hos" -- "разящий  издали", что опять-таки и
было  гамлетовой  идеей  ведения  военных  действий.  Подрежем  его,  уберем
ненужные буквы, все  они  суть  вторичные добавления, --  и получим  древнее
"Telmah". Прочитаем задом наперед.  Так ударяется капризное  перо  в  бега с
распутной  мыслью,   и  Гамлет  задним  ходом  становится   сынком   Улисса,
истребляющим маминых любовников. "Worte,  worte, worte". Во рте,  во рте, во
рте. Любимейший мой комментатор -- Чишвитц, бедлам согласных,  или soupir de
petit chien.
     Эмбер, однако, еще не  развязался  с  девицей.  Упомянув мимоходом, что
Elsinore есть анаграмма от Roseline,  что  также не  лишено возможностей, он
возвращается к  Офелии. Она ему нравится, сообщает он.  Что бы там Гамлет ни
говорил про  нее, у  девушки  был  шарм, надрывающий душу  шарм: эти быстрые
серо-голубые глаза, внезапный смех, ровные мелкие зубы, пауза, чтобы понять,
не  смеетесь  ли вы над ней. Колени и икры, хоть и прелестные по форме, были
чуть крупноваты  в сравненьи с  тонкими  руками и легким бюстом. Ладони рук,
как влажное воскресенье, и  она  носила на  шее крестик,  там, где маленькой
изюминке ее плоти, сгущенному, но все  прозрачному пузырьку голубиной крови,
казалось, вечно грозила опасность быть  рассеченным тонкой золотой цепочкой.
И еще, ее утреннее  дыхание, аромат нарциссов до завтрака  и простокваши  --
после. Что-то  неладное с печенью. Мочки ушей ее были голы, хоть и проколоты
еле заметно --  для  миниатюрных кораллов, не  для жемчужин. Сплетение  этих
деталей  -- острые локти, светлые-светлые  волосы, тугие  блестящие скулы  и
призрак  светлого пуха  (так  нежно колючего с виду) в  уголках  ее  рта  --
напоминает   ему    (говорит    Эмбер,   вспоминая   детство)    малокровную
горничную-эстонку,  чьи трогательно  разлученные грудки  бледно  болтались в
блузе, когда она  наклонялась  -- низко,  так  низко,  -- чтоб подтянуть его
полосатые чулки.
     Тут Эмбер  неожиданно возвышает голос  до визга разгневанного отчаянья.
Он  говорит, что вместо этой  аутентичной  Офелии роль  получила невозможная
Глория  Колокольникова, безнадежно пухлявая, с ротиком в виде  туза  червей.
Его  особенно  распаляют оранжерейные лилии и  гвоздики, которые  выдает  ей
дирекция, чтобы ей было, с чем поиграть в сцене "безумия". Она и режиссер --
ну,  точно,  как Гете,  --  воображают Офелию  в  виде  банки  с  персиковым
компотом: "все  ее существо купалось в сладко созревшей страсти", -- говорит
Иоганн Вольфганг, нем. поэт, ром., драм. и фил. О ужас!
     -- Или ее папаша... Все мы знаем и любим его, не так ли? чего уж проще,
его-то  сделать как следует: Полоний-Панталоний, приставучий  старый дурак в
стеганном халате, шаркающий ковровыми тапками вслед за очками, свисающими  с
кончика носа,  пока  он  переваливается из  комнаты в комнату, неопределенно
женоподобный, совмещающий папу и маму, гермафродит с  комфортабельным  задом
евнуха, -- а у них взамен долговязый, чопорный  мужчина,  игравший  когда-то
Меттерниха  в "Вальсах мира"  и  возжелавший  до конца своих  дней  остаться
коварным и мудрым государственным мужем. О ужас, ужас, ужас!
     Но худшее еще  впереди. Эмбер просит друга подать ему  некую книгу,  --
нет, красную. Извини, другую красную.
     --  Как  ты, возможно,  заметил,  Вестовой упоминает какого-то Клавдио,
передавшего ему письма, которые Клавдио "получил... от тех, кто их принес (с
корабля)".  Более эта персона в пьесе не упоминается. Теперь откроем  вторую
книгу великого Гамма. Что он делает? Да, это здесь. Он берет этого Клавдио и
-- ладно, ты только послушай.
     -- "То, что это был королевский дурак, видно из факта, что  в  немецком
оригинале   ("Bestrafter   Brudermord")  новость  приносит   шут   Фантазмо.
Поразительно, что никто  до сих пор не взялся проследить эту прототипическую
улику. Не  менее  очевиден  и  тот факт,  что  Гамлет  с его пристрастием  к
каламбурам, разумеется, позаботился бы, чтобы  матросы передали его послание
именно  "королевскому   дураку",  поскольку  он,  Гамлет,  короля  одурачил.
Наконец, если мы вспомним, что в те времена придворный  шут часто  брал себе
имя  господина, лишь слегка изменяя окончание, картина становится полной. Мы
имеем,    следовательно,     интереснейшую     фигуру    итальянского    или
итальянизированного  шута,  слоняющегося  по мрачным  залам северного замка,
человека лет сорока, но такого же осторожного, как в молодости, лет двадцать
назад, когда он сменил Йорика.  Если Полоний был  "отцом"  благих вестей, то
Клавдио -- "дядюшка" дурных. Характер его даже тоньше, чем у этого мудрого и
достойного старика. Он опасается сам предстать перед королем с  посланием, о
содержании  коего  уже  осведомился  не  без  помощи  проворных  пальцев   и
проницательных глаз. Он понимает, что не может так просто явиться к королю и
сказать ему  "your beer is  sour" ["ваша брага сбродила"], построив каламбур
на "beer"  и  разумея: "your beard  is soar'd"  ["вас  дернули за  бороду"].
Поэтому с  грандиозным хитроумием  он измышляет стратагему,  которая  делает
более чести его  уму, чем моральной  отваге. Что  же  это за стратагема? Она
гораздо  глубже всего, до чего  сумел  бы  додуматься  "бедный Йорик".  Пока
матросы спешат в  приюты тех наслаждений, какие способен предложить им давно
лелеемый  порт,  Клавдио,   этот   темноглазый  мастер   интриги,  аккуратно
складывает  опасное  письмо и  небрежно  вручает  его  другому  вестнику  --
"Вестовому" пьесы, который, ни о чем не догадываясь, относит письмо королю."
     Но довольно  об  этом,  послушаем лучше некоторые  известные  строки  в
переводе Эмбера:

        Ubit' il' ne ubit'? Vot est' oprosen.
        Vto bude edler: v razume tzerpieren
        Ogneprashchi i strely zlovo roka...

     (или, как изложил бы это француз):

        L'égorgerai-je ou non? Voici le vrai problème.
        Est-il plus noble en soi de supporter quand même
        Et les dards et le feu d'un accablant destin...

     Ну, разумеется, шучу. А вот настоящее:

        Tam nad ruch'om rostiot naklonno iva,
        V vode iavliaia list'ev sedinu;
        Guirliandy fantasticheskie sviv
        Iz etikh list'ev -- s primes'u romashek,
        Krapivy, lutikov...

        [over yon brook there grows aslant a willow
        Showing in the water the hoariness of its leaves;
        Having tressed fantastic garlands
        of these leaves, with a sprinkling of daisies,
        Nettles, crowflowers...]

     Как видишь, мне приходится самому выбирать своих комментаторов.
     Или вот этот трудный пассаж:


     Ne  dumaete-li vy, sudar',  shto vot eto [песенка о раненом олене],  da
les per'ev na shliape, da dve kamchatye rosy na proreznykh bashmakakh, mogli
by, kol' fortuna zadala by mne turku, zasluzhit' mne uchast'e v  teatral'noi
arteli; a, sudar'?

     Или начало моей любимой сцены----
     Круг,  пока  он сидит, слушая Эмбера, не  может не  дивиться странности
этого  дня. Он воображает  себя, вспоминающего в какой-то из  точек будущего
именно  эту минуту. Он,  Круг, сидел у постели  Эмбера. Эмбер, подняв колена
под  одеялом, читал с бумажных  клочков обрывки  белых  стихов. Недавно Круг
потерял жену. Город оглушен новым политическим порядком. Двое людей, любимых
им, схвачены  и,  может  быть,  казнены.  Но  в  комнате было тепло, и Эмбер
углублялся  в  "Гамлета". И Круг дивился  странности этого  дня.  Он  слушал
сочный  голос  Эмбера  (отец  Эмбера  был персидским  торговцем)  и  пытался
разложить свое восприятие на простейшие элементы.  Природа сотворила однажды
англичанина, под  сводом лба у которого таился улей слов; человека, которому
довольно  было лишь выдохнуть частичку своего колоссального словаря, как она
оживала, росла, выбрасывала дрожащие усики и превращалась в сложный образ  с
пульсирующим мозгом и соотнесенными членами. Триста лет спустя, иной человек
в  иной стране попытался  передать эти рифмы и метафоры на ином языке.  Этот
процесс потребовал  огромного труда, для необходимости  которого  невозможно
указать  разумной  причины.  Это  как  если  бы  некто,   увидев  некий  дуб
(называемый  далее  "Отдельное  Д"),  растущий  в  некой  земле,  отбрасывая
неповторимую тень на зеленую  и бурую почву, затеял бы строить у себя в саду
машину огромной сложности,  которая сама по себе была так же  не схож  с тем
или этим деревом, как не схожи вдохновение и язык переводчика с вдохновением
и языком изначального  автора, но которая посредством искусного сочетания ее
частей и световых эффектов, и работы ветродуйных устройств смогла бы, будучи
завершенной, отбрасывать  тень, в точности схожую  с тенью  Отдельного Д, --
тот  же очерк,  точно так  же меняющийся, те же двойные  и  одиночные  пятна
солнца, зыблющиеся в том же месте в такое же время дня. С практической точки
зрения подобная трата времени и материала (все головные боли, все полуночные
триумфы, обернувшиеся крушениями  при трезвом  утреннем  свете!)  была почти
преступно нелепой, ибо величайший шедевр  имитации предполагает добровольное
ограничение  мысли,  подчиненность   чужому  гению.   Восполняются  ли   эти
самоубийственные  ограничение  и  подчиненность  чудесами  приспособительной
техники,  тысячами  приемов  театра  теней,  остротой  наслаждения,  которое
испытывают  мастер, ткущий слова,  и тот,  кто  за ним наблюдает  при каждом
новом  хитросплетении  нитей,  или  в  конечном  итоге   все   это  --  лишь
преувеличенное и одушевленное подобие пишущей машинки Падука?
     -- Тебе нравится, ты принимаешь это? -- спросил озабоченно Эмбер.
     -- По-моему, чудесно, -- ответил, нахмурясь, Круг. Он встал и  прошелся
по комнате.  -- Кое-какие  строки  нуждаются  в  дополнительной  смазке,  --
продолжал он, -- и  мне не  понравился цвет  мантии рассвета, я  представляю
себе  "russet" менее кожистым и пролетарским, но, может быть,  ты и  прав. В
целом получается просто чудесно.
     Он  говорил это,  подойдя  к  окну и  бессознательно  глядя во  двор, в
глубокий  колодец  света  и   тьмы  (ибо,   как  это  ни  странно,  час  был
послеполуденный, не полночный).
     -- Ну, я  очень рад, -- сказал Эмбер. -- Конечно,  нужно еще переменить
массу мелочей. Я думаю остановиться на "laderod kappe".
     -- Некоторые его  каламбуры...  -- сказал Круг. -- Ба,  это еще что  за
притча?
     Он вдруг увидел двор.  Двое  шарманщиков стояли там в нескольких  шагах
один от  другого  и ни один не играл, --  напротив, оба глядели подавленно и
были словно бы  не  в  своей тарелке.  Немногочисленные малолетки с тяжелыми
подбородками  и зигзагообразными профилями (один  малец держал  за веревочку
игрушечный автомобильчик) молча на них таращились.
     -- Отроду не видел двух шарманщиков зараз  в  одном и том же дворе,  --
сказал Круг.
     -- Я тоже, -- сказал Эмбер. -- А теперь я тебе покажу...
     --  Хотел бы  я знать,  что  случилось? -- сказал Круг.  --  Вид у  них
донельзя смущенный, и они не играют или не могут играть.
     -- Может быть, один  из них  вторгся в пределы другого, --  предположил
Эмбер, выравнивая свежую стопку листков.
     -- Может быть, -- сказал Круг.
     -- И может  быть, каждый  боится,  что стоит ему начать,  как  соперник
примажется со своей музыкой.
     --  Может  быть,  -- сказал Круг.  -- И  все-таки  зрелище  редкостное.
Шарманщик  --  самая  что  ни на  есть эмблема одиночества. А тут -- нелепое
удвоение. Они не играют, а смотрят вверх.
     -- А теперь, -- сказал Эмбер, -- я прочитаю тебе...
     -- Мне известны люди только одной профессии, -- сказал Круг, -- которые
вот так же заводят глаза. Это наши попы.
     -- Ну же, Адам, сядь и послушай. Или я тебе надоел?
     -- Что  за глупости, -- сказал Круг,  возвращаясь  к  креслу.  Я просто
пытался понять, что в них не так. И детей, похоже,  их молчание озадачивает.
Что-то  есть в  во всем  этом  очень знакомое, а  я  никак  не вспомню  что,
какой-то поворот мысли...
     -- Главная  трудность, с которой сталкиваешься, переводя это  место, --
сказал  Эмбер,  облизывая  после  глотка  пунша  толстые  губы  и  поудобней
пристраиваясь к большой подушке, -- главная трудность...
     Его прервал далекий звон дверного колокольчика.
     -- Ты кого-нибудь ждешь? -- спросил Круг.
     -- Никого. Разве из актеров кто  зашел посмотреть, не  помер ли  я. Вот
разочарование для них.
     Шаги лакея удалились по коридору. Потом вернулись.
     -- К вам джентльмен и леди, сэр, -- сообщил он.
     -- А, черт, -- сказал Эмбер. -- Ты бы не мог, Адам...?
     -- Да, разумеется, -- произнес Круг. -- Сказать им, что ты спишь?
     -- И что я небрит, -- сказал Эмбер. -- И что очень хочу читать дальше.
     Миловидная дама в  сшитом по мерке сизовато-сером костюме и господин со
сверкающим красным тюльпаном в петлице визитки бок о бок стояли в прихожей.
     -- Мы... -- начал господин, копошась в левом кармане штанов и несколько
извиваясь как бы от колик или слишком тесной одежды.
     --  Господин  Эмбер слег  с простудой,  --  сказал  Круг. --  Он просил
меня...
     Господин поклонился:
     -- Понимаю, вполне, однако вот это  (свободная рука протянула карточку)
укажет вам  мое  имя и  положение. У меня, как  изволите  видеть, приказ.  Я
поспешил подчиниться ему, презрев мой личный долг, долг хозяина дома. Я тоже
принимал гостей.  Не  сомневаюсь,  что и господин Эмбер,  ежели  я правильно
произношу  его  имя,  проявит такую же поспешность.  Это  мой секретарь,  --
фактически, нечто большее, нежели секретарь.
     -- Ах, оставь, Густав, -- сказала дама, слегка подпихивая его локотком.
-- Профессора Круга, уж верно, не интересуют наши с тобой отношения.
     --  Наши  с  тобой сношения?  --  молвил  Густав,  взглянув  на  нее  с
выражением глуповатой игривости на аристократическом лице. Скажи еще  разик.
Так приятно звучит.
     Она опустила густые ресницы и надула губки.
     -- Я не то хотела сказать, гадкий. Профессор подумает Gott weiss was.
     -- Это звучит, -- нежно настаивал Густав, -- подобно  шелесту ритмичных
пружин одной синей кушетки в одной уютной спаленке для гостей.
     -- Ну хватит. Это наверняка больше не  повторится, если ты будешь таким
противным.
     -- Ну вот, она на нас  и рассердилась, -- вздохнул Густав, оборотившись
к  Кругу. -- Остерегайтесь  женщин, как  говорит Шекспир!  Однако, я  должен
исполнить мой печальный долг. Ведите меня к пациенту, профессор.
     --  Минуту,  -- сказал  Круг.  -- Если вы  не актеры, если  все  это не
идиотский розыгрыш...
     --  О, я знаю, что вы хотите сказать, -- замурлыкал Густав, вам кажется
странной присущая нам утонченность, не так ли? Эти вещи обычно ассоциируются
с отталкивающей брутальностью и мраком: ружейные приклады,  грубая солдатня,
грязные сапоги  -- und so weiter.  Но в Управлении осведомлены, что господин
Эмбер был артистом, поэтом, чувствительной  душой, вот они там и решили, что
некоторое  изящество и необычайность в обстановке  ареста атмосфера  высшего
света, цветы, аромат  женственной красоты,  смогут смягчить испытание. Прошу
заметить, я явился в гражданском. Возможно, -- каприз, это уж как  вам будет
угодно, но  с другой  стороны, представьте,  как  мои неотесанные ассистенты
[ткнув  большим  пальцем  свободной  руки  в  сторону лестницы]  с  грохотом
вламываются сюда и начинают вспарывать мебель.
     --  Вынь  из  кармана  ту  большую противную  штуку,  Густав, и  покажи
профессору.
     -- Скажи еще разик?
     -- Я имею в виду пистолет, -- сдавленно молвила дама.
     --  Ага, --  сказал  Густав.  -- Неправильно  понял. Но  мы  объяснимся
позднее. Не обращайте на нее внимания, профессор. Склонна преувеличивать. По
правде  сказать,  ничего  такого  особенного  в  этом  орудии нет. Банальная
служебная принадлежность, номер 184682,  их можно увидеть  дюжинами в  любую
минуту.
     -- Ну, с меня хватит, -- сказал Круг.  -- Я к пистолетам  равнодушен и,
--  ладно, не важно. Можете засунуть обратно. Я хочу  знать только одно:  вы
намерены забрать его прямо сейчас?
     -- Эт'точно, -- ответил Густав.
     -- Я найду способ пожаловаться на эти чудовищные вторжения, -- загремел
Круг. -- Так  продолжаться  не может. Они были совершенно безобидной пожилой
парой, и оба со слабым здоровьем. Вы определенно пожалеете об этом.
     --  Мне  вдруг  пришло в голову, -- сообщил Густав,  обращаясь  к своей
миловидной  спутнице,  пока они следом за  Кругом  шли по квартире,  --  что
полковник, пожалуй, перебрал по  части  шнапса к тому времени, когда мы  его
покинули, так что я  сомневаюсь, чтобы до нашего возвращения твоей сестричке
удалось хорошо сохраниться.
     --  Этот его анекдот про  двух моряков и  barbok  [род  пирога  с ямкой
посередине  для  топленого  масла]  такой смешной, --  ответила  дама. -- Ты
рассказал бы его  господину  Эмберу.  Он писатель, пусть вставит его в  свою
новую книгу.
     -- Ну, для этих материй твой собственный ротик... -- начал было Густав,
но они уже подошли к дверям спальни, и дама  скромно  отстала, когда Густав,
снова  сунувший  копошливую руку  в  брючный карман, судорожно  втиснулся за
Кругом.
     Лакей  отодвигал  от  постели  midu  [инкрустированный  столик].  Эмбер
рассматривал в зеркальце свой язычок.
     -- Этот идиот явился тебя арестовать, -- сказал по-английски Круг.
     Густав,  с порога  ласково  улыбавшийся  Эмберу,  вдруг  насупился  и с
подозреньем взглянул на Круга.
     -- Но  это  ошибка,  --  сказал Эмбер. --  Кому может понадобиться меня
арестовывать?
     -- Heraus, Mensch, marsch, -- сказал Густав лакею и, когда тот вышел из
комнаты:
     -- Мы  не в классе, профессор, -- сказал он,  обращаясь к Кругу, -- так
что будьте любезны пользоваться понятным всем языком. Как-нибудь в следующий
раз  я, глядишь, и попрошу вас научить  меня  датскому  или голландскому;  в
данный же момент я обязан исполнить долг, может быть столь же неприятный мне
и девице Бахофен, сколь и вам. Поэтому я вынужден обратить ваше внимание  на
тот факт, что я хоть и не питаю неприязни к легкому подтруниванию----
     -- Постойте, постойте, -- воскликнул Эмбер. -- Я понял, в чем дело. Это
из-за того, что я не открыл вчера окон, когда включили громкоговорители.  Но
это легко объяснить... Мой доктор подтвердит,  что я был болен. Адам,  все в
порядке, не нужно тревожиться.
     Звук  прикосновения  праздного  пальца к  рояльной клавише  долетел  из
гостиной при появлении эмберова лакея с перекинутым через руку платьем. Лицо
у  лакея  было  цвета  телятины,  и на Густава он старался  не  смотреть. На
удивленный вскрик хозяина он ответил,  что дама в гостиной  велела ему одеть
Эмбера, если он не хочет, чтобы его расстреляли.
     --  Но это же смехотворно! -- выкрикнул  Эмбер. -- Не могу же я так вот
взять и впрыгнуть в одежду. Мне нужно сначала принять душ, побриться.
     --  В  тихом  местечке,  куда  мы  направимся,  имеется  парикмахер, --
дружелюбно сообщил Густав. -- Давайте, вставайте, право, не стоит быть таким
непослушным.
     (А что если я отвечу "нет"?)
     -- Я отказываюсь  одеваться, пока вы все  смотрите  на меня,  -- сказал
Эмбер.
     -- А мы и не смотрим, -- сказал Густав.
     Круг  вышел  из  спальни  и мимо рояля пошел в кабинет.  Девица Бахофен
вскочила с рояльного табурета и проворно его перехватила.
     -- Ich will  etwas  sagen [я  хочу что-то  сказать], --  сказала  она и
уронила легкую руку  ему  на рукав. -- Только что, во время нашего разговора
мне показалось, что  вы считаете  меня и  Густава довольно глупыми  молодыми
людьми.  Вы  понимаете, это  у него  такая привычка, он вечно  делает  witze
[шутки]  и  дразнит меня, а я совсем  не  такая  девушка,  как  вы могли  бы
подумать.
     -- Вот  эти безделицы, -- сказал Круг,  касаясь  полки, мимо которой он
проходил, --  особой ценности не имеют, но он дорожит ими, и если вы  сунули
фарфорового совенка,