефанович на то переднее сиденье, что повернуто спинкой
к водителю, таким образом он волей-неволей видел все, что происходило в
троллейбусе.
   Работа приучила его смотреть в глаза людям прямо, хотя не всем это было
приятно, потому его глаз некоторые пассажиры избегали, отводили взоры,
смотрели в окна. Он и сам знал эту свою особенность, отвернулся и тоже
стал смотреть в окно. Однако вскоре его взгляд остановился на сидящем
напротив немолодом человеке. Заметно было его волнение. Прокурор наш
встрепенулся, словно погружаясь в трясину памяти, и замелькали как в
волшебном фонаре перед ним события сорок шестого года.
   Быть может, малоисследованное еще современной наукой силовое поле,
появляющееся вокруг чело века, когда он задумывается, поглотило сразу
двоих.
   ... Комсорг батальона Константин Павлищев с группой бойцоп в числе
первых форсировал Днепр. Это был его последний бой. А послали его тогда
потому, что молодые бойцы его любили и шли за ним, не медля ни секунды. А
дело и решали секунды. Когда у западного берега Днепра перевернулся плот и
бойцы под свистящим свинцовым дождем оказались в воде и тонули, комсорг -
прекрасный пловец помог многим из них выбраться из воды. Все остались в
живых, хотя это и бывает только в рассказах и кино, но так было...
   К наградному листу нужна биография. Что ж, родился Константин на родине
Гоголя, в Сорочинцах. Его отец был оперуполномоченным ОГПУ, и когда пришли
однажды ночью расправиться с его семьей и с ним самим бандиты и кулаки, то
он спрятал жену с полугодовалым сыном с стог сена, а сам отстреливался до
последнего патрона. Но... последний патрон нс понадобился. Не устояли
бандиты, бежали. Оперуполномоченный Павлищев до старости носил этот патрон
на брелоке для ключей, а сына своего учил быть храбрым, смелым, не бояться
смерти.
   И вот когда Стефан Павлищев был уже третий год на фронте, а семья ею:
сын, дочь и жена, - эвакуированные с Украины, жили п Сибири, нагрянуло
Косте семнадцатилетие и, не спросясь матери и военкома, удрал он из дома,
правдами и неправдами добирался до действующей армии. И вскоре стал
комсоргом батальона с комсомольским билетом в кармане и свидетельством о
спортивном юношеском разряде.
   Батальон Павлищева не отступал ни на вершок. И, как сотни других таких
же батальонов и полков, гнал немцев с Украины. А если вы знаете плакат, на
котором изображен комиссар, поднимающий роту в атаку, то вот этот
комиссар, и есть Костя. Спортивный, поджарый, он падал, обманывая пули, но
мгновенно вскакивал и, махнув бойцам, поднимал их, было залегших, вперед.
   ...Крик "ура" оборвался в госпитале. Нет, не поведет больше Костя в бои
бойцов. Пронзительная боль сковывала всю левую руку и заканчивалась прямо
в сердце. Болело предплечье, и тикали где-то оставшиеся на поле боя, там,
в Заднепровье, вечные часы, живые на мертвой руке.
   ...А троллейбус, давно застрявший я потоке машин, потрескивал от жары,
и сама езда и воспоминания утомляли Константина Стефановича. Болело
предплечье.
   "Будет дождь", - решил он.
   А тогда, в сорок пятом, когда он с матерью и сестрой вернулся на
пепелище и надо было отстраивать жизнь заново, пошел он в районный комитет
партии. Ему, молодому кандидату в члены КПСС, надо было найти дело по
душе, сложное и ответственное, чтобы он чувствовал себя нужным как в бою.
   Секретарь райкома сказал: "Поможем, в стране не хватает юристов.
   прокуроров, иди-ка ты, братец, в прокуратуру. Там нужны люди смелые,
принципиальные, бескомпромиссные в борьбе с теми, кто мешает налаживать
мирную жизнь в освобожденных от фашистских войск районах".
   Самое это слово - "прокурор" - было непонятным Косте, он даже сперва
было возроптал, но потом, чтобы не подумали, что он испугался трудностей,
смирился, а через несколько месяцев сидел уже следователем в своем же
районе. С шестисотрублевым окладом по послевоенным деньгам.
   Отец с войны не вернулся, хозяйство было у них крохотное, да и мать
жила в деревне, а Костя в райцентре, кое-когда с попуткой, больше гужевой,
навешал он мать.
   О женитьбе Костя с матерью не говорил, а она не намекала, думала, как у
него - инвалида - сложится дальше жизнь.
   Но однажды Костя навестил ее не один и приехал не на машине и не на
телеге, а пришел пешком за двадцать верст, держа за руку румяную девушку.
   На свадебном столике были горилка, картошка, кое-какие овощи.
   Костя на свою свадьбу пришел последним и вынул из старой солдатской
вещевой сумки редкое по тем временам лакомство: целую буханку хлеба.
Буханка в те годы на рынке стоила двести рублей...
   - Хлеба бы не забыть купить, - подумал Константин Стефанович и снова
повернул лицо в сторону сидящего напротив него человека. Тот, не
отрываясь, разглядывал Павлищева. И его лицо еще раз показалось
Константину Стефановичу знакомым, только если и видел он его когда-то, то
очень давно, и тогда оно было без морщин.
   ... Прокурор района, где работал Павлищев следователем, сидел в своем
кабинете и курил одну папиросу задругой. Собственно, кабинетом его
апартаменты назывались условно. Перегороженный листом фанеры угол комнаты
со столом. На столе лежала толстая папка, на которой было написано: "Дело
по обвинению Василия Игнатьевичи Кузнецова", а чьей-то рукой довоенной
давности надписано поперек: "Кличка - "Кузнечик", дважды судимый". Папку
эту только что принесли ему и:! милиции. Кузнечик совершил новое
преступление.
   Поручить это дело прокурор мог только следователю Павлищеву. И хотя
следователь был молод и неопытен, а преступник - матерый, другого
следователя у прокурора не было.
   И вот...
   Надо было доставить преступника в прокуратуру.
   Ночной прохладой веяло от сорочинских бесчисленных лип, в тихом шуме
черного ветра не видно было ни только что задержанного подследственного,
ни даже самих лиц, ни дороги. Пистолет в своей руке следователь тоже не
видел, но вот под ногами запело кем-то брошенное вчера на дороге
кровельное железо - признак того, что он идет по той темной улице
правильно. Через несколько минут блеснул вдалеке огонек прокуратуры.
   Только когда дошли, подумал следователь о том, что рисковал многим,
может быть и жизнью, преступник мог пойти на крайнюю меру, попытаться
бежать в кромешной темноте (тогда улицы не освещались), применить к нему
силу.
   При тусклой лампочке в кабинете прокурора, где следовало снять допрос,
Павлищев увидел, что сидит перед ним детина огромного роста, сильный,
откормленный лошак. Павлищев достал из стола старое дело Кузнечика и
принялся его перелистывать, бросил настороженныи взгляд в сторону сидяшего
перед ним фомилы и подумал:
   - Что ему стоит сейчас расправиться со мной. инвалидом, наверное, он
так и сделает.
   Бандит перехватил взгляд Павлищева, но никак не отреагировал.
   А теперь, тридцать с лишним лет спустя, в обыкновенном московском
троллейбусе на Константина Стефановича смотрели те же настороженные глаза.
Смотрели пытливо и испытывающе.
   "Кузнечик", - подумал Павлищев...
   - Что вы на меня так пристально смотрите, - наконец не выдержал и
спросил своего троллейбусного спутника Константин Стефанович.
   - Да напоминаете мне друга детства, - настороженно ответил пассажир, -
до войны еще виделись, а потом потерял. Ваша фамилия не Стрельцов?
   - Нет, а позвольте узнал, вашу?.. - спросил Павлищев.
   - Фролов, - с готовностью ответил собеседник.
   - Вы не с Украины?
   - Нет.
   Помолчали. Троллейбус за это время успел остановиться. Окно загородила
какая-то машина, а из репродуктора послышался неясный хрип.
   Павлищев вышел из троллейбуса, и тут же ему и лицо освежающе и
прохладно брызнул летний ветерок.
   По дороге в булочную он еше раз вспомнил глаза своего троллейбусного
собеседника и вдруг столкнулся с ним лицом к лицу. Оказывается.
   тот проехал остановку и теперь спешил к нему навстречу.
   - Товарищ следователь. - возбужденно заговорил человек, - мне
показалось, что вы меня узнали, когда про Украину спросили. Помните допрос
в прокуратуре в Сорочинцах после войны?.. Кузнецов фамилия моя.
   Тридцать пять лет почти с того времени минуло, а забыть вас не могу.
   Глаза ваши запомнил, разговор ваш душевный и ... пистолет, что вы в
ящик стола переложили...
   И снова Павлищев перенесся мысленно в те далекие годы.

   ... Начался допрос. Сперва все шло просто. Имя, отчество, фамилия...
   Стояла напряженная тишина. Слова гулко отдавались в пустом помещении.
Павлищев вдруг почувствовал, как что-то недоброе мелькнуло п глазах
Кузнечика, и переложил пистолет из кармана в ближайший ящик стола. Ведь в
ту пору в прокуратуре не было ни души, да и городок спал...
   - А ведь я вас и в самом деле хотел тогда... убить, - возбужденно
говорил Кузнецов, - да остановился, ведь вы фронтовик, и отец у меня
оттуда не пришел, а потом, когда сидел, все думал: как же так, все по
одной дороге идут, а я по другой. А ведь пришли-то к одному, к старости. А
как выпустили, на завод пошел, сперва не взяли, да сумел доказать, что тот
я. которого они знали, там и остался - в тюрьме. А теперь другой. Потом
поощряли, мастером стал. Теперь на пенсии, сижу вот дома и прежнюю жизнь
вспоминаю. Сколько времени упустил. О нашей встрече не могу забыть. И
знал, что вас встречу. Чуял, и все. А что Фроловым назвался - испугался,
как вы воспримете. Отец воевал, а я сидел. И покоя мне нет, что внуки
подрастают, спрашивают: "Деда, а ты был на войне?" Страшно это.
   Павлищев слушал, слушал сбивчивую и неуместную, может быть, в уличной
сутолоке речь Кузнецова и вдруг улыбнулся. И протянул ему руку.
   Робко пожал ее Кузнецов.
   А потом они расстались. И вечернее светило видело, как один из только
что стоявших на улице пожил ых люде и, улыбаясь пошел прочь, и солнце
напрягло все свои предзакатные силы и заставило его прикрыть глаза рукой,
а потом достать носовой платок и прижать его к глазам, а второго оно
настигло сквозь стеклянную витрину булочной, куда гот забежал купигь
четверть "Паляницы" и половину "Бородинского".
   Павлищев жив. Служит в прокуратуре. Кузнечик теперь - советник
Генерального прокурора и постоянно ходатайствует о продлении Павлищеву
срока "послепенсионного" пансиона... Оба старики!


   АНАНКИНА ИЗ 4-й БРИГАДЫ

   Евгений Михаилович никогда ни с кем ни о чем нс разговаривал. В нашем
Малеевском мирке это был, пожалуй, единственный человек, голоса которого
не слышал почти никто. Иногда, правда, находились смельчаки, рискующие
вовлечь его в беседу, но они быстро выходили из игры. поскольку Евгений
Михайлович чаще всего недослушивай! и полфразы, вставал и уходил. Кос кто
из местных дам не в шутку принимался было обижаться на него, но из этого
тоже ничего поначалу не получалось, поскольку мало кто знал его имя. А как
же можно обижаться па неведомого человека.
   - Кто этот необщительный мужчина, у которого такой тяжелый, гнетущий
взгляд и кожаный пиджак? - спрашивали они милого молодого человека, - они
видели, что он был уже дважды за сегодняшнее утро удостоен
полутораминутной беседой с непостижимым им необщительным субъектом.
   - Как это кто, - недоумевал молодой человек, и озорной взгляд его
становился серьезен, - как это кто? Это же академик Миглал, Аркадии
Бенедиктович.
   И дамы, удовлетворенные таким ответом, уходили.
   Но Евгении Михайлович ни Мигдалом, ни тем более академиком не был, а
был он грустным, погруженным в свои размышления писателем.
   которому совершенно чужды были мирские заботы, суета и недолговечность
ее.
   Он был тем не менее одним из столпов, на которых держался зыбкий
Малеевский мир. Он был обрамлен ореолом пушистых седых прядей.
   похожих на смеющуюся неистовость волос Медузы Горгоны. Однако это не
были волосы мифического существа, как не были они и волосами рождающейся
Венеры. Это были космы мудреца, и их обладатель, хотя и был импозантен, к
несчастью многочисленного общества дам, не поддавался не только изучению
внутреннему, но даже лицезреть его было почти что немыслимо, ибо
распорядок его дня, как будто нарочно, не соответствовал распорядку дня
других, пребывающих с ним на одном отрезке времени и пространства.
   Но вот однажды, на вторую неделю совместного бытия недоумевающих и
теряющихся в догадках отдыхающих и размышляющего над суетностью последних
автора этого рассказа, произошел из ряда вон выходящий случай. Сидя за
столиком в большом зале с колоннами и потыкивая маленькой вилкой в
пережаренную рыбу, Евгений Михайлович вдруг заговорил. Его соседи по
столу, которые доселе были удостоены лишь легким кивком приветствия с его
стороны, немедленно отложили все дела, впрочем, ясные, те, которые
обыкновенно и делаются в столовой рафинированного Дома творчества, как-то:
прекратили чистить столовым ножом ногти, снимать двумя облаченными в
золотые перстни пальцами белок с яичницы-глазуньи, прекратили также
ковыряние вилкой в затылке, и взоры их немедленно обратились к
заговорившему собеседнику.
   - Между прочим, - сказал Евгений Михайлович, - закончив, наконец,
размазывать большую порцию картофельного