ный хрип.
     Павлищев  вышел  из  троллейбуса,  и тут  же  ему в  лицо  освежающе  и
прохладно брызнул летний ветерок.
     По дороге в  булочную он еще раз вспомнил  глаза  своего троллейбусного
собеседника и вдруг столкнулся с ним лицом  к лицу. Оказывается, тот проехал
остановку и теперь спешил к нему навстречу.
     -  Товарищ  следователь,   -  возбужденно  заговорил   человек,  -  мне
показалось, что вы меня узнали, когда про Украину спросили. Помните допрос в
прокуратуре  в Сорочинцах после войны? Кузнецов фамилия моя.  Тридцать  пять
лет почти с того  времени минуло, а забыть вас не могу. Глаза ваши запомнил,
разговор ваш душевный и ... пистолет, что вы в ящик стола переложили...
     И снова Павлищев перенесся мысленно в те далекие годы.
     ...  Начался допрос. Сперва  все шло просто. Имя, отчество,  фамилия...
Стояла напряженная  тишина.  Слова  гулко  отдавались  в  пустом  помещении.
Павлищев  вдруг  почувствовал,  как   что-то  недоброе  мелькнуло  в  глазах
Кузнечика, и переложил пистолет из кармана в ближайший ящик стола. Ведь в ту
пору в прокуратуре не было ни души, да и городок спал...
     - А ведь я  вас и  в  самом  деле хотел  тогда... убить,  - возбужденно
говорил Кузнецов, - да остановился, ведь вы  фронтовик, и отец у меня оттуда
не пришел, а потом,  когда сидел, все думал: как же так, все по одной дороге
идут, а я по другой. А ведь пришли-то к одному, к старости. А как выпустили,
на завод пошел,  сперва не взяли, да сумел доказать, что тот я, которого они
знали, там и остался -  в тюрьме. А теперь другой.  Потом поощряли, мастером
стал. Теперь  на пенсии, сижу вот дома  и прежнюю жизнь  вспоминаю.  Сколько
времени упустил. О нашей встрече не могу забыть.  И  знал,  что вас встречу.
Чуял, и все. А что Фроловым  назвался -  испугался, как  вы воспримете. Отец
воевал, а я сидел. И покоя мне нет, что внуки подрастают, спрашивают: "Деда,
а ты был на войне?" Страшно это.
     Павлищев слушал,  слушал сбивчивую и неуместную,  может быть, в уличной
сутолоке речь Кузнецова и вдруг улыбнулся. И протянул ему руку.
     Робко пожал ее Кузнецов.
     А  потом они  расстались. И вечернее светило видело, как один из только
что стоявших на улице пожилых людей, улыбаясь пошел прочь, и солнце напрягло
все  свои  предзакатные силы  и  заставило его прикрыть глаза рукой, а потом
достать носовой платок и прижать его к глазам, а второго оно настигло сквозь
стеклянную витрину  булочной,  куда тот забежал купить четверть "Паляницы" и
половину "Бородинского".

     Павлищев   жив.  Служит  в  прокуратуре.  Кузнечик  теперь  -  советник
Генерального прокурора и постоянно ходатайствует о продлении Павлищеву срока
"послепенсионного" пансиона... Оба старики!
     АНАНКИНА ИЗ 4-й БРИГАДЫ
     Евгений Михайлович никогда ни с кем ни о чем  не разговаривал. В  нашем
Малеевском мирке это  был, пожалуй, единственный человек, голоса которого не
слышал почти никто. Иногда, правда,  находились смельчаки, рискующие вовлечь
его в беседу,  но они  быстро выходили из игры, поскольку Евгений Михайлович
чаще всего недослушивал и полфразы, вставал и уходил. Кое-кто из местных дам
не  в шутку принимался было  обижаться на  него,  но из  этого  тоже  ничего
поначалу не  получалось, поскольку  мало кто знал  его имя.  А как  же можно
обижаться на неведомого человека.
     - Кто этот необщительный мужчина, у  которого такой  тяжелый,  гнетущий
взгляд и кожаный пиджак?  - спрашивали они милого молодого человека,  -  они
видели, что он был уже дважды за  сегодняшнее утро удостоен полутораминутной
беседой с непостижимым им необщительным субъектом.
     - Как  это  кто, - недоумевал  молодой  человек, и  озорной взгляд  его
становился  серьезен,  -  как это  кто?  Это  же  академик  Мигдал,  Аркадий
Бенедиктович.
     И дамы, удовлетворенные таким ответом, уходили.
     Но Евгений Михайлович ни  Мигдалом, ни тем более  академиком не был,  а
был  он  грустным,  погруженным  в  свои   размышления  писателем,  которому
совершенно чужды были мирские заботы, суета и недолговечность ее.
     Он  был  тем  не менее  одним из столпов,  на  которых  держался зыбкий
Малеевский мир.  Он был обрамлен  ореолом пушистых седых  прядей, похожих на
смеющуюся  неистовость волос  Медузы  Горгоны. Однако  это  не  были  волосы
мифического  существа, как не  были они  и  волосами рождающейся Венеры. Это
были космы мудреца, и их  обладатель,  хотя  и  был импозантен,  к несчастью
многочисленного общества дам, не поддавался не только изучению  внутреннему,
но даже лицезреть его было почти что немыслимо, ибо распорядок его дня,  как
будто нарочно, не соответствовал распорядку дня других, пребывающих с ним на
одном отрезке времени и пространства.
     Но  вот  однажды, на вторую  неделю совместного  бытия  недоумевающих и
теряющихся в догадках отдыхающих и  размышляющего над  суетностью  последних
автора  этого  рассказа, произошел из ряда  вон  выходящий  случай. Сидя  за
столиком  в  большом  зале  с  колоннами  и  потыкивая  маленькой  вилкой  в
пережаренную рыбу, Евгений Михайлович вдруг заговорил.  Его соседи по столу,
которые доселе были  удостоены лишь легким кивком приветствия с его стороны,
немедленно отложили  все  дела,  впрочем, ясные,  те,  которые обыкновенно и
делаются  в  столовой  рафинированного Дома творчества,  как-то:  прекратили
чистить столовым ножом ногти,  снимать двумя  облаченными в золотые  перстни
пальцами  белок  с  яичницы-глазуньи,  прекратили также ковыряние  вилкой  в
затылке, и взоры их немедленно обратились к заговорившему собеседнику.
     -  Между прочим,  - сказал  Евгений  Михайлович, -  закончив,  наконец,
размазывать большую порцию картофельного  пюре по маленькой тарелке, - между
прочим, сегодня мне рассказали любопытную историю.
     Здесь  Евгений Михайлович впервые за  все  время пребывания  в Малеевке
окинул  взглядом  просторный  зал  с колоннами и вдруг обнаружил присутствие
других особей Гомо  сапиенс. Это его немного разволновало, и он  предположил
продолжить  историю после  обеда,  но  было  поздно,  со  всех  концов зала,
завороженные голосом, который был им  слышен,  к столику Евгения Михайловича
стекались люди.  Многие несли с  собой стулья, иные побежали в свои коттеджи
за  магнитофонами и  фотоаппаратурой,  а третьи,  у кого не  было ни того ни
другого и которые не позаботились вовремя о  стульях, остались стоять, забыв
об обеде, венчающем его  лимонном желе, похожем больше на щит Давида, чем на
блюдо,   о  недописанных   романах  и  поэмах,   о  своих   женах,  дочерях,
возлюбленных, а также о самих себе.
     Евгений Михайлович  отодрал,  наконец,  от  пюре  достойный самого себя
кусок и отправил его в рот, потом сказал:
     - Да, кстати, вам, должно быть, все это неинтересно.
     И  так   и  не   полюбопытствовав,  интересно   ли  это  аудитории  или
неинтересно, продолжал:
     -  Вы  знаете,  недалеко  от  города  Загорска  есть  такая  речушка  -
Сергиевская Гать. И вот по обе стороны ее расположены владения совхоза имени
Загорского.
     И наврал, потому что такого совхоза нет и в помине.
     Евгений  Михайлович  отломил  следующий  кусок  пюре,  помусолил  его в
воздухе  и положил обратно  на тарелку.  Он сделал это не  потому, что вдруг
перестал  быть  голоден,  а потому,  что  его  перебили,  какая-то  вздорная
старушка в вечернем платье с ридикюлем времен Раса  Маконнена принялась было
объяснять аудитории, что Загорск - это бывшая Троице-Сергиева Лавра.
     Евгений  Михайлович  не  стал  ждать,  пока  утихнет  возмущенный рокот
осаждающих старушку возгласов.
     Он вещал.
     - Представьте себе,  - говорил он, - на одной стороне речушки живописно
раскинулись бахчи...
     - Да ни, бахчи у нас, - перебил Евгения Михайловича солидный писатель в
сером  с  искоркой костюме. Он был украинцем  и вступился за конституционные
права  своей республики, в  частности за ее самоопределение. Кроме  того, он
был навеселе, а так как сидел в кресле и костюм его был сшит плохо, вдобавок
из шерстяного  материала,  а  потому  страшно кололся, его так  и  подмывало
выступить. Он, правда, не затем влез в разговор, чтобы перебить говорившего,
а просто решил, что пауза дадена ему специально для того, чтобы все обратили
внимание на него. Кроме того он,  погруженный в свои мысли, вообще ничего не
слышал  и  решил,  что  присутствующие   здесь  собрались  для  того,  чтобы
предложить  ему  пятнадцатикопеечную монету, которую он  долго  и безуспешно
искал  у  себя  в  пиджаке  третий  день,  чтобы  позвонить  жене,   которая
волновалась о том, как он доехал.
     Он настоял на выдаче ему пятиалтынного, после чего царственно удалился.
Потом  он долго открывал стеклянную дверь столовой, уронил  монету, полез за
ней под стол, ударился, и, наконец, перестав шуметь, удалился.
     На этот  раз Евгений Михайлович выждал  паузу,  ровно  такую,  чтобы  в
потухших взорах снова вспыхнул интерес, и продолжал:
     - Так вот,  на  одной  стороне  реки  были поля, а на другой  -  домики
колхозников и малюсенькая церквушка. Она была давным-давно закрыта, верующих
в селе почти не было, а  те, которые  и были, предпочитали ездить в Загорск,
благо это не далеко.
     Церквушка находилась под охраной государства, и местный отдел культуры,
избалованный Москвой от опеки над большим Загорским ансамблем, совершенно не
мог решить: под каким соусом выкроить деньги на ее реставрацию.
     А  у директора  совхоза давно уже попала вожжа под хвост, где раздобыть
кирпичи на постройку дома своему только что женившемуся сыну.
     - И  он  сломал храм?  - в остервенении провозгласила  экзальтированная
старушка в  вечернем платье, но тут  же взяла  себя в  руки,  ибо,  судя  по
костюмам собравшихся,  большая  часть их была, по ее мнению, атеистами, - но
тут же реабилитировалась, сказавши что-то лестное об атеисте Гольбахе. Потом
она решила, что большинство здесь находящихся не  знают,  кто это  такой,  и
принялась путано  объяснять, но на нее зашикали. Старушка  решила было,  что
свои позиции надо  утверждать  и,  конечно,  полезла  в  полемику,  но  была
вторично водворена на место.
     - Нет, он церковь не  сломал, - сказал Евгений Михайлович, знавший, кто
такой Гольбах,  а чтобы все узнали о  том, что он знает об  этом, и вместе с
тем продемонстрировать старушке, что он нисколько не сердится на нее за  то,
что та  перебила  его, даже назвал его имя  - Поль. Старушка была отомщена и
долго  потом   улыбалась,  не   улавливая  последующее  изложение   истории,
сообщенной Евгению Михайловичу сегодня перед обедом.
     - Нет, он не ломал церкви, он сделал талантливее, он нарисовал на белой
церквушечной  стене  головешкой  черные полосы, а потом  их сфотографировал,
вместе, естественно, с церковью. Получилось, как вы понимаете...
     -  Что, не нравится  рыбка? - спросила  в этот момент со своим подносом
сквозь толпу официантка. - Я могу скоблянку принесть.
     Но  сидящий рядом с Евгением Михайловичем высокий лохматый поэт показал
ей такую скоблянку, что она немедленно исчезла, расплескав стакан  какао  на
пиджак,  белый пиджак гладко  причесанного пожилого физика с эйнштейновскими
глазами и усиками, которые носил сперва граф Бенкендорф, а потом уж он.
     Разговор   как-то  незаметно  перешел  на   пиджак,  и  аудитория  была
принуждена  узнать, что  куплен он в Вене на симпозиуме по квантовой физике.
Изложив в общих чертах свое  мнение  по  поводу взглядов на  теорию световых
частиц  Борецкого  и Эйдельштейгера, физик вернулся к своему пиджаку  и стал
развивать свои познания в  области химии, ибо, как утверждал он,  химическое
соединение   какао-бобов   легко  выводится   бисульфатом   натрия,  который
содержится  в стиральном порошке  "Новость", и его,  кстати, можно по случаю
купить  в  универмаге "Москва" на Ленинском проспекте.  Любезно  продиктовав
двум  дамам адрес этого магазина,  физик вспомнил,  что  завладел аудиторией
незаконно и посему церемониально попросил Евгения Михайловича продолжить. Он
с готовностью даже напомнил  ему последнюю сказанную фразу  про нарисованные
углем трещины.
     И  тут раздался чуть  шепелявый голос  средних  лет  человека, который,
оказывается, живет на  Ленинском проспекте. Отстаивая свое  право  на точное
знание местности, он как дважды два доказал присутствующим, что в универмаге
"Москва"  никогда не  было  хозяйственного отдела. Доказав  это,  уличив тем
самым  физика во лжи, он долго еще что-то говорил,  но что именно, никто  не
мог  понять, потому  что из всех букв русского  алфавита  он ясно произносил
только две, а именно твердый знак и мягкий знак.
     Евгений Михайлович ничего рассказывать больше не хотел, но встать из-за
стола не мог. Дело в том...
     Дело  в том,  что  из  всех  живущих в Доме творчества  был только один
человек,  который  не  находился  в  этот момент  в столовой  с колоннами, а
именно, тот самый кудрявый, несерьезный молодой человек, который дважды  был
удостоен полутораминутными беседами с Евгением Михайловичем.
     Молодой человек быстро пообедал и пошел в свой корпус работать. Там ему
и пришла мысль о том, что хорошо бы сочинить всех,  кого он знал или узнал в
Доме творчества, заново.
     И  он принялся это  делать.  Дойдя  до фразы,  повествующей о  том, что
Евгений  Михайлович встал из-за стола, он потянулся,  закурил,  повалялся на
кровати  и образовал в своем сочинении некую паузу, которой и попытался было
воспользоваться  Евгений  Михайлович, но, увы,  сделать этого  не сумел, ибо
тотчас вспомнил,  что пока еще недосочинен.  А  недосочиненному  дальше жить
было бы очень грустно.
     Евгений Михайлович, кстати, вспомнив фразу, часто произносимую кудрявым
молодым человеком о некоей закодированности бытия,  да  еще вскользь  о том,
что молодой человек как будто бы даже видел книгу судеб, где написано, что с
кем когда будет.
     Обладая  некоторыми способностями к телепатии, Евгений Михайлович всеми
силами своей души пытался внушить сочиняющему его и его аудиторию  кудрявому
юноше,  что  он  хочет знать,  что  же будет со всеми ими дальше. И  молодой
человек понял. Он написал:
     "Все  будет  хорошо, Евгений Михайлович, ибо природа  наделила меня  не
только артистизмом духа и талантом, но и также тактом и добротой. Уверяю вас
- все будет хорошо".
     Прочитав  в собственном  сознании  ответ  на вопрос, Евгений Михайлович
тотчас же успокоился и принялся рассказывать дальше.
     -  Как  вам,  конечно,  ясно,  отдел  культуры,  увидев  на  фотографии
аварийные  трещины на  белой  и  непорочной  стене  церкви,  немедленно  дал
указание: "Поступать по усмотрению".
     Естественно,   дом  для  молодоженов  был   тотчас  же  воздвигаем,   и
продолжалась эта работа почти год.
     А  через  год,  когда  сын  директора  повел  молодую  жену в этот дом,
случилось  странное:  директор  совхоза был  убит  молнией.  Значения этому,
конечно, никто не придал,  не придаю и я, - а интересует меня в этой истории
процесс создания современной легенды.
     Человек двадцать из аудитории сочли своим немедленным  долгом наперерыв
убедить  всех  остальных, что и их в этой истории интересует именно то  же и
ничего больше,  никакой  мистики.  Убедив себя  и остальных,  они совершенно
успокоились.
     А кудрявый молодой человек милостиво возвратил сочиняемых в реальность,
и  они тотчас же оказались за своими  столами, не подозревая даже о том, что
по  воле обаятельного,  но  пустого юноши, только что  были где-то в  другом
измерении.
     Они продолжали трапезничать  и  мерно  неторопливо  беседовать.  Полный
человек  в синем  костюме - о  том,  как  будет принят в этом же зале, когда
окружающие узнают его должность,  физик  в белом пиджаке  - о том, где можно
купить стиральный порошок, старушка в вечернем платье - о том, что Гольбах -
все-таки сукин сын, но она так и не смогла найти объяснений тому, что навело
ее на мысли об атеисте позапрошлого века. А украинский писатель - навеселе -
будет  долго и безуспешно вспоминать,  позвонил ли  он  своей жене или нет и
когда это было.
     И только Евгений Михайлович, с трудом удерживая в сознании ускользающую
нить сочиненного мира, будет напряженно думать о том, при чем здесь Ананкина
из 4-й бригады и, вероятно, сообразит, что это  именно  та девушка,  которая
была чем-то  по духу похожа  на кудрявого молодого человека  как внешностью,
так  и  душой, и  это именно она раздобыла генератор высокого  напряжения  и
поставила  два электрода как раз  на  той  тропинке,  по которой обыкновенно
ходил гулять директор совхоза, оглядывающий свои владения.
     Евгению  Михайловичу  стало  неприятно,  - прокуратура занималась  этим
делом.
     Покончив с обедом, он пошел куда-то, нимало не  заботясь о шушукающихся
за его спиной.  И очнулся он только в  тринадцатом номере, где сочинял  свои
нелепости кудрявый молодой человек.
     - Боже мой, он опять сочиняет, - подумал Евгений Михайлович. - Надеюсь,
не про нас, так хочется наконец спокойно отдохнуть.
     И,  пользуясь  тем,  что молодой человек  увлечен,  Евгений  Михайлович
заглянул через плечо прямо в сочиняемое.
     Его можно простить, он сделал это в пределах самообороны...
     Он прочитал: Милая моя девочка!
     Я только что отложил свой написанный рассказ, расставил в нем запятые и
понял, что  я безумно  Тебя  люблю.  Я это ощущаю  все острей  тогда,  когда
чувствую, что теряю Тебя; а теряю  я тебя постоянно,  ибо время, затраченное
на то, чтобы  написать проходимый рассказ и  заработать Тебе  на "Шанель", я
уже промотал, а единственное, что я могу сочинить - Тебя. Ты вполне реальна.
Ты любишь  подарки, Ты - истинная женщина, но  я  потеряю Тебя,  ибо не могу
тебе гарантировать, что и следующий мой рассказ будет кому-нибудь нужен.
     Я  не смею просить  Твоей  руки, она  для  меня  равнялась бы  скипетру
короля, но, увы, королевой сделать Тебя могу пока только на словах.
     Ты  прости меня, мне  сегодня  грустно. Осень  пакостит душу,  а  скоро
придет  ненавистная  зима,  наступят холода,  я  буду мерзнуть,  кутаться  в
пуштун, который Ты подарила мне...
     Прости.
     Ты знаешь, а может, мне удастся сочинить себя, тогда Ты снова будешь со
мной. Я сочиню себя таким, как ты хочешь, и смогу каждый день  водить Тебя в
твой любимый ресторан...
     Кудрявый молодой человек  не  успел  ничего написать дольше, потому что
Евгений Михайлович вырвал у него лист, скомкал его и буквально заорал:
     - Поедем немедленно  к  ней, я  ей скажу,  что такими людьми  бросаться
невозможно, такие, как вы, рождаются раз в сто, нет, в тысячу лет...
     - Евгений Михайлович, - сказал молодой человек, - простите меня, но всю
эту  комедию  на  десяти  страницах  я написал  только  для вашей  последней
реплики. Я, видите ли, изучаю вас то недолгое время, что вижу. Мне интересна
ваша  улыбка, ваша хмурость, ваша отрешенность, я только никогда не  слышал,
как вы  кричите,  вот  мой эксперимент удался... Я  вывел вас  из  состояния
депрессии,  вылечил. А что до  вашего благого порыва - примирить меня с моей
возлюбленной, -  так не надо этого  делать, все разрешится само собой.  Ведь
нас  всех тоже кто-то  сочиняет, может  быть, кудрявый молодой  человек,  а,
может, Ананкина из 4-й бригады... Кстати, книгу судеб я заказал в Библиотеке
бытия, вот том, полистайте...
     - А чем вы собираетесь закончить этот рассказ?
     - А чем  угодно,  любой строкой из  известной вам книги.  Например:  "А
знаете ли вы, что у Алжирского бея под самым носом шишка?"
     - Все  это хорошо, - возразят  мне,  -  но  дочь профессора  работает в
"Независимой газете".
     - Ну и что, - отвечу я, - пусть себе радуется жизни, милашка...

     Евгений Михайлович умер в Москве, не дожив до перестройки.
     РАНА НА СПИНЕ
     1.
     Стас Пригорин был громадного роста, широкоплеч,  но не сутул.  И сапоги
носил  самые  большие.  В сорок  четвертом зи