много успокоило.
   Я весь погрузился в работу. Кажется, снова что-то звенело  -  телефон
или звонили в дверь. Впрочем, быть может, это мне просто казалось. Одна-
ко, когда я закончил этот нелегкий палец  и  смог  перевести  дыхание  и
расслабиться, я услышал, как за дверью кто-то сказал:
   - До свиданья, папа!
   Потом шаги простучали в коридоре, хлопнула входная дверь.  Папа?  Кто
это был? Это с кем прощался и моей квартире? Может быть, со мной?  Но  я
решительно не помнил... Очень любопытно...
   Со средним пальцем не было абсолютно никаких хлопот. Четкое  движение
ножниц - и линия среза здесь соперничать могла бы с мизинцем.
   Так же славно удался и указательный палец. И тут какое-то  неприятное
предчувствие заставило меня вздрогнуть. Предчувствие не обмануло. В  тот
самый момент, когда я был уже готов приступить к ответственному большому
пальцу, дверь ванной распахнулась и какая-то женщина с порога  закричала
на меня:
   - Я ухожу! Я больше не могу!! Я хочу еще немного пожить нормально!..
   Она была, пожалуй, средних лет, в ее гневном лице было что-то  знако-
мое. Я не успел ничего сказать ей, я даже не успел положить  ножницы  на
полочку, как она резко повернулась и исчезла за дверью. Потом я  услышал
голоса, какой-то шум - кажется, выносили мебель. Это  было  ужасно:  нет
ничего  хуже,  чем  шум,  когда  требуются  сосредоточенность  и  внима-
тельность.
   Тем не менее мне удалось  довольно  быстро  и  качественно  закончить
большой палец, и, внимательно осмотрев все, сделанное на левой  руке,  я
остался весьма удовлетворен.
   Я не мог бы точно сказать, когда именно впервые услыхал звуки  рояля.
Кажется, это произошло сразу после того, как я переложил ножницы из пра-
вой руки в левую. Да-да, кто-то медленно выводил  гаммы,  хотя  я  точно
помнил, что у меня нет рояля. С того момента музыка не  прекращалась.  И
не только музыка!
   Теперь я часто слышал из-за двери самые  разные  звуки,  причем  они,
по-видимому, шли даже не из комнат, а вообще откуда-то извне.
   Звуки то усиливались, то слабели - это были возгласы, топот ног,  та-
рахтение трактора, гул толпы, гремели марши, раздавался  плеск  аплодис-
ментов, шелест деревьев, завывание ветра... Прежде я этого не замечал, а
теперь, возможно, где-то открылось окно,  что-то  другое  случилось,  во
всяком случае, как плотно ни прикрывал я дверь ванной,  как  ни  затыкал
щель под дверью тряпкой - избавиться от шума я не мог.
   Ничего не оставалось, как приспосабливаться. Это было непросто, пото-
му что, едва ухо привыкало к возгласам, тарахтению и аплодисментам и пе-
реставало их замечать, фортепьянные гаммы становились особенно раздража-
ющими.
   Где-то между большим и указательным пальцами правой  руки  я  впервые
почувствовал боль в пояснице - сказалось постоянное напряжение спины.  С
этого времени я стал работать сидя. Сидел я на краю ванны, это было неу-
добно, но поясница так болела меньше. После указательного  пальца  снова
пришлось прерваться - что-то случилось с моей матерью... А затем  возник
новый отвлекающий фактор - в доме появился ребенок. Плач  слышался  чуть
ли не ежечасно. Зато прекратились гаммы - вместо них теперь звучали  до-
вольно сложные пьесы.
   Однажлы я совершенно отчетливо услыхал незнакомый мужской голос,  ко-
торый сказал: "Попроси его! В конце концов, это его внук!" А женский го-
лос, тоже незнакомый, ответил: "На него нельзя  оставить  даже  собаку!"
Несомненно, в доме завелась собака. В дверь  неоднократно  скреблись,  и
часто раздавался звонкий лай.
   Трудности множились. К среднему пальцу ножницы  сильно  затупились  и
почти сплошь покрылись ржавчиной. Неизвестно отчего стали дрожать руки -
сперва мелкой, почти незаметной дрожью, а затем все сильнее. А ведь  мне
предстояло заняться безымянным пальцем правой руки -  самым  сложным  из
всех!
   Призвав всю свою волю и весь опыт, я приступил к  делу.  На  рояле  в
этот момент превосходно играли Двенадцатую рапсодию Листа.  Трудно  было
не слушать, тем более что слух мой обострился до чрезвычайности.  Скорее
всего, это было связано с тем, что к этому времени я уже полностью поте-
рял зрение. Контролировать качество работы я мог теперь  только  ощупью.
И, судя по всему, безымянный палец правой руки удался даже лучше  своего
левого собрата.
   Итак, оставался только мизинец правой руки - последний!
   И тут случилось непредвиденное - я уронил ножницы. Превозмогая боль в
пояснице, которая стала теперь уже постоянной, я опустился на корточки и
стал шарить руками по полу. Сквозь щели доносились звуки - шелест, детс-
кий смех, удары по мячу, плеск воды... Надо всем царил ноктюрн Шопена.
   И вот, когда я нащупал ножницы левой рукой,  что-то  острое  кольнуло
меня в грудь. И я почувствовал, что куда-то лечу...
   Потом меня несли... Я лежал строго и прямо. Левая рука сжимала ржавые
ножницы - видимо, их пытались отобрать у меня, но не смогли.
   Если бы я мог еще чувствовать, я  бы  чувствовал  удовлетворение:  не
каждому удается выполнить задуманное на девять десятых, как удалось мне.
   Если бы я мог еще слышать, я бы услышал, как ноктюрн Шопена перешел в
какую-то другую мелодию.
   Кажется, в его же траурный марш.
   Субботний рассказ
   Мне тут сказали: "Вы, знаете, стали какой-то злой. Вот раньше вы доб-
рее были, и сатира у вас была добрая, и юмор. А теперь все это не  такое
доброе. Нехорошо как-то получается, товарищ".
   Действительно, нехорошо. Сам чувствую. И поэтому пишу добрый рассказ.
Все герои тут будут добрые. И конец жизнеутверждающий.
   Начать с того мужика. Он мало того что добрый был. Он еще  был  жутко
везучий. Потому что вообще-то он уже замерзать стал. Он  возле  троллей-
бусной остановки в снегу лежал, и его уже слегка припорошило. Ну,  люди,
конечно, видели, но, конечно, внимания не обращали, потому что думали  -
лежит, ну и лежит. Суббота.
   Но он все-таки жутко везучий был, потому что, на  его  счастье,  мимо
одна старушка шла. Она была добрая. Но только очень сгорбленная. И  бла-
годаря этому она услыхала, что тот мужик стонет.
   Она ему ласково и говорит:
   - Ну что, сынок, веселисся?
   А он ей говорит:
   - Сердце у меня. Вызовите "скорую", пожалуйста.
   Вот слово "пожалуйста" старушку так ошеломило, что она перекрестилась
и попятилась.
   И тут - опять-таки на счастье этого мужика - мимо шли два добрых  эн-
тузиаста, которым всегда до всего есть дело.
   И они старушке говорят:
   - Что, бабка, он к тебе пристает?
   Она им говорит:
   - Он мне "пожалуйста" сказал.
   Они тоже удивились.
   - Ты скажи, - говорят, - до чего допился. А вот сейчас мы его  в  пи-
кет!
   А старушка-то дальше пошла, думая, что, наверное, человек навеселился
так с радости, потому что с чего ж еще?
   А мужику тем временем, видать, снова стало хуже, потому что  он  сто-
нать даже уже перестал.
   Тут первый энтузиаст наклонился, носом посопел и второму говорит:
   - А запаха-то не чувствуется!
   А второй энтузиаст ему говорит:
   - Запаха не чувствуется - это потому, что мы с тобои сами  от  мороза
слегка приняли. Вот у нас обоняние и притупилось.
   И они уже хотели его поднять, но, на счастье того  мужика,  мимо  шел
как раз его сосед по лестнице, увидел, что энтузиасты над кем-то  хлопо-
чут, и поближе подошел, чтобы принять участие. И он  им  говорит  добрым
голосом:
   - Ребята, я этого мужика знаю. Он на нашей лестнице живет. Он профес-
сор.
   А энтузиасты ему:
   - Само собой! Как на тротуаре нарушать, так все профессора!
   А он им говорит:
   - Нет, ребята, он правда профессор. Только раньше он  от  этого  дела
всегда отказывался. Говорил, нельзя из-за сердца. А сам вон, значит, как
- в одиночку. Вы, ребята, его в пикет зря не тащите, а по-хорошему прямо
в вытрезвиловку.
   И сосед мужика, сказав такие слова, пошел своей дорогой, слегка пока-
чиваясь.
   И тут как раз мимо проезжала машина с красным крестом, но не белая, а
серая, которую в народе называют "хмелеуборочная", и энтузиасты ей  мах-
нули рукой, чтобы она остановилась. Но она не остановилась,  потому  что
была уже полная. Тогда энтузиасты попытались мужика сами поднять, но  не
смогли.
   Первый энтузиаст говорит:
   - Он прямо как комод тяжелый. Давай-ка, может, нам кто подсобит.
   Но никто из прохожих не захотел помогать им тащить мужика, потому что
- кому охота?
   И тогда первый энтузиаст говорит второму:
   - Я в пикет пойду, за подмогой, а ты тут оставайся.  И  он  пошел,  а
второй остался.
   А мужик, видать, снова в себя пришел и  даже  приподнялся  на  локте.
Тут-то его и увидала одна добрая женщина, с сумкой. Она  с  самого  утра
ходила, мужа искала своего, потому что он как ушел вчера с друзьями, так
до сих пор и не пришел. И она этого мужика издали увидела и решила,  что
это ее муж, и к нему побежала, чтобы его трахнуть сумкой по  голове.  Но
поближе подбежала, видит, что обозналась, и, на счастье этого мужика, не
трахнула, а только закричала:
   - Вот ироды!
   А мужик ей говорит:
   - Плохо мне.
   А она ему:
   - Еще б тебе не плохо! Плохо ему!
   И дальше пошла - на поиски мужа.
   А мужик опять в снег лег.
   Тут энтузиасту, который его сторожил, одному стоять надоело, и он по-
шел своего друга искать, и мужик один остался лежать.
   Но лежал он уже вовсе недолго, так как, на его счастье, та  старушка,
которая его самая первая нашла, уже доковыляла до  автомата  и  "скорую"
все-таки вызвала, потому что ей все не давало покоя, что мужик ей сказал
"пожалуйста". А за добро добром платят.
   И вот "скорая" приезжает, и врачи видят: мужик в снегу. Сперва-то они
разозлились, потому что они тут ни при чем, это милиция должна таких со-
бирать, но потом смотрят - тут другое дело. И они его взяли и увезли.
   Так все и кончилось по-хорошему. Только неизвестно, что с тем мужиком
врачи сделали, чтоб он выжил. А то, что он выжил, - точно.  Потому  что,
во-первых, врачи, конечно же, попались хорошие. Во-вторых,  мужик  очень
уж везучий был. А в-третьих, рассказ обещан был добрый  и  должен  иметь
счастливый конец.
   Наш брат
   И в кого он у нас такой, я не знаю.
   Казалось бы, родной брат. Но совершенно ничего общего. То  есть,  ко-
нечно, мы с ним похожи. Я похож, и он похож. Но он похож больше. На меня
посмотришь - еще надо подумать: может быть, да, а может быть, и нет. Тем
более, у меня фамилия матери. А у него фамилия отца, и  если  у  кого-то
еще были сомнения, так он скажет фамилию, и все, уже никаких сомнений.
   И потом - кто так показывает паспорт? Я показываю так, что ничего  не
видно, я там палец держу. А он приходит - и отдает им в раскрытом  виде.
Он отдает, и они читают, и видят, что первое ощущение их не обмануло.  Я
ему сто раз говорил: "Не ходи с паспортом на почту. Скажи, забыл. Дай им
партбилет". Так он мне устраивает скандал, кричит, что у меня много плю-
сов, но для него все перевешивает вот этот мой минус, что  я  ему  такое
говорю.
   Я ему говорю:
   - Ты на свои минусы посмотри!
   У него только в очках - минус пять. На каждое стекло.  Вы  бы  видели
эти очки. Он в них как Чернышевский. Только борода меньше, а нос больше.
И еще у него минус - он не может пить. Вот ему говорят: "Пей!" Он  гово-
рит "Я не пью". И все, конечно, переглядываются, и правильно, потому что
зачем этот вызов?
   Положим, я тоже не могу пить, но если надо, так надо.  Если  надо,  я
слава богу, и матам умею, и сморкаться пальцем научился. Не  сразу,  ко-
нечно, пару костюмов испортил, но сейчас уже получается прямо на  троту-
ар.
   А этот, видите ли, не может  на  тротуар.  Он  даже  слово  "тротуар"
по-человечески не может. Я ему сто раз говорил, сходи к логопеду. Или по
крайней мере, молчи на букву "р". Тебе других букв мало? Зачем тебе  на-
до, чтобы тебя слышали? Достаточно того, что тебя видят.
   Вот мы с ним едем в троллейбусе, и на остановке входят люди, и  среди
них один, на фоне которого остальные кажутся трезвыми. И конечно он  го-
ворит слова, которые не при дамах, но он орет их при дамах, которые спо-
койно себе едут и не обращают внимания, потому  что  они  нормальные,  и
этот не первый и не последний. Но мой - ненормальный, он может не  обра-
щать внимания. Он к тому подскакивает и кричит:
   - Прекратите безобразничать!
   Он не соображает, что в этой фразе три "р".
   Он так это говорит, что все забывают про того, со словами, и  смотрят
только на моего сумасшедшего.
   И тот ему конечно, предлагает катиться, если тут не нравится. На  что
мой кричит, что ему тут прекрасно (еще два "р"!), и  лезет  в  драку,  и
сколько мне стоит здоровья, чтобы достать его из милиции, тем более, что
он даже не пил...
   Или как-то мы идем с ним и подходим к ларьку, где продаются газеты, и
все нормальные люди покупают нормальные газеты, так этот подходит, и при
всех просит этот журнал, где буквы идут в другую сторону. И  хорошо  что
многие еще не знают всей правды, и думают, что это арабские.
   Я ему говорю:
   - Положи в портфель, дома почитаешь.
   Он говорит:
   - Это что, порнография?
   И начинает читать в метро, и еще бормочет вслух, и люди это слушают и
смотрят - в общем, я имею ту дорогу.
   А что было с ребенком!
   Когда мальчик родился, он заявляет:
   - Я хочу назвать его в честь нашего дедушки, пусть  ему  земля  будет
пухом.
   Я говорю:
   - Не будь большим идиотом, чем ты есть.  Дедушке  уже  все  равно,  а
мальчику с этим жить.
   Так он кричит, что с таким, как я, ему вообще не о  чем  говорить,  и
таки называет ребенка в честь дедушки. И это конечно,  драма,  но  слава
богу, не трагедия, потому что он же мог назвать мальчика в честь дедушки
с другой стороны...
   А эта история с диссертацией.
   Он над ней столько сидел, и нажил такой геморрой, что теперь ему мож-
но было давать автоматически - причем не только по этим водорослям, но и
по инвалидности. И вдруг он приходит и говорит, что его не  допускают  к
защите. Якобы слабое экономическое обоснование.
   Я говорю:
   - Ясно. Значит, у всех сильное обоснование, а у тебя слабое. Не  будь
большим идиотом, чем ты есть!
   Так вместо того, чтобы сказать "спасибо", он говорит, что между  про-
чим, обоснование могло-таки быть лучше. Поворачивается и садится  писать
новое обоснование.
   Я говорю:
   - А если тебе теперь скажут, что там у тебя слабое историческое обос-
нование? Или плохой почерк? С твоей головой надо жить там, где этого  не
скажут!
   Так он бормочет, что почерк у него, действительно, поганый.
   Я ему говорю:
   - Осел, куда ты лезешь? Это же стена! Стене можно что-то  доказать  с
той стороны. А ты хочешь с этой! Где ты своего упрямства набрался?
   И он на меня смотрит и вдруг говорит:
   - Это не я набрался, это ты потерял.
   И тогда я смотрю на него и думаю, что кто-то из  нас  двоих  все-таки
идиот. Но поскольку одна из двух версий меня не устраивает, я кричу ему:
   - Осел, по крайней мере, сходи к логопеду!..
   Счастливый
   - Да плюнь ты! - говорю я ему. - Плюнь!
   Я беру бутылку и разливаю.
   - Давай! - Я киваю ему, и мы выпиваем не чокаясь.
   Мы сидим в кафе и пьем "Гурджаани".
   Сколько времени прошло с нашей последней встречи,  не  помню.  Может,
год, а может, два. Это не имеет значения. Потому что и  прошлый  раз,  и
позапрошлый мы так же сидели здесь, в этом кафе, и раньше, когда тут еще
не было кафе, а была обыкновенная столовая. Мы сидели друг против друга,
и я разливал водку, или портвейн, или не помню уж что и так  же  говорил
ему:
   - Да плюнь, старик, плюнь!
   ...Лет десять назад. Мы сидим в столовой. Вокруг едят, разговаривают,
разливают под столиками.
   Он держит в руках книгу.
   - Понимаешь, - застенчиво говорит он, - она сказала, что не знать про
импрессионистов стыдно. Вот, я купил...
   Я беру у него книгу, листаю.
   - Старик, она права, - говорю  я.  -  Импрессионистов,  старик,  надо
знать...
   С моей стороны, это чистой воды лицемерие. Все, что я  знаю  сам  про
импрессионистов, - это что там были два художника с одинаковыми фамилия-
ми, только один через "а", а другой - через "о". Кроме того, Ван-Гог от-
резал себе ухо - про это я тоже слышал...
   - Ну вот, - обрадованно говорит он. - И она так сказала...
   И теперь, ясно, он возьмется за живопись. Он будет читать книги,  хо-
дить в музеи и посещать лекции. Через месяц он уже сможет писать диссер-
тацию об импрессионизме, а заодно о  кубизме,  о  передвижниках  и  нас-
кальных рисунках.
   Над ним все издевались еще в институте. Все, кроме нее. А она на него
вообще не реагировала. Никак. Сначала я тоже над ним подсмеивался. А по-
том он стал со мной всем этим делиться. И я стал советовать ему плюнуть.
   Проходит несколько лет. Мы уже закончили институт, распределились.  И
снова мы с ним сидим за тем же столиком. На небелоснежной скатерти стоит
полупустая бутылка. Я разливаю и говорю:
   - Старик, это уже просто смешно. Сколько можно? Плюнь! Пора!
   - Я ей письмо послал, - говорит он.
   - Ну? - спрашиваю я.
   - Не ответила, - говорит он и пожимает плечами.
   - Может, не получила? - говорю я умную вещь.
   - Получила, - серьезно говорит он.
   - Слушай, старик, - энергично говорю я. - Пора с  этим  кончать.  Что
такое, черт подери? Езжай на юг! Море, солнце! Кипарисы, абрикосы!
   Я наливаю, мы пьем. Я чувствую себя стреляным  воробьем.  И  действи-
тельно, рядом с ним...
   - Я все понимаю, - говорит он. - Идиотство, конечно...
   - Вот-вот! - подхватываю я. - Идиотство! В наше  время...  Чтоб  свет
клином... Чтоб столько лет... Вот я, например...
   - Ты - другое дело, - говорит он.
   Он прав. Я - другое дело. Говорят, у меня в глазах  есть  что-то  та-
кое... Что-то такое в глазах, и еще волосы с проседью. В общем, я-то мо-
гу позволить себе плюнуть...
   Проходит еще год или два. Место действия - то же. Стучат ложки,  зве-
нят рюмки, шаркают между столиками официантки. За пыльными окнами - ули-
ца. Он смотрит в окно и говорит:
   - Она замуж выходит.
   "Слава богу", - думаю я.
   - Он какой-то военный. Вроде моряк...
   "За тех, кто в море", - хочется мне сказать, и я говорю:
   - Старик, поверь, это к лучшему. Ты наконец посмотришь и увидишь, как
прекрасен этот мир, понял? Смотри, какие девочки пошли! Понял? Все, ста-
рик! Встряхнись!
   - Да, - откликается он. - Наверное, так лучше.
   - Давай! - говорю я, и мы пьем.
   - А как Лиля? - спрашивает вдруг он.
   Я не сразу вспоминаю, что прошлый раз, когда мы встретились, со  мной
была девушка Лиля из консерватории. Это был период, когда  я  пересчитал
все люстры и колонны в филармонии, в капелле и в концертном зале...
   - Нормально, - говорю я. - Давно не видел.
   Мы допиваем остатки вина, выходим на улицу.
   - Пока, - говорит он.
   - Звони, - отвечаю я.
   И мы расходимся.
   Время идет, потому что седины у меня прибавляется. Следовательно, че-
го-то такого во мне все больше...
   Мама, правда, волнуется, говорит, что в моем возрасте уже пора  иметь
нормальную семью. Я хороший сын. Я попробовал иметь семью, она оказалась
нормальной - просуществовала четыре месяца.
   Про него я узнаю через общих знакомых. Он, вроде, тоже  женился.  По-
том, вроде, тоже развелся. Потом, вроде, куда-то уезжал.  Потом,  вроде,
вернулся.
   Вернулся он не вроде, а точно, потому что мы  сталкиваемся  с  ним  у
входа в эту самую столовую, только она теперь уже не столовая, а кафе.
   - Ну вот, - говорит он. - Вот такие дела.
   А дела такие, что уезжал он куда-то на Север. А уезжал он потому, что
ее мужа перевели на Север, и, ясно, его тоже потянуло к полюсу.
   - Вы виделись? - спрашиваю я.
   Он не отвечает.
   Подходит официантка, я заказываю бутылку "Гурджаани".
   - А я женат был, - говорит он. - Не слышал?
   - Слышал, - говорю я.
   - Вот такие делишки, - говорит он и замолкает.
   Официантка приносит бутылку, ставит на столик.
   - Ну, давай, - говорю я.
   - А знаешь, - говорит он вдруг. - У нее девочка. Большая уже.