любом случае, --  сказал Круг, которому не терпелось усесться
писать, -- пора гасить свет.
     -- Сначала историю про путешествия, -- сказал Давид.
     Вот уже  несколько вечеров Круг разворачивал  повесть с продолжением, в
которой  рассказывалось  о приключениях, ожидающих Давида на пути в  далекую
страну (в прошлый раз мы закончили тем, что скорчились на дне  саней, затаив
дыхание, тихо-тихо, под овчинами и мешками из-под картошки).
     -- Нет, не сегодня, -- сказал Круг. -- Слишком поздно, и занят я.
     --  И  вовсе  не  поздно,  --  вскричал  Давид,   внезапно  садясь,  со
вспыхнувшими глазами, и кулаком ударил по атласу.
     Круг отобрал книгу и склонился к Давиду, чтобы поцеловать его на  ночь.
Давид резко отвернулся к стене.
     -- Как знаешь,  --  сказал  Круг, -- но лучше  скажи мне спокойной ночи
[pokoinoi nochi] сейчас, потому что больше я не приду.
     Давид,  надувшись, натянул одеяло  на голову.  Легонько кашлянув,  Круг
разогнулся и выключил лампу.
     -- А вот и не буду спать, -- приглушенно сказал Давид.
     --   Дело   твое,  --   ответил  Круг,  пытаясь  воспроизвести   ровный
педагогический тон Ольги.
     Пауза в темноте.
     -- Pokoinoi nochi, dushka [animula], -- сказал с порога Круг. Молчание.
С  некоторым  раздражением  он сказал  себе, что через десять минут придется
вернуться  и  повторить всю сцену  в деталях. Это был,  как часто случалось,
лишь первый, грубый эскиз ритуала  "спокойной  ночи". Но, конечно, и сон мог
все  уладить. Он притворил  дверь  и, свернув  за  изгиб коридора,  влетел в
Мариэтту.  "Смотрите, куда идете, дитя", -- резко бросил  он и уязвил колено
об один из забытых Давидом стульев.
     В этом предварительном сообщении о  бесконечности сознания определенная
лессировка существенных  очертаний  неизбежна.  Приходится обсуждать вид, не
имея  возможности видеть.  Знание,  которое  мы  сможем  приобрести  в  ходе
подобного обсуждения, по необходимости находится с истиной в такой же связи,
в какой павлиное пятно, интраоптически созданное нажатьем на веко, состоит с
дорожкой в саду, запятнанной подлинным солнечным светом.
     Ну да, белок  проблемы вместо ее желтка,  скажет  со  вздохом читатель;
connu, mon vieux! Все та же  старая сухая софистика, те же древние, одетые в
пыль алембики, -- и  мысль возгоняется в  них и летит, как ведьма на помеле!
Однако на этот раз ты ошибся, придирчивый дурень.
     Оставим без  внимания  мой оскорбительный выпад (это  минутный порыв) и
рассудим:  можем ли мы довести себя до состояния  постыдного страха, пытаясь
вообразить бесконечные  годы, бесконечные складки черного  бархата  (набейте
себе  их сухостью рот), словом,  бесконечное  прошлое, уходящее  в минусовую
сторону  ото дня нашего появленья на свет? Не можем.  Почему? По той простой
причине,  что мы уже прошли через вечность,  уже не  существовали однажды  и
нашли, что это n&eacue;ant никаких решительно ужасов не содержит. То, что мы
теперь пытаемся (безуспешно)  проделать,  это заполнить бездну, благополучно
пройденную нами,  ужасами, которые мы заимствуем из бездны, нам предстоящей,
каковая бездна заимствует сама себя из бесконечного прошлого. Стало быть, мы
проживаем в чулке, претерпевающем процесс выворачивания наизнанку, и даже не
знаем наверное, которой фазе процесса отвечает наш момент сознания.
     Взявши  разгон,  он  продолжал писать  с  несколько трогательным  (если
глянуть  со стороны) пылом. Он был ранен, что-то в  нем  надломилось,  но до
поры прилив второстепенного вдохновения и отчасти манерной образности держал
его на плаву.  После  часа, примерно,  занятий  этого  рода он остановился и
перечел исписанные им четыре с половиной  страницы. Дорога  была ясна. Между
прочим, он сумел  помянуть в одном сжатом предложении несколько  религий (не
забыв и  "ту чудесную еврейскую  секту, чья греза  о молодом  кротком рабби,
погибающем  на  римском  crux, распространилась по всем северным землям")  и
отбросил их все,  вместе  с  кобольдами  и  духами.  Бледное  звездное  небо
бескрайней философии легло перед  ним, но он решил,  что неплохо бы  выпить.
Все еще с голым пером в руке он поплелся в столовую. Снова она.
     --  Он  спит? --  осведомился  он  чем-то  вроде  безгласного рыка,  не
повернув головы, склоняясь за коньяком к нижней части буфета.
     -- Должен бы, -- отвечала она.
     Он  откупорил бутылку и  перелил  часть ее содержимого в кубок зеленого
стекла.
     -- Спасибо, -- сказала она.
     Не удержался, взглянул на нее. Она сидела  у стола, штопая чулок. Голые
шея  и ноги казались неестественно  белыми на  фоне черного платья и  черных
шлепанцев.
     Она подняла от работы глаза, закинула голову, мягкие складки на лбу.
     -- Ну? -- сказала она.
     -- Для вас никакого  спиртного, -- ответил он. -- Свекольное пиво, если
угодно. По-моему, есть в леднике.
     -- Гадкий вы  человек, -- сказала  она,  опуская неряшливые  ресницы  и
заново  укладывая ногу на ногу.  --  Ужасный.  А  я  сегодня  чувствую  себя
чересчур.
     -- Чересчур что? -- спросил он, хлопнув дверцей буфета.
     -- А просто чересчур. Везде чересчур.
     -- Спокойной ночи, -- сказал он. -- Не засиживайтесь допоздна.
     -- Можно, я посижу у вас, пока вы пишете?
     -- Определенно нет.
     Он повернулся, чтобы уйти, но она остановила его.
     -- Ручка на буфете.
     Застонав, он вернулся с кубком в руке, взял перо.
     --  Когда я  одна,  -- сказала  она, -- я сижу и  делаю  вот так, точно
сверчок. Послушайте, пожалуйста.
     -- Что послушать?
     -- А вы разве не слышите?
     Она сидела,  приоткрыв рот, чуть шевеля плотно  перекрещенными бедрами,
издавая тихий звук, мягкий, как бы губной, но перемежающийся поскрипываньем,
словно она потирала ладони, ладони; впрочем, лежали недвижно.
     -- Чирикаю, как бедненький, одинокий сверчок, -- сказала она.
     -- Я, к сожалению, глуховат, -- сообщил  Круг и поплелся обратно в свою
комнату.
     Он подумал, что следовало бы сходить посмотреть, уснул ли Давид. Ох, да
конечно уснул, иначе  бы  он услышал  шаги  отца  и  окликнул его.  Кругу не
хотелось  снова проходить мимо  открытой двери столовой, и потому  он решил,
что   Давид   уснул   хотя   бы  наполовину,  вторжение   же,   даже   самое
благонамеренное,  скорее  всего  разбудит его.  Не очень  понятно, по  какой
причине он так упорствовал в этом аскетическом самоограничении, при том, что
мог с такой приятностью избавиться  от  вполне  естественного  напряжения  и
неудобства  с  помощью этой  вострушки-puella  (за  чей  оживленный  животик
какой-нибудь римлянин помоложе заплатил бы сирийскому торговцу рабами 20 000
динарий,  а то  и побольше).  Быть  может, его  удерживали  некие утонченные
щепетильности, лежащие  уже  за пределами супружеского долга,  или  гнетущая
грусть  всей  этой  истории.  К  несчастью,  потребность  писать  неожиданно
расточилась,  и он не знал,  чем  заняться.  Спать  ему,  выспавшемуся после
ужина,  не  хотелось.  Коньяк лишь  усугубил  беспокойство. Он  был  большой
тяжелый человек,  волосатой разновидности, с  чем-то бетховенским  в лице. В
ноябре он  лишился жены. Он преподавал  философию. Он обладал редкой мужской
силой. Звали его Адам Круг.
     Он перечел написанное,  вычеркнул ведьму на помеле  и начал расшагивать
по  комнате,  сунув руки в  карманы халата.  Грегуар пялился из-под  кресла.
Урчал радиатор. Улица  помалкивала за  плотными  темносиними  шторами.  Мало
помалу  мысли  его  возвратились  на   их   таинственный  путь.   Щелкунчик,
разгрызающий одну  за  другой пустые  секунды, вновь получил обильную  пищу.
Невнятный звук,  похожий на  эхо далеких оваций,  встречающих явление нового
идола.
     Ноготь царапнул, стукнул.
     -- Что такое? Что вам нужно?
     Нет ответа. Ровное молчание. Затем звуковая зыбь. И снова молчание.
     Он отворил  дверь.  За дверью  стояла  в  ночной  рубашке она. Медленно
смигнула, прикрыв и опять обнаружив странное выражение темных, непроницаемых
глаз. Локтем прижимала подушку, в руке будильник. Она глубоко вздохнула.
     --  Пожалуйста, впустите меня, -- сказала она,  и отчасти лемурьи черты
ее  белого  личика умоляюще сморщились. -- Мне так страшно, я просто не могу
оставаться одна. Я чувствую, случится что-то ужасное. Можно, я здесь посплю?
Пожалуйста!
     Она  на  цыпочках  пересекла  комнату  и  с  бесконечной  осторожностью
опустила на ночной столик  круглолицые часы.  Свет от  лампы,  просквозив ее
папиросный покров, обнаружил персиковый силуэт тела.
     -- Так ничего? -- прошептала она. -- Я буду совсем незаметной.
     Круг  отвернулся и,  поскольку  он  стоял у книжного  шкапа,  прижал  и
отпустил надорванный краешек телячьей кожи  на корешке старинного латинского
поэта. Brevis lux. Da mi basia mille. Он медленно бил кулаком по книге.
     Когда он снова взглянул  на  нее, она уже  запихала подушку спереди под
ночную рубашку и давилась беззвучным смехом. Похлопывала себя  по поддельной
беременности. Но Круг не смеялся.
     Сдвинув  брови и позволив  подушке  с  несколькими  лепестками  персика
упасть меж ее лодыжек.
     -- Я вам совсем не нравлюсь? -- спросила она [inquit].
     Если бы, подумал он, мое сердце можно было услышать, как сердце Падука,
его громовые толчки пробуждали бы мертвых. Но пусть мертвые спят.
     Продолжая игру, она бросилась  ниц на  застеленную софу,  лампа сияла в
густых  каштановых  волосах и  на  кромке  зардевшего уха. Бледные юные ноги
притягивали шарящую длань старика.
     Он  сел рядом с ней, угрюмо, со  стиснутыми  зубами  принимая банальное
приглашение, но едва он коснулся ее, как она села и, подняв и сплетя тонкие,
белые, голые, пахнущие каштаном руки, зевнула.
     -- Пожалуй, мне пора возвращаться, -- сказала она.
     Круг  не  сказал  ничего.  Круг сидел,  тяжелый  и мрачный, распираемый
спелым, как виноград, желанием, бедненький.
     Она  вздохнула, оперлась  коленом  о ложе,  и  оголив плечо,  принялась
исследовать метки,  оставленные около маленькой,  очень  черной  родинки  на
прозрачной коже зубами какого-то сотоварища по играм.
     -- Вы хотите, чтобы я ушла? -- спросила она.
     Он потряс головой.
     -- А если останусь, мы будет любиться?
     Руки его стиснули хрупкие бедра, словно он снимал ее с дерева.
     --  Ты знаешь  слишком мало или слишком уж много, -- сказал он. -- Если
слишком мало,  тогда беги, запрись, никогда не приближайся ко  мне, ибо  это
будет животный взрыв,  тебя  может сильно поранить.  Я предупреждаю тебя.  Я
старше тебя почти втрое, я огромный, печальный боров. И я тебя не люблю.
     Сверху вниз она поглядела на корчи его рассудка. Прыснула.
     -- Значит, не любишь?
     Mea  puella, puella  mea. Моя  горячая, вульгарная, божественно нежная,
маленькая puella.  Ты -- полупрозрачная амфора,  которую я медленно опускаю,
придерживая за ручки. Ты -- розовый мотылек, вцепившийся --
     Оглушительный  грохот  (дверной  звонок,  громкий  стук)   прервал  эти
антологические преамбуляции.
     -- Ну пожалуйста, пожалуйста, -- бормотала она, извиваясь на нем, -- ну
же,  продолжай,  мы  успеем  закончить,  пока  они  будут  выламывать дверь,
пожалуйста.
     Он с силой оттолкнул ее, хватая с полу халат.
     -- Это был ваш  последний ша-анс, -- пропела она на той особой растущей
ноте, которая порождает легкую  зыбь вопрошания,  струистое отражение  знака
вопроса.
     Ловя   и  поспешно  сплетая  концы  коричневого  шнура  своего  отчасти
монашеского облачения, он пронесся  по  коридору, преследуемый  Мариэттой, и
снова став горбуном, отпер нетерпеливую дверь.
     Молодая  женщина  с  пистолетом  в   обтянутой   перчаткой  руке;  двое
недорослей  из  ГБ  [Гимназические  бригады]: гадкие  латки  небритой  кожи,
гнойнички, хлопающие шерстяные ковбойки навыпуск.
     -- Хай, Линда, -- сказала Мариэтта.
     --  Хай, Марихен, -- сказала женщина. Шинель солдата-эквилиста небрежно
свисала с ее плеч, и  мятая пилотка лихо сидела на тщательно завитых волосах
медового цвета. Круг узнал ее сразу.
     -- Мой жених ждет в машине внизу, -- пояснила она Мариэтте, наградив ее
улыбающимся  поцелуем. -- Профессор может  идти прямо так.  Там, куда мы его
свезем, он получит симпатичный стерильный костюмчик установленного образца.
     -- Дошла, наконец, очередь и до меня? -- спросил Круг.
     --  Ну, как  ты,  Марихен? Как забросим  профессора, поедем в компашку.
Лады?
     --  Хорошо,  --  сказала Мариэтта и тут же спросила,  понизив голос: "А
можно мне поиграть с этими хорошими мальчиками?"
     -- Брось, голубчик, брось, ты заслужила чего получше. По правке, у меня
для тебя есть сюрприз. А вы, ребятки, займитесь делом. Детская там.
     -- Нет, -- сказал Круг, заграждая дорогу.
     -- Пропустите их, профессор, они выполняют свой долг. И они не сопрут у
вас ни единой булавки.
     -- Отвалите, Док, мы выполняем свой долг.
     В  полуприкрытую  дверь  прихожей деловито стукнули чьи-то костяшки,  и
когда  Линда, стоявшая  к ней спиной,  по которой  дверь легонечко хлопнула,
настежь  распахнула  ее,  звучной поступью  борца-тяжеловеса  вошел  высокий
широкоплечий  мужчина  в  ладной   полуполицейской  форме.  У  него  имелись
кустистые черные брови, тяжелая квадратная челюсть и зубы белее белого.
     -- Мак, -- сказала Линда, -- это моя сестренка. С пылу с  жару, сбежала
из пансиона. Мариэтта -- лучший друг моего жениха. Надеюсь, вы поладите.
     -- И  я на это крепко  надеюсь,  -- глубоким  и  сочным голосом  сказал
Мак-здоровяк.  Демонстрация зубов, протянутая ладонь размером  с бифштекс на
пятерых.
     -- Очень  рада познакомиться с  другом Густава, -- сказала скромненькая
Мариэтта.
     Мак и Линда обменялись сияющими улыбками.
     -- Боюсь,  я не очень  понятно выразилась, голубчик. Я сказала "жених",
-- так  это не Густав.  Определенно не Густав.  Бедный Густав превратился  в
абстракцию.
     ("Не пройдешь", -- ревел Круг, не давая ходу юнцам.)
     -- А что случилось?" -- спросила Мариэтта.
     -- Да  пришлось им свернуть ему шею. Он, видишь ли,  оказался schlappom
[раззявой].
     --  Schlappom, который за свою  короткую жизнь произвел немало отличных
арестов, -- отметил Мак со столь  для него  характерной широтою  и щедростью
взглядов.
     -- Это его, -- доверительно сказала Линда, показав сестре пистолет.
     -- И фонарик тоже?
     -- Нет, это Мака.
     -- Какой! -- уважительно произнесла  Мариэтта,  тронув большую кожистую
вещицу.
     Один из юнцов, отброшенный Кругом, угодил в стойку с зонтами.
     --  Ну-ка,  ну-ка, прекратите-ка  эту неуместную возню, -- сказал  Мак,
оттаскивая Круга  (бедный Круг сплясал кек-уок).  Молодцы сразу помчались  в
детскую.
     -- Они  его напугают, -- хрипел и задыхался  Круг, пытаясь освободиться
от  Маковой хватки. --  Сию минуту  отпустите меня.  Мариэтта,  сделайте мне
одолжение...  -- он отчаянно показывал  ей: беги, беги в детскую, присмотри,
чтобы мое дитя, мое дитя, мое дитя --
     Мариэтта взглянула  на  сестру  и  прыснула. С  дивной профессиональной
точностью и savoir-faire Мак внезапно наотмашь рубанул Круга ребром чугунной
ладони:  удар  пришелся  Кругу  в  аккурат  по  исподу правой  руки и  сразу
обездвижил  ее.  Тем  же  манером  Мак  обработал  Кругу  левую руку.  Круг,
согнувшись вдвое, держа помертвелую руку в помертвелой руке, осел на один из
трех стульев, что стояли (теперь скособоченные, лишенные смысла) в коридоре.
     -- Здорово Мак это делает, -- заметила Линда.
     -- Сила, правда? -- сказала Мариэтта.
     Сестры, не видавшиеся несколько времени, продолжали улыбаться,  приятно
помаргивали, касались одна другой вялыми девичьими жестами.
     -- Какая брошка милая, -- сказала младшая.
     -- Три  пятьдесят,  --  сообщила  Линда  и к подбородку  ее  добавилась
складочка.
     -- Может мне надеть  черные кружевные трусики и то испанское платье? --
спросила Мариэтта.
     -- Ой, по-моему, в этой мятой ночнушке ты просто цыпочка. Как, Мак?
     -- Смак, -- ответствовал Мак.
     -- И ты не простынешь, -- там, в машине, есть норковая шубка.
     Из-за того, что  дверь  в  детскую неожиданно приоткрылась (прежде, чем
захлопнуться снова), стал на мгновение слышен голос Давида: как ни  странно,
ребенок вместо  того,  чтобы хныкать  и звать на  помощь,  пытался,  видимо,
урезонить невозможных своих гостей. Видно,  он все-таки не уснул. Звук этого
вежливого и почтительного голоска был хуже мучительнейшего стона.
     Круг  подвигал  пальцами, -- онемение  проходило понемногу.  Как  можно
спокойней. Как можно спокойней, он снова воззвал к Мариэтте.
     -- Кто-нибудь знает, чего ему от меня нужно? -- спросила Мариэтта.
     -- Слушай, -- сказал Мак Адаму, -- либо  ты делаешь,  что тебе говорят,
либо не делаешь. И  если ты не делаешь, тогда  тебе делают чертовски больно,
понял? Встать!
     -- Ладно, -- сказал Круг. -- Я встану. Что дальше?
     -- Marsh vniz [Топай вниз]!
     И  тут  Давид   закричал.  Линда  поцокала  языком  ("добились  своего,
обормоты"),  и  Мак взглянул на нее, ожидая распоряжений.  Круг  заковылял к
детской. В ту же  секунду оттуда  выскочил  в светло-синей пижамке Давид, но
был  немедленно сцапан. "Я хочу к папе",  выкрикнул он  за  сценой. Напевая,
Мариэтта красила губы за открытой дверью ванной. Круг ухитрился добраться до
своего  ребенка. Один погромщик притиснул  Давида к постели. Другой  пытался
сгрести его бешено бьющиеся ноги.
     --  Отпустите его, merzavtzy! [чудовищно  оскорбительное  выражение] --
заорал Круг.
     -- Они  хотят, чтобы он вел себя  тихо, только и всего, -- сказал вновь
овладевший ситуацией Мак.
     -- Давид, любовь моя, -- сказал Круг, -- все в порядке, они не причинят
тебе вреда.
     Ребенок, которого продолжали держать ухмыляющиеся молодцы, поймал Круга
за складку халата.
     А мы эти пальчики разожмем.
     -- Все в порядке, я сам, господа. Не трогайте его. Милый...
     Мак, решив, что с него довольно, коротко пнул Круга по голени и выволок
его вон.
     Они разорвали моего малыша пополам.
     -- Слушайте вы, животное, -- выговорил Круг, почти на коленях, цепляясь
за  гардероб в  коридоре  (Мак держал его за  грудки и  тянул). -- Я не могу
оставить мое дитя на муку. Пусть он едет со мной, куда вы меня повезете.
     В туалете спустили воду. Две сестры присоединились к мужчинам, смотрели
со скучливым весельем.
     -- Милый ты мой, -- сказала Линда, --  мы вполне понимаем, что это твое
дитя или по крайней мере дитя твоей покойной жены, а не  фарфоровый  совенок
или еще что-нибудь, но наша обязанность -- забрать  тебя, а остальное нас не
касается.
     -- Пожалуйста, пойдемте,  а, -- взмолилась  Мариэтта, -- ужас ведь, как
поздно.
     -- Дайте  мне позвонить  Шамму  [один из  членов  Совета Старейшин], --
сказал Круг. -- Только это. Один телефонный звонок.
     -- Ой, да пойдемте же, -- повторила Мариэтта.
     -- Вопрос  в том, -- сказал Мак, -- пойдешь ли ты мирно, по собственной
воле, или мне придется тебя изувечить, а потом скатить по ступенькам, как мы
делали с бревнами в Лагодане.
     -- Да, -- сказал Круг, внезапно  надумав. -- Да. Бревна. Да.  Пойдемте.
Пойдемте скорее. В конце концов, все решается просто!
     --  Выключи свет, Мариэтта, --  сказала Линда, -- а то еще нас обвинят,
что мы украли его электричество.
     -- Я вернусь через десять минут, -- во всю силу легких выкрикнул  Круг,
обернувшись в сторону детской.
     -- А-а, господи-боже, -- пробормотал Мак и пихнул его к двери.
     -- Мак, -- сказала  Линда. -- Как бы ее  не  продуло на лестнице. Я что
подумала, может, ты снесешь ее вниз. Знаешь что,  пусть этот идет впереди, я
за ним, а ты сзади. Ну-ка, подними ее.
     -- А  знаете, я совсем не тяжелая, -- сказала Мариэтта, воздевая к Маку
локотки. Неистово покраснев, молодой полицейский подсунул сложенную ковшиком
вспотевшую лапу под  благодарные бедра девушки,  другой о