коло  серой  стены,  в  кресле,  только  что
вынесенном  для него из  дома,  сидел, раздвинув ляжки,  Падук.  На нем была
пятнистая (зеленая с коричневым) форма  одного из любимых его  полков.  Лицо
его под  водозащитной  фуражкой (изобретенной когда-то его  отцом) было  как
тускло-розовое пятно. Он щеголял бутылочной формы коричневыми крагами. Шамм,
величественная особа в медном нагруднике и широкополой черного бархата шляпе
с   белым   пером,  склонялся  к  надутому  малютке-диктатору,   что-то  ему
рассказывая. Трое других Старейшин стояли вблизи, обернутые в черные  плащи,
как  кипарисы, как террористы. Несколько ладных молодых людей  в опереточной
форме,  вооруженных   пятнистыми  (коричневыми  с  зеленым)  автоматическими
пистолетами,  защитным полукругом  обступали  эту  группу. На  стене  позади
Падука, как раз  над  его головой, уцелела надпись  мелом, непечатное слово,
нацарапанное  каким-то  школьником;  этот   серьезный  недосмотр  совершенно
испортил правую часть картинки. Слева, посреди двора, без шляпы, c  жесткими
и  темными поседевшими кудрями,  шевелившимися на ветру, в  просторной белой
пижаме  с  шелковым  поясом,  босиком, словно  древний святой,  маячил Круг.
Стража  нацелила ружья  на Руфеля с Шимпффером,  которые  пытались ей что-то
внушить. Ольгина  сестра с судорогой на лице и  старательной беспечностью во
взоре втолковывала своему  бестолковому муженьку,  чтобы он сделал два  шага
вперед и  занял местечко получше,  тогда они  смогут следующими добраться до
Круга. На  заднем  плане медицинская  сестра делала укол  Максимову:  старик
завалился, и  жена  его, встав  на колени,  обертывала ему ноги своей черной
шалью  (с обоими очень дурно обращались в тюрьме). Хедрон, или вернее, очень
одаренный  имперсонатор (сам Хедрон  вот уже несколько дней, как  покончил с
собой),   покуривал   данхилловскую   трубку.   Эмбер,  дрожащий  (очертания
смазались), несмотря на каракулевое пальто, воспользовался препирательствами
между охраной и первой двойкой и подобрался почти уже к самому Кругу. Можете
двигаться.
     Руфель всплеснул  руками. Эмбер поймал Круга за локоть, и Круг проворно
обернулся к другу.
     -- Обожди минуту,  -- сказал Круг. -- Не начинай жаловаться, покамест я
не улажу это недоразумение. Потому что, видишь ли, вся эта "очная ставка" --
сплошное недоразумение. Мне нынче  ночью приснился сон,  да, сон  ... А, все
равно, называть ли его  сном или  презренным обманом  зрения,  -- знаешь, из
этих  косых лучей в келье отшельника -- ты  посмотри на  мои босые  ноги  --
холодные, как мрамор, конечно  -- однако --  О чем  бишь  я? Послушай, ты не
такой  болван,  как остальные, верно?  Ты ведь  не хуже меня  понимаешь, что
бояться тут нечего?
     -- Адам, милый,  -- сказал Эмбер, -- не  будем входить  в такие мелочи,
как  страх. Я  готов умереть... Однако  есть  одна  вещь,  которой я  дольше
терпеть  не намерен, c'est la  tragédie  des cabinets, она меня  убивает. Ты
знаешь, у меня на редкость капризный желудок, а они выводят меня на какой-то
сальный сквозняк, в инфернальную  грязь, один  раз в  день на  одну  минуту.
C'est atroce. Я предпочитаю расстрел на месте.
     Поскольку  Руфель   и  Шимпффер   продолжали  упорствовать  и   уверяли
стражников, что  они не закончили разговора с Кругом, один из солдат воззвал
к Старейшинам, и подошел Шамм, и мягко заговорил.
     --  Так не годится, -- сказал  он с  очень  четкой дикцией (единственно
силой  воли  он  излечил  себя  в  молодости  от  взрывчатого  заикания). --
Программу надлежит  выполнять без болтовни и сумятицы. Давайте, прекращайте.
Сообщите  же  им  (он  повернулся  к   Кругу),  что  вас  избрали  министром
образования и юстиции, и что в этом качестве вы возвращаете им их жизни.
     -- У тебя фантастически  прекрасный  нагрудник, --  промурлыкал Круг, и
быстро двигая всеми десятью пальцами, забарабанил по выпуклой железяке.
     -- Дни  наших щенячьих  игр на этом  дворе  давно миновали,  --  строго
заметил Шамм.
     Круг потянулся  к шлему Шамма  и  расторопно  переместил  его  на  свои
локоны.
     Это  была  котиковая  девчоночья  шапка. Мальчишка, заикаясь от  гнева,
попытался ее  отнять. Адам Круг  швырнул ее  Пинки Шимпфферу, а тот, в  свой
черед,  закинул ее на  опушенную снегом поленицу березовых  дров,  там она и
застряла. Шамм помчался обратно в  школу, ябедничать. Жаба, уходивший домой,
крался к  выходу вдоль  низкой стены. Адам Круг закинул ранец  с книгами  за
плечо и поделился с Шимпффером -- занятно, у Шимпффера тоже возникает иногда
это  чувство "повторяющейся  последовательности",  как  будто все  уже  было
прежде: меховая  шапка,  я кидаю  ее  тебе, ты подкинул ее  кверху, поленья,
снег,  шапка  застряла, выходит Жаба?... Шимпффер,  наделенный  практическим
складом ума,  предложил: а не пугнуть ли им Жабу как следует? Из-за поленицы
мальчишки следили за ним.  Жаба остановился у стены, видимо, поджидая Мамша.
Круг с громовым "ура!" возглавил атаку.
     -- Ради Бога, остановите его, -- закричал Руфель, -- он обезумел. Мы за
него не отвечаем. Остановите его!
     Мощно набирая скорость, Круг несся к стене, у которой Падук с тающими в
водах  страха  чертами,  выскользнув  из  кресла,  пытался  исчезнуть.  Двор
забурлил в исступленном смятенье. Круг увернулся от объятий охранника. Потом
левая  часть его  головы,  казалось, взорвалась  языками пламени (это первая
пуля оторвала кусок уха), но он весело ковылял дальше:
     --  Давай, Шримп, давай,  -- ревел он, не оборачиваясь,  круши от души,
корежь ему рожу, давай!
     Он   видел  Жабу,   скорчившегося   у  подножья   стены,   трясущегося,
расплывающегося,   все   быстрее   вывизгивающего  заклинания,  заслонявшего
полупрозрачной рукой тускнеющее лицо, и Круг несся к нему, и как раз за долю
мгновения  до того, как другая и более точная пуля ударила в  него, он снова
выкрикнул: "Ты, ты...", -- и стена исчезла, как  резко выдернутый слайд, и я
потянулся и встал  среди  хаоса  исписанных  и  переписанных страниц,  чтобы
исследовать   внезапное  "трень!",  произведенное  чем-то,   ударившимся   о
проволочную сетку моего окна.
     Как я и думал, крупная бабочка цеплялась за сетку мохнатыми лапками, со
стороны ночи; мраморные крылья ее дрожали, глаза сверкали, как два крохотных
уголька.  Я только заметил коричнево-розовое  обтекаемое тельце  и сдвоенные
цветные пятна, как бражник отцепился и отмахнул в теплую, влажную темень.
     Ну  что ж, вот и все. Различные части моего сравнительного рая -- лампа
у изголовья, таблетки  снотворного, стакан с молоком -- смотрели мне в глаза
с  совершенным  повиновением.  Я  понимал,  что  бессмертие, дарованное мной
бедолаге,  было лишь  скользким софизмом,  игрой  в  слова. И все  же, самый
последний бег в  его жизни  был  полон счастья, и он  получил доказательства
того,  что смерть  -- это  всего  лишь  вопрос  стиля. Некие башенные  часы,
которых я  ни разу не смог обнаружить, которых, собственно,  я  никогда и не
слышал  в  дневное  время, пробили  дважды, поколебались, и  были  оставлены
позади ровной поспешающей тишью, продолжавшей струиться по венам моих ноющих
висков; вопрос ритма.
     Два окна еще  светились через лужайку. В  одном  тень  руки расчесывала
невидимые волосы или, быть может,  это двигались ветви; другое черной чертой
пересекал наклонный  ствол тополя. Разрезанный  луч уличного фонаря высветил
ярко-зеленый кусок мокрой самшитовой изгороди. Я также мог различить отблеск
особенной  лужи  (той  самой, которую Круг  как-то  сумел  воспринять сквозь
наслоения собственной жизни), продолговатой лужи, неизменно приобретающей те
же  самые очертания  после  любого дождя --  из-за постоянства формы как  бы
лопатой оставленной вмятины в почве.  Может  быть,  мы могли бы сказать, что
нечто похожее происходит и с отпечатком, который мы оставляем в тонкой ткани
пространства. Брень! Добрая ночь, чтобы бражничать.


Предисловие к 3-му американскому изданию романа

     "Bend  Sinister"  был  первым романом, написанным  мной  в  Америке,  и
произошло это  спустя  полдюжины лет после того, как она  и я  приняли  друг
дружку.  Большая  часть  книги  написана  зимой  и  весной 1945-46  годов, в
особенно безоблачную  и полную ощущения силы пору моей жизни.  Здоровье  мое
было  отменным.  Ежедневное  потребление сигарет  достигло  отметки  четырех
пачек. Я спал по меньшей мере четыре-пять часов, а остаток ночи расхаживал с
карандашом   в  руке  по   тусклой   квартирке  на  Крейги-Секл,   Кембридж,
Массачусетс,  где я  обитал пониже старой дамы  с  каменными ногами и повыше
дамы молодой, обладательницы сверхчувствительного слуха. Ежедневно,  включая
и  воскресенья,  я до  10 часов  проводил  за  изучением  строения некоторых
бабочек в лабораторном раю Гарвардского музея сравнительной зоологии, но три
раза  в  неделю я оставался  там  лишь  до  полудня,  а после  отрывался  от
микроскопа и от камеры-люцида,  чтобы отправиться  (трамваем и автобусом или
подземкой  и железной  дорогой) в Уэльслей,  где  я  преподавал девушкам  из
колледжа русскую грамматику и литературу.
     Книга была закончена теплой дождливой ночью, более или менее похожей на
ту, что описана в  конце восемнадцатой главы. Мой добрый  друг Эдмунд Уилсон
прочитал типоскрипт и рекомендовал книгу Аллену Тейту, с  чьей помощью она и
вышла в  1947  году в  издательстве "Holt".  Я был глубоко  погружен в  иные
труды, но тем не менее расслышал, как  она  глухо шлепнулась.  Похвалили ее,
сколько я помню, лишь два еженедельника - кажется, "Time" и "New-Yorker".
     Термин  "bend  sinister" обозначает  в  геральдике  полосу  или  черту,
прочерченную слева  (и по  широко распространенному, но  неверному убеждению
обозначающую  незаконность  рождения).  Выбор  этого  названия  был попыткой
создать  представление  о силуэте, изломанном  отражением,  об  искажении  в
зеркале бытия, о  сбившейся с пути жизни, о зловеще  левеющем мире. Изъян же
названия в том, что оно побуждает  важного  читателя, ищущего в книге "общие
идеи"  или  "человеческое  содержание" (что по-преимуществу  одно  и то же),
отыскивать их и в этом романе.
     Мало  есть на свете занятий более скучных, чем обсуждение  общих  идей,
привносимых  в роман автором или читателем. Цель этого предисловия не в том,
чтобы  показать,  что  "Bend  Sinister"  принадлежит  или  не  принадлежит к
"серьезной литературе" (что  является лишь эвфемизмом для обозначения пустой
глубины и всем любезной банальности). Я никогда не  испытывал интереса к так
называемой литературе социального звучания ("великие книги" на журналистском
и  торговом  жаргоне).  Я  не  отношусь  к авторам  "искренним",  "дерзким",
"сатирическим". Я не дидактик и не аллегорист. Политика и экономика, атомные
бомбы, примитивные и абстрактные  формы искусства, Восток  целиком, признаки
"оттепели" в  Советской  России, Будущее Человечества и так  далее оставляют
меня в высшей степени  безразличным. Как  и  в случае моего  "Приглашения на
казнь",  с  которым  эта  книга имеет очевидное  сходство, -  автоматическое
сравнение "Bend Sinister" с твореньями Кафки или штамповками Оруэлла докажут
лишь,  что  автомат  не  годится  для  чтения   ни  великого  немецкого,  ни
посредственного английского авторов.
     Подобным же  образом, влияние  моей эпохи на  эту  мою книгу  столь  же
пренебрежимо мало, сколь и влияние моих  книг или по крайней мере  этой моей
книги на мою  эпоху. Нет сомнения, в  стекле различимы кое-какие  отражения,
непосредственно созданные идиотическими и жалкими режимами, которые всем нам
известны  и которые лезли мне под ноги во всю мою жизнь: мирами терзательств
и  тирании,  фашистов  и большевиков,  мыслителей-обывателей  и  бабуинов  в
ботфортах. Нет также сомнений  и в том, что без этих мерзостных моделей я не
смог бы нашпиговать эту фантазию кусками ленинских  речей, ломтями советской
конституции и комками нацистской лжерасторопности.
     Хотя  система удержания человека  в заложниках так же  стара, как самая
старая из войн, в  ней возникает свежая нота, когда тираническое государство
ведет войну со  своими  подданными  и может  держать в  заложниках любого из
собственных граждан без  ограничений со стороны  закона.  Совсем уж недавним
усовершенствованием  является  искусное  использование  того, что  я  назову
"рукояткой любви", - дьявольский метод (столь успешно применяемый Советами),
посредством которого бунтаря привязывают к его жалкой  стране перекрученными
нитями его же души и сердца. Стоит отметить, впрочем, что  в "Bend Sinister"
молодое  пока  еще  полицейское  государство  Падука,  в  котором  некоторое
тупоумие   является   национальной   особенностью  населения  (увеличивающей
возможности бестолковщины и  неразберихи, столь  типичных,  слава Богу,  для
всех тираний), - отстает от  реальных режимов по части  успешного применения
этой рукоятки любви, которую оно поначалу довольно  беспорядочно нащупывает,
теряя время на  ненужное  преследование  друзей  Круга и лишь по случайности
уясняя (в пятнадцатой главе), что, захватив его ребенка, можно заставить его
сделать все что угодно.
     На  самом деле, рассказ в "Bend Sinister" ведется не о жизни и смерти в
гротескном полицейском государстве. Мои персонажи не "типы", не носители той
или иной "идеи".  Падук,  ничтожный  диктатор  и прежний  одноклассник Круга
(постоянно мучимый  мальчишками  и постоянно  ласкаемый  школьным сторожем);
агент правительства д-р Александер; невыразимый Густав; ледяной Кристалсен и
невезучий Колокололитейщиков; три сестры Бахофен; фарсовый полицейский  Мак;
жестокие  и  придурковатые  солдаты  - все они  суть  лишь  нелепые  миражи,
иллюзии,  гнетущие  Круга, пока он  недолго  находится под чарами  бытия,  и
безвредно расточающиеся, когда я снимаю заклятье.
     Главной  темой  "Bend Sinister"  является, стало быть,  биение любящего
сердца  Круга, мука  напряженной  нежности, терзающая его, - и  именно  ради
страниц, посвященных Давиду и его отцу, была написана эта книга,  ради них и
стоит  ее прочитать. Другие  две  темы  сопутствуют главной:  тема тупоумной
жестокости, которая вопреки собственным целям  уничтожает нужного ей ребенка
и  сохраняет  ненужного;  и  тема  благословенного безумия Круга,  когда  он
внезапно  воспринимает  простую  сущность  вещей  и осознает,  но  не  может
выразить в словах этого мира, что и он, и его сын, и жена, и все остальные -
суть просто мои капризы и проказы.
     Выношу  ли я какое-либо суждение, произношу  ли какой-нибудь  приговор,
удовлетворяю ли я  чем-нибудь моральному чувству? Если одни скоты и недоумки
способны наказывать  других  недоумков и скотов, и если понятие преступления
еще сохраняет объективный смысл в бессмысленном мире Падука (а все это очень
сомнительно),  мы можем утверждать,  что  преступление  наказуется  в  конце
книги, когда облаченным в форму восковым персонам  наносится настоящий вред,
когда манекенам  и впрямь становится  очень больно, и  хорошенькая  Мариэтта
тихо кровоточит, пронзенная и разорванная похотью 40-ка солдат.
     Фабула  романа  зарождается  в дождевой луже, яркой,  словно прозрачный
бульон. Круг наблюдает за  ней из окна больницы, в которой умирает его жена.
Продолговатая  лужица,  похожая  формой  на   клетку,  готовую  разделиться,
субтематически  вновь  и  вновь  возникает  в   романе,  появляясь  в   виде
чернильного пятна в четвертой  главе, кляксы в главе пятой, пролитого молока
в  главе одиннадцатой,  дрожащей, напоминающей обликом инфузорию, ресничатой
мысли в главе двенадцатой, следа  от  ноги фосфоресцирующего островитянина в
главе  восемнадцатой,  и  отпечатка, оставляемого  живущим  в  тонкой  ткани
пространства -  в  заключительном  абзаце.  Лужа, снова и снова вспыхивающая
таким  образом  в  сознании Круга,  остается связанной с образом его жены не
только  потому,  что  он  разглядывал  вставленный в  эту лужу закат, стоя у
смертного ложа  Ольги,  но также и потому, что эта лужица  невнятно намекает
ему о моей с ним связи: она - прореха в его мире, ведущая в мир иной, полный
нежности, красок и красоты.
     И  сопутствующий  образ,  еще  красноречивее  говорящий  об Ольге,  это
видение,  в котором она совлекает с  себя -  себя  саму, свои драгоценности,
ожерелье и тиару земного существования, сидя перед  сверкающим зеркалом. Это
картина,  возникающая  шестикратно  в   продолжение  сна,  среди  струистых,
преломляемых сновидением воспоминаний отрочества Круга (пятая глава).
     В мире слов парономазия есть род  словесной чумы,  прилипчивая болезнь;
не удивительно,  что слова чудовищно и бездарно искажаются в Падукграде, где
каждый представляет собой анаграмму кого-то еще. Книга кишит стилистическими
искажениями каламбурами, скрещенными с анаграммами  (во второй главе русская
окружность, "круг",  преобразуется в тевтонский огурец, "gurk", с добавочной
аллюзией на  Круга,  обращающего  свое  хождение  по мосту);  подмигивающими
неологизмами ("аморандола"  местная гитара); пародиями  на повествовательные
клише  ("до  ушей  которого  донеслись  последние слова"  и "видимо,  бывший
главным  у этих людей", вторая глава);  спунеризмами ("наука" и  "ни звука",
играющие в чехарду в семнадцатой главе); и, конечно, гибридизацией языков.
     Язык страны, на котором  говорят в Падукграде и Омибоге, равно  как и в
долине  Кура,  в  Сакрских  горах  и  в  окрестностях  озера  Маллр,  -  это
дворняжичья помесь славянских языков с германскими, значительно  отягощенная
текущей  в   ней  наследственной  струей  древнего  куранианского  (особенно
ощутимой в выражениях горя); однако разговорные русский  и немецкий  так  же
используются  представителями  всех   слоев  населения   -   от  неотесанных
солдат-эквилистов до несомненных интеллигентов.  Эмбер, к примеру, в седьмой
главе предлагает своему  другу  образчик первых трех  строк монолога Гамлета
(акт   III,  сцена   I),   переведенных   на  просторечие   (с  псведоученым
истолкованием первой фразы,  связующим  ее с  замышляемым убийством Клавдия:
"быть  или  не  быть  убийству?").  Он дополняет  его  русской версией части
рассказа Королевы из акта IV, сцена VII (также  не без встроенной схолии), и
превосходным русским переводом прозаического  куска из акта  III,  сцена II,
начинающегося словами: "Would not  this, Sir, and a  forest of feathers...".
Проблемы  перевода,   плавного   перехода   от  одного   языка  к   другому,
семантической    прозрачности    податливых    слоев    ускользающего    или
завуалированного смысла столь же характерны для Синистербада, сколь валютные
проблемы для других, более привычных тираний.
     В  этом   обезумевшем   зеркале  террора   и  искусства   псевдоцитата,
сооруженная  из темных  шекспирианизмов  (третья  глава),  каким-то  образом
порождает,  несмотря  на  отсутствие  у  нее буквального  смысла,  размытый,
уменьшенный  образ  акробатического  представления,  так  славно  венчающего
бравурный финал следующей главы. Ямбические случайности, набранные наугад  в
тексте  "Моби  Дика",  являются  в обличьи "знаменитой  американской  поэмы"
(двенадцатая глава).  Если  "астроном" и его "комета"  из пустой официальной
речи (четвертая глава) поначалу воспринимаются вдовцом как "гастроном" и его
"котлета", это  связано  с прозвучавшим перед тем  случайным  упоминанием  о
муже, потерявшем жену,  затуманивающим и искажающим  следующую фразу.  Когда
Эмбер  вспоминает  в  третьей  главе  четыре  романа-бестселлера,  сметливый
пассажир, обладатель сезонного билета, сразу же  замечает, что  три названия
из четырех грубо слагаются в туалетный призыв не  пользоваться Сливом, Когда
поезд проходит По городам и деревням, тогда как четвертое глухо напоминает о
скверном  романе Верфеля "Песня Бернадетты" -  наполовину облатка причастия,
наполовину  леденец.  Подобным  же  образом,  в  начале  шестой  главы,  где
упоминаются  кой-какие  ин