Мишин - единственный тому свидетель. И медсестричка соседнего батальона,
тащившая его по снегу и выходившая, и снова стены завода. И надо же, вот
так встреча, в одном месте работают! Но главное - перед тем как вспыхнуть
слову "Конец фильма", авторитетная комиссия уезжает, подготовив приказ о
снятии с должности Стаса Пригорина, а сам Стае один, с развевающимися
полосами идет по полю, где, как знает зритель, он уже второй год обещает
выстроить детский сад для детей рабочих.
   А может быть, зритель предложит другой конец: Мишин встречается глазами
со своим бывшим другом и медленно отводит взор в сторону.
   Он прощает Стасу предательство уже во второй раз и посему горд тем.
   что единственный из присутствующих знает правду.
   ... Грош цена такой правде. Потому что для того, чтобы выглядеть
красиво, конечно же, нельзя ставить под удар общее заводское дело.
   Материалы следствия, свидетельствующие о том, что произошло па заводе,
передали в суд, и поэтому на следующее утро Мишин на работу не вышел. Он
ждал суда дома.
   Целый день Стае Пригорин порывался поехать к бывшему инженеру,
навестить его, но неотложные дела не пускали. Он придумал даже, по какой
статье расходов списывать материальную помощь семье Мишина, если суд его
осудит.
   Вечером он вес же пошел к своей машине, чтобы поехать к инженеру.
   но вдруг почувствовал себя плохо, вернулся в кабинет и просидел,
привалившись к спинке кресла, несколько часов. Болела спина.
   Когда нашлись силы дойти до машины, он приехал домой. Засыпая, он
твердо решил пойти утром к Мишину.
   Но жизнь изменила его план. Утром его нс стало.
   Врач сказал: это не спина болела, а сердце.
   Ну вот, а вы говорите, что водка по полторы тысячи - это нормально.
   Стае Пригорин - жив, пьет, вспоминает дружбу с Шукшиным - веселым
певцом России...


НИКОЛАЙ СПАСИБО

   Борису Егорову

   Корректор, не ставьте, пожалуйста, запятую между двумя словами в
заголовке. Это его имя и фамилия.

1.

   "Мы познакомились с ним, - написал в редакцию молодежной газеты ветеран
войны, - в сорок девятом под Ленинградом на Невском "пятачке", где всего
за несколько лет до этого шли ожесточенные бои. Мне тогда было тридцать
четыре, ему - на тридцать меньше. У меня был фотоаппарат, которым я его
сфотографировал, да больная память, не дающая мне в те послевоенные годы
ни минуты покоя. У него память не болела.
   Для него всегда светило солнце, у него всегда были мама и отец,
вернувшийся с войны, фотоаппарата у него не было. Зато была наиденная тут
же в полуобвалившемся и заросшем травой дзоте ручная, вся проржавленная
граната. Я попросил у него гранату. Он был не щедрым и не подарил ее мне,
тогда я предложил обменять ее на фотоаппарат. И подружился с ним.
Оказалось, мы - тезки. Фотоаппарат сломала его шестилетняя сестренка.
Гранату мне разминировали саперы. Кожух той гранаты четырнадцать лет
спустя я поставил рядом с его фотографией на полке в моей комнате".
   Кукушка замолчала не скоро.
   - Слышишь, Шамиль, кукушка-то моя замолкла. Видно, устала.
   - Почему это твоя, может, и моя тоже, ты сколько себе лет насчитал?
   - А ты?
   - Я - девяносто девять. Жаль, одного года не хватит.
   - А я - ровно сто. Значит, кукушка моя.
   В темном шелестящем лесу раздался звук, как будто громадные валуны все
разом покатились, подминая под себя деревья, сухой кустарник и хлюпающий
по-болотному мох.
   Оба пограничника затаились. Неожиданно вдали вспыхнул крохотный огонек
и тотчас же исчез. Шамиль проворно пополз вперед, увлекая .
   за собой товарища.
   Ползли долго и молча. На связь пока не выходили. А когда вышли, услыхал
застапский радист взволнованный голос Николая Спасибо и вроде бы
посторонний незнакомый голос Шамиля Бакеева: "Слушай, Коля, давай кукушку
пополам..." На этом связь оборвалась.
   Через секунду застава поднялась по команде "В ружье". Через полчаса
нарушители границы были задержаны и доставлены на заставу.
   Через год двадцатилетний сержант Шамиль Бакеев уходил в запас, а
восемнадцатилетний рядовой Николай Спасибо остался светлой памятью на
Карельской заставе навечно.
   Не знали друзья его, не знали сослуживцы и командиры, не знали хилые
карельские березы, что не кончилась на этом жизнь Николая Спасибо. Под
Ленинградом живет и готовится войти в мир его сын. Только он никогда не
будет носить эту необычную фамилию - Спасибо. Возможно, что и никогда не
узнает, что он сын героя.
   Об этом позаботилась несостоявшаяся теща. И винить ее нельзя. Она
искренно хотела дочери добра. Молодая женщина с годовалым сыном Колькой
вышла замуж за хорошего парня - студента, будущего строителя, и стал
Николушка - Верещагиным.
   Года через два затянулась семейная рана - родилась дочь Наташка...
   Верещагин разницы между детьми не делал. Холил обоих. Пить не пил,
курить не курил, жену обожал, как невесту, с тещей был почтителен.


2.


   На письмо старого фронтовика в редакцию журналист ответил
равнодушно-примирительно: "Дескать, они - Верещагины, сами в своей жизни
разберутся".
   А потом все же усомнился: для чего-то же написал человек такое письмо.
   Но ради такого письма его никто бы в командировку не отправил.
   Мелковата тема, да и нарушений нравственных основ жизни сквозь письмо
не просматривалось. И все-таки чем-то оно помнилось журналисту все время.
   А месяца через полтора подвернулся случай. Пролистывая ленинградские
газеты, журналист наткнулся на очерк о молодом, подающем надежды строителе
Верещагине.
   В очерке все было изложено гладко и хорошо и про Верещагина, и про
детей его Колю и Наташу, и про жену.
   Молодой строитель Верещагин, хотя и с натяжкой, мог заинтересовать
редакцию газеты, и журналист с чистой совестью поехал за очерком.
   Странно, но факт: чем больше он думал о Верещагине, тем менее
симпатичным казался старик, написавший письмо. Ну, в самом деле: чего он
вмешивается не в свое дело. Какая, в сущности, разница - сын или приемный
сын. Все равно же сын. И журналист решил тактично, но твердо поставить
точки над "и"...
   Он приехал в поселок, где жил Верещагин.
   В небольшом домике его царил беспорядок. Повсюду валялись бумаги,
бечевки, связанные в стопки книги, корзины. Оказалось, пресса - не
вовремя. Верещагина дома не было. Он получил в городе квартиру и, готовясь
с семьей к переезду, отправился за грузовиком.
   Помогая его жене и сыну связывать книги в стопки, журналист думал
только о том, что за выклянченную и не выполненную командировку ему
главный "снимет голову". Ведь ясно, что у Верещагиных не будет времени для
беседы, по крайней мере сегодня.
   Но вообще-то поговорить об отце и муже в отсутствие героя - для очерка
тоже не вредно.
   Чтобы начать разговор, он спросил Николеньку, как тот учится.
   - А как можно учиться в периферийной школе, где нет возможности
развивать свои устремления, - ответил двенадцатилетний собеседник, - где
нет товарищей, соответствующих уровню? Конечно, на "отлично"
   Только скучно все это.
   Книги посыпались на пол. Журналист не удержал их.
   - Что вы делаете? - вскричал Николенька. - Это же духовная культура, и
царапины, смотрите, на обложках.
   Смутившись и бормоча извинения, неудачливый интервьюер сложил и
перевязал духовную культуру в дорогих обложках шпагатом. Разговаривать с
мальчиком расхотелось.
   Во дворе заворчала и чихнула грузовая машина. В комнату вошел глава
семьи.
   - Грузиться будем, - сказал он, после чего увидел журналиста, сдержанно
поздоровался.
   Не знаю, как другие журналисты, а наш герой всегда безошибочно
угадывал, захочет герой очерка с ним разговаривать или сошлется на
занятость и назначит другое время. Теперь же понимал, что, хотя шофер
грузовика торопится и что не дело отрывать для беседы хозяина, Верещагин
не откажется.
   - Я вижу, вы заняты, могу вам помочь, а для разговора встретимся п
другой раз, после новоселья, - предложил журналист.
   У кого срывались когда-нибудь подобные командировки, поймет, чего
стоило журналисту высказать такие вот слова вежливости.
   Но Верещагин не стал откладывать в долгий ящик свою славу.
   - Шофер подождет, - коротко бросил он.
   И принялся излагать такие прописные истины ...
   - По стопам отца иду, - заявил он, - он у меня главный инженер
строительного управления.
   "Нет, положительно снимет мне главный голову, - думал журналист. - Я не
смогу писать очерк с Верещагина. Не смогу, потому что вижу - он спою
биографию подлаживает под газетные очерки".
   Журналист помог погрузить вещи и откланялся.
   Вспомнил про письмо старика.
   - Не ожидал, что приедете, - все время повторял старик. На покрытой
вязаной кружевной салфеточкой этажерке стояла фотография парня в фуражке и
рядом ржавый кожух гранаты. В хрустальной вазочке - четыре красных
тюльпана.
   - Надоел старый со своими цветами, - вдруг влезла в разговор его жена,
- не представите: ведь участок ими засадил, из милиции скоро придут.
   Журналист удивился:
   - Почему из милиции, торгуете, что ли, цветами?
   - Какой там, торгуем. Специально выращивает, чтобы всегда свежие были в
этой вазочке. Я, говорит, так интересней живу. Семена из какихто там
Эрландей выписал. Вы представляете, и черные даже вырастают.
   Надо же, цветы, а черные.
   Старуха голосила очень забавно, и журналист ее не перебивал.
   - Я ему говорю, ты, ведь, говорю, старый, лучше б, ей-богу, занялся чем
другим, а ведь в вазе и пластмассовые постоят, не осыпягся. - продолжала
старуха, радуясь, что может с кем-то поболтать, и долго еще причитала бы,
если бы ее нс перебил хозяин.
   - Ну, кончай, гостя замучила совсем, собирай на стол.
   - Николенька-то наш большой уже, в шестом, - медленно проговорил
старик, ставя полную рюмку на стол. Руки его дрожали, и поэтому полку он
расплескал на льняную скатерть.
   Почему ваш? - спросил отчаявшийся журналист.
   - Да как же не наш? - старик с удивлением поднял глаза. - Наш он, с
дедом его вместе воевали. Дед его, Егор Спасибо, в моей роте был. Он и
сейчас живой, весь только израненный, вон в том доме живет. - За окном,
увитый диким виноградом, зеленел маленький домик. - Со старухой они живут.
Дочка у них большая, уже замужем.
   Поговорили о войне. О том, где воевал старик, как под Берлином ранен
был, как чуть не потерял друга Егора, когда штурмовали Будапешт.
   - У него в сердце осколки. И надо же, бьется!...
   Нить разговора искали вместе.
   - Двенадцать лет назад Егор слово дал Верещагину, что Николенька
никогда про настоящего отца не узнает, - сказал старик.
   - Но тогда в чем же проблема?
   - А в том, - голос старика охрип, - что Егор-то слово держит, и
Николенька ничего не предполагает, и не думает даже...
   - И хорошо. Зачем лишать его отца?
   - Лишать не надо, только сына надо правильно воспитывать. Двенадцать
лет уже, а он почтения не знает. Война ему - хиханьки.
   Журналист не знал, что сказать.
   - Девятого мая надели мы, как положено, награды и пошли с Егором в
сельсовет, - из фронтовиков нас двое только здесь живых, ну, а как раз
Николенька с ребятишками заигрался, да и на нас наскочил:
   - Чего это вы вырядились, никто теперь так не ходит. Как старые
выглядите.
   Мне-то ладно, а у Егора - железо в сердце.
   Ленинградские белые ночи такие, что свет зажигать не нужно. Собеседники
и не зажигали, сидели до утра, говорили.
   - Я, - сказал вдруг старик, - знаю уголовные законы. Но пойти и
рассказать когда-нибудь Николеньке об отце его и о деде? Ведь баловнем
растет. Нехорошо это. А почему? Правды не знает.
   Что осталось журналисту? Предложить сочинить рассказ...
   А потом снова старик говорил:
   - Только вы фамилии-то измените, если писать будете, а газету я
Николеньке и подсуну. Пусть почитает.
   Старик верил, что журналист будет об этом писать. А он, журналист, на
это не имеет морального права. Да и как об этом писать? Как обращение к
Николеньке?
   Пусть уж будет как будет. Может, у него в городе друзья появятся,
"соответствующие его уровню". Обыкновенные добрые ребята...
   Прощались под утро. Старик нарвал красных тюльпанов, поменял в вазе
воду. Жена его спала. Проводить журналиста вышел сам. Подарил несколько
тюльпанов.
   - На сердечко похожи, - говорил он, любовно обдувая лепестки, - а
внутри у них черненькое, как ранка. Ну вы их, если вот так держать будете,
чуть на бок и осторожно, то черненького не заметно...
   Николенька стал коммерсантом, убит. Оставил жену и двух дочерей.


КРАСНЫЕ ЗАПЯТЫЕ


   Евгении Белогрудовой

   Приемная комиссия Союза писателей только что закончила работу.
   В вестибюле Дома литераторов к одному из членов ее подошел юноша, почти
еще мальчик. Чтобы казаться старше, он отрастил бороду. На его щеках пылал
румянец, губы не слушались и против воли постоянно расплывались в улыбке.
   - Послушайте, - возбужденно заговорил он, - я подошел, чтобы
поблагодарить вас, сегодня самый радостный день в моей жизни. Мои стихи
хвалили. Сам не думал, что они стоят так дорого.
   Писатель молчал: ему нечего было сказать. Он понимал восторг своего
юного коллеги. Но тем не менее, дружески похлопав его по плечу, произнес:
   - Ваши стихи еще пока ничего не стоят. С вашими стихами люди не шли в
атаку, не осваивали целину и даже не шли на избирательный участок -
голосовать за Жириновского. Разве что их шепчут на ухо любимым. Ну. ну, не
обижайтесь, - хмуро улыбнулся писатель, - я ведь вам правду говорю.
   Он подал гардеробщику номерок, получил пальто и стал одеваться.
   Долго расправлял под воротником шарф, потом застегнул пуговицы и вдруг
увидел, что молодой человек все еще стоит рядом и что лицо у него
растерянное и огорченное.
   - Вы все-таки обиделись, я вижу. Если не возражаете, прогуляемся.
   Молодой человек скоро надел незамысловатую свою курточку, на ходу
застегнул молнию и поспешил за писателем.
   Улица Воровского была в своем репертуаре. Против Театра-студии
киноактера шел ремонт мостовой. Шум отбойного молотка мешал разговору.
Собеседники свернули на улицу Наташи Качуевской, и писатель, остановившись
перед большим домом, сказал:
   - Если не возражаете, поднимемся ко мне.
   В прихожей он долго раздевался, снимал башмаки, шаркал стоптанными
шлепанцами, а молодой человек ждал его. Наконец оба оказались в кабинете,
заваленном рукописями, письмами, книгами.
   - Присаживайтесь, пожалуйста. Вы, я вижу, немного удивлены.
   Молодой человек стоял, не зная, куда сесть - места не было.
   - С годами и у вас будет столько же дорогих вам бумажек. Садитесь. - И
он сдвинул на кушетке стопку книг. Потом подошел к столу, широкому, тоже
заваленному бумагами, взял из старой папки желтый, видно, много раз
сложенный лист бумаги, надел очки и стал читать:

   Как вспомнить те дни боевые,
   Тот бурный семнадцатый год,
   Те самые дни штурмовые,
   Как дрался рабочий народ.


   Молодому человеку было ни к чему, что писатель в листок почти не
смотрел, знал то, что он читал, на память.


   Он дрался за землю, за волю,
   За дружбу народов страны,
   За Ленина родного
   И счастье рабоче-крестьянской семьи.

   - Ну что, плохие стихи? - спросил писатель, окончив чтение.
   - Конечно, - запальчиво заявил молодой человек, - они необразны,
неритмичны, не сделаны. Вообще, причем здесь семнадцатый год, на дворе
коммерческие магазины. Впрочем, я вижу, у вас на этот счет другое мнение,
- поспешно продолжил он, увидев на лице собеседника досаду, даже боль.
   Писатель не отвечал. Он протянул юноше листок, который держал п руках.
Юноша прочел:

   г. Пушкин, 15 июня 1941 года
   Здравствуйте, дорогие товарищи!

   Дорогие товарищи, я к вам с большой просьбой.

   Прошу вас разъяснить и помочь мне: что нужно, чтобы стать членом Союза
поэтов ?

   Мною написано много стихотворений, нигде еще не опубликованных.
   Что нужно, чтобы эти стихи печатались в журналах и газетах? Прошу
ответить мне и помочь, дорогие друзья.
   Опишу вкратце свою биографию.
   Я, Рябов Василий Александрович, год рождения 1922, 18 января. Отец до
Октябрьской революции был шахтером, после Октябрьской громил белобандитов.
Носил звание красного партизана! Работал потом начальником милиции,
народным судьей, участвовал в организации колхозов, работал механиком в
колхозе и в 1931 году умер. Мать работает в колхозе дояркой.
   Брат служит в Р.К.К.А.
   Родился я в Курганской области, село Черный Олек, где и жил до 1937
года. В 1937 году закончил неполную среднюю школу и в 1938 году поехал в г.
   Пушкин учиться на монтера, где и нахожусь по настоящее время и работаю
радиомонтером на Пушкинском проволочно-вещательном радиоузле.
   Кандидат в члены ВКП (б). Вместе с этим письмом я вам пошлю несколько
своих стихов.
   По получении моего письма прошу дать ответ по адресу: Ленинградское
область, г. Пушкин, ул. Карла Маркса, Рябову Василию Александровичу.
   А дальше молодой поэт прочел уже известные стихи.
   - Ну, как письмо?.. На запятые не обращайте внимания, я их расставил
тогда же, в субботу 21 июня. Расставил красным карандашом, да еще
грамматические ошибки подчеркнул. И отправил ему ответ в тот же день.
чтобы не откладывать в долгий ящик. Написал ему в письме точно те слова,
которые только что произнесли вы: не сделанные, необработанные, надо
учиться... и многое еще другое, жесткое и отвратительное.
   - А потом?
   - А потом была война. Она была настоящей, и нам было все равно, кто ее
развязал: Сталин или Гитлер. Мы пошли защищать Родину. Да вы не
стесняйтесь, курите, - сказал писатель, видя, что молодой человек
потянулся в карман, но нс решился, очевидно, вытащить пачку с сигаретами.
   Он достал, конечно, "Мальборо".
   ... А потом была война. Писатель, который ударился п воспоминания,
получил тогда назначение спецвоенкора дивизионной газеты на Ленинградском
фронте. В сорок втором, весной, лежа в Сииявинских болотах с
фотоаппаратом, он снимал своим вечным "кодаком" боевые действия.
   Притаившийся у кочки корреспондент не видел, что в пего целится
немецкий снайпер. Но раньше, чем тот нажал курок, прогремел выстрел.
   Враг упал. а над ухом корреспондента раздался голос:
   - Товарищ капитан, вам здесь оставаться опасно, уходите, я вас прикрою.
   - А вы?
   - Нам нельзя, мы связь держим.
   Корреспондента в этом бою ранило, но он выжил, вернулся в строй и дошел
до Праги, где и встретил Победу. После войны пытался наводить справки об
однополчанах, но нашел в живых только комбата. И однажды в разговоре
комбат назвал фамилию связиста Василия Рябова - героя, погибшего в том бою.
   Собственно, вот и все, неизвестно даже: Рябов ли спас военкора. А
может, это вообще другой Василий Рябов. Уже почти пятьдесят лет и мучаюсь.
Не поймите меня неправильно. Погиб герой на войне. Война не бывает без
жертв. Раны утрат затягиваются. А моя - нет. Профессионально мы с вами
правы - стихи не сделаны. И все же - не совсем. До сих пор я не могу
простить себе, что в его письме запятые красным карандашом. После войны в
Пушкин ездил, писал, да разве найдешь? И еще одно помните. Он тогда, на
передовой, сказал: "Мы связь держим." - Так и держит. И вы с ним держите.
Это вам на всю жизнь пригодится... Даже если вы будете писать ваши стихи,
продавая бензин по коммерческим ценам. Память - это ведь совесть...
   Сигарета потухла в самом начале, а юный поэт, не замечая этого,
прочитал вполголоса из того же письма:

   Спасибо, мать, что породила,
   Что ты пустила меня в свет,
   Что ты меня жизнью такою наградила,
   С которой жить бы мне сто лет.

   И стихи показались ему не такими уж плохими: искренними, добрыми, и,
хоть и не сделанные, но все-таки это были стихи.
   - Сто лет будете жить вы. Идите, пишите грамотные стихи. Сделанные, для
этого у вас есть все возможности.
   Молодой человек поднялся, оделся, попрощался за руку с писателем и,
открывая дверь на лестницу, сказал:
   - Л может, эти ваши запятые можно как-нибудь того, стереть... Если
хотите, я принесу вам замечательную а