й),  смирный  ученый заснул.  Эмбер пытался
припомнить  американское  название этой породы елей,  бытующее  в  Скалистых
горах.   Две  вещи  случились  одновременно:  Эмбер   сказал:  "Дуглас",   и
ослепленная лань ворвалась в сияние наших фар.


18

     -- Этому вообще не полагалось случиться. Нам  страшно жаль. Ваш ребенок
получит самые  пышные  похороны, о каких  только  может мечтать  дитя белого
человека,  и все же мы хорошо понимаем,  что для  тех, кто  остался, это ...
[два  неразборчивых  слова].  Нам  более,  чем  жаль.  Фактически,  можно  с
уверенностью утверждать, что никогда в истории нашей великой страны фракция,
правительство или Правитель не скорбели так, как ныне скорбим мы.
     (Круга  привели  в блистающую  большеногими  фресками  просторную  залу
Министерства юстиции. Изображение самого здания Министерства, каким оно было
задумано,  но  пока  не  построено,  из-за  пожаров  Юстиция  с Образованием
проживали  совместно в  отеле  "Астория",  --  показывало  белый  небоскреб,
врастающий,  будто  собор-альбинос,  в  синие,  как  морфо,  небеса.  Голос,
принадлежащий одному из Старейшин,  собравшихся на чрезвычайное заседание во
Дворце, в двух кварталах отсюда, сочился из изящного ящика орехового дерева.
Кристалсен и несколько мелких служащих шептались в другой части залы.)
     -- Мы  полагаем, однако, -- продолжал ореховый голос,  --  что ничто не
изменилось в  тех отношениях, в соглашениях,  в узах, которые вы, Адам Круг,
столь торжественно определили  как раз перед тем, как случилась личная  ваша
трагедия.  Жизнь индивидуума  недолговечна;  мы  же  гарантируем  бессмертие
Государства. Граждане гибнут ради того, чтобы  Град их остался жить. Мы не в
силах поверить, что какая бы то ни было личная утрата способна встать  между
вами и нашим Правителем. С другой стороны, практически не существует предела
тем возмещеньям ущерба, которые  мы готовы вам предложить.  Во-первых, самый
передовой  из наших Дворцов  Погребений  согласился  предоставить  бронзовый
саркофаг,  инкрустированный  бирюзой  и  гранатами.  В   него  возляжет  ваш
маленький Арвид, зажав в  кулачке любимейшую  игрушку -- коробочку оловянных
солдат, которых именно в  этот  момент  многочисленные эксперты Министерства
военных действий тщательно проверяют в отношении правильности обмундировки и
личного  оружия.  Во-вторых,  шестеро  главных  виновников  будут   в  вашем
присутствии обезглавлены неопытным палачом. Это сенсационное предложение.
     (Несколько минут назад этих людей  показали Кругу в камерах смертников.
Двое темных, прыщавых  юнцов  щеголяли  своей отвагой перед  навестившим  их
католическим патером --  главным образом по причине отсутствия  воображения.
Мариэтта  сидела,  закрыв в  оцепенелом  беспамятстве  глаза и  тихо  сочась
кровью. О трех других чем меньше скажешь, тем лучше.)
     -- Вы,  конечно,  оцените, -- говорил ореховый  и казинаковый голос, --
усилия, которые  мы прилагаем, чтобы  загладить  худший из  промахов,  какой
только можно было  свершить в теперешних  обстоятельствах. Мы готовы закрыть
глаза на многое, включая  сюда и убийство,  но  есть  преступление,  которое
никогда,  никогда не может быть прощено, и это --  небрежность в  исполнении
служебных обязанностей. Мы полагаем также, что после осуществления описанных
только что щедрых  воздаяний  мы  покончим с этим прискорбным делом и сможем
более о нем не поминать. Вам будет приятно услышать, что мы  готовы обсудить
с вами различные детали вашего нового назначения.
     Кристалсен  подошел  к месту,  где  сидел  Круг  (по-прежнему в  ночном
халате, подпирая небритые щеки ободранными  кулаками), и разложил  документы
по  столу  на  львиных  ногах,  о края  которого  опирались  Круговы  локти.
Красно-синим своим карандашом краснолицый и синеглазый чиновник проставил на
документах крестики, указывая Кругу, где подписать.
     Молча, Круг  взял бумаги  и неторопливо  смял и  разодрал их  крупными,
волосистыми  лапами.  Один  из  писарей,  тощий  и нервный молодой  человек,
знавший, сколько потрачено мысли и сил, чтобы их  отпечатать (на драгоценной
эдельвейсной бумаге),  схватился  за  голову  и испустил вопль целомудренной
боли. Круг,  не  привстав  со стула,  сцапал молодого  человека  за  лацканы
сюртука и теми же тяжкими, неторопливыми, сминающими движениями  стал душить
свою жертву, но был укрощен.
     Кристалсен,  который  один  сохранил  совершеннейшее   спокойствие,   в
следующих выражениях известил микрофон:
     -- Звуки, которые  вы,  господа,  только  что слышали,  --  это  звуки,
произведенные Адамом Кругом при разрывании  бумаг, которые  он прошлой ночью
обещал подписать. Он также пытался удушить одного из моих ассистентов.
     Последовало  молчание.  Кристалсен  присел  и  принялся  чистить  ногти
сапожной иглой,  имевшейся  вкупе с иными  двадцатью  тремя  инструментами в
толстом  карманном  ножичке,  который  он  где-то  слямзил  в  течение  дня.
Чиновники, ползая на  карачках,  собирали и разглаживали то, что осталось от
документов.
     Видимо, Старейшины совещались. Наконец, голос сказал:
     -- Мы  готовы  пойти еще дальше. Мы  предлагаем вам, Адам  Круг, самому
прикончить виновных. Предложение весьма необычное и вряд ли когда-либо будет
повторено.
     -- Ну-с?, -- не поднимая глаз, спросил Кристалсен.
     -- Идите вы... [три неразборчивых слова], -- промолвил Круг.
     Снова молчание.  ("Он  спятил,  окончательно  спятил,  --  шептал  один
женоподобный писарь другому. -- Отвергнуть такое предложение!  Невероятно! Я
о  таком  сроду  не  слыхал." --"Да  и я тоже." -- "Интересно,  где  это шеф
ножичком разжился?")
     Старейшины  уже  пришли к определенному решению, однако прежде  чем его
огласить, следовало,  как  полагали  самые  совестливые  из них,  еще  разок
прокрутить  пластинку. Они  услыхали молчание Круга, озирающего заключенных.
Они услыхали  часы на руке одного из юнцов  и  печальное  бульканье в животе
неотужинавшего  священника.  Они  услыхали,  как капает  на пол  кровь.  Они
услыхали, как в караулке поблизости сорок удовлетворенных  солдат сравнивают
плотские  впечатления.  Они  услыхали  Круга,  вводимого  в  радиозалу.  Они
услыхали голос одного из них, говоривший,  как им всем жаль  и на  какие они
готовы возмещения: прелестный склеп  для жертвы небрежности,  ужасную участь
небрежным. Они услыхали  Кристалсена, перебирающего бумаги, и Круга, рвущего
их. Они  услыхали вопль  впечатлительного молодого  писаря,  звуки борьбы  и
затем хрусткие интонации  Кристалсена.  Они услыхали  твердые  кристалсеновы
ногти,  сцепившиеся  с  одной  двадцать  четвертой  туговатого ножичка.  Они
услыхали самих себя,  голосующих щедрое  предложение  и  вульгарную  реплику
Круга. Они  услыхали,  как Кристалсен со  щелчком  закрывает  ножичек, и как
шепчутся клерки. Они услыхали самих себя, слушающих все это.
     Ореховый шкаф облизнулся:
     -- Допустите его до постели, -- сказал он.
     Сказано --  сделано. В  тюрьме  ему  отвели  просторную камеру,  такую,
действительно, просторную  и  приятную,  что  директор  не раз  селил  в нее
кое-каких  бедных родственников жены, когда  те приезжали в город. На втором
соломенном  тюфяке,  брошенном  прямо  на пол, лежал, повернувшись  лицом  к
стене, человек и  содрогался  всеми фибрами тела. Огромный, кудрявый и рыжий
парик расползался по всей его  голове. На нем был костюм старинного бродяги.
И  впрямь, видать,  тяжким было его  преступленье. Едва затворилась дверь, и
Круг тяжело осел на свой клок соломы и мешковины, как  вибрации его соузника
перестали быть зримыми, но сразу  же стали слышимыми  -- в виде пронзительно
квакающего, умело измененного голоса:
     -- Не ищи разузнать, кто я. Мое  лицо  пребудет отвращенным  к стене. К
стене отвращенным  пребудет мое  лицо.  Отвращенным к  стене  на веки  веков
пребудет лице мое. О ты, безумец. Горда и черна душа твоя, как сырой макадам
в  ночи.  О  горе! Горе! Вопроси преступленье  твое. И явит оно бездну  вины
твоея. Темны облака, все темнее они и гуще. Скачет  Ловчий верхом на ужасном
коне. Хо-йо-то-хо! Хо-йо-то-хо!
     (Сказать ему, чтоб заткнулся? -- подумал Круг.  -- Что проку?  Ад полон
этих фигляров.)
     --  Хо-йо-то-хо! Теперь  послушай,  друг Круг.  Послушай,  Гурдамак. Мы
намерены  сделать тебе  последнее предложение.  Четыре  было  у тебя  друга,
четыре истинных друга и верных. Глубоко в подземелье изнывают они и стенают.
Слушай,  Друг, слушай Камерад,  я  готов возвратить  им  и  другим  двадцати
liberalishkam  свободу,  если  ты  согласишься  на то,  на  что  практически
согласился вчера. Такая безделица! Жизнь двадцати четырех  человек у  тебя в
руках! Ты говоришь "нет", -- и их нет, ты  говоришь  "да",  -- и  они живут.
Подумай, какая дивная власть! Ты ставишь подпись, и двадцать и двое мужчин и
с ними две женщины выпархивают на  солнечный свет. Это последний  твой шанс.
Мадамка, скажи да!
     -- Убирайся к черту, грязная Жаба, -- устало сказал Круг.
     Человек испустил разгневанный вопль и, выхватив из-под тюфяка бронзовый
колокольчик, бешено им потряс. Стражники в масках,  с японскими фонариками и
пиками  наводнили  камеру  и почтительно помогли  ему встать.  Прикрыв  лицо
неопрятными  прядями  рыжеватого  парика,  он  прошмыгнул  мимо  Круга.  Его
ботфорты воняли навозом, блестели  бессчетными каплями слез. Тьма воротилась
в камеру. Слышно было, как покрякивает спина директора тюрьмы, как его голос
расписывает Жабе, какой он  первоклассный артист, какое шикарное исполнение,
какой восторг. Эхо  шагов удалилось.  Тишина.  Теперь,  наконец, ты  сможешь
подумать.
     Но в обмороке  или  в дреме  --  он утратил  сознание прежде,  чем смог
схватиться как следует с горем.  Все, что он  чувствовал, --  это  неспешное
погружение, сгущение тьмы и нежности, мерное нарастание  сладостного  тепла.
Его голова с  головою Ольги,  щека  к  щеке,  две  головы, соединенные парой
маленьких испытующих рук, протянутых  вверх  из  тускло светящейся  постели,
падали (или падала, ибо две головы соединились в одну) вниз и вниз, и вниз к
третьей  точке, к безмолвно смеющемуся лицу. Послышался мягкий смешок, когда
губы, его и ее, достигли прохладного лба и горячей щеки, но спуск на этом не
прекратился,  и  Круг продолжал  тонуть  в надрывающей  сердце  нежности,  в
черной, слепительной глуби  запоздалой, но -- что же с того? -- нескончаемой
ласки.
     В середине ночи что-то  приснившееся вытряхнуло его  из  сна в то,  что
было  реальной тюремной  камерой с  решеткой  света,  взломавшей  тьму,  и с
особенным   тусклым    отблеском,    похожим   на   след   ноги    какого-то
фосфоресцирующего островитянина. Сначала,  как иногда бывает, окружающее  не
влилось  ни в одну из реальных  форм. Увиденный им световой узор, хоть и был
он   скромного   происхождения   (бдительный   дуговой  прожектор   снаружи,
серо-лиловый угол  двора, косвенный луч, проникший сквозь какую-то щелку или
дырку от пули в ставнях, запертых на  засов  и на  висячий замок),  приобрел
странное, почти роковое  значение, ключ к  которому  оставался полуприкрытым
полой темноватого  осознания  на слабо  мерцавшем полу  полузабытого ночного
кошмара. Казалось, нарушен какой-то  обет, какой-то замысел погиб,  какая-то
возможность упущена -- или использована  в такой грубой полноте, что  от нее
осталось лишь  послесвечение греха и  позора.  Световой  узор был словно  бы
результатом  вороватого, нащупывающего,  отвлеченно мстительного, подложного
движения,  совершавшегося во сне  или  скрывшегося за  ним, там, в сплетении
незапамятных  и ныне  уже бесцельных и бесформенных козней. Вообразите знак,
предупреждающий вас о взрыве, но на таком загадочном или младенческом языке,
что остается только гадать, не создано ли  все это --  знак,  застывший  под
подоконником взрыв и ваша дрожащая душа  -- искусственно, здесь и сейчас, по
особому какому-то сговору с разумом, спрятавшимся за зеркалом.
     Именно в этот  миг, в точности после того,  как Круг  провалился сквозь
днище  спутавшегося сна и, хватая воздух, сел  на  соломе, -- и  в  точности
перед  тем,  как  его  реальность,  его  засевшая в  памяти  уродливая  беда
обрушилась на него, -- именно в этот миг я ощутил укол состраданья к Адаму и
соскользнул  к  нему  по  косому  лучу  бледного  света,  вызвав  мгновенное
сумасшествие,  но по  крайности  избавив беднягу от  бессмысленной  муки его
логической участи.
     С улыбкой безграничного облегчения на  залитом слезами лице Круг прилег
на солому. В прояснившемся мраке лежал он, пораженный  и радостный, и слушал
ночные звуки,  обыкновенные  во  всякой большой тюрьме: неровную  позевку --
ах-ха-ха-аха  --  надзирателя,  усердное  бормотание   бессонных  стареньких
узников, вникающих в английские грамматики (My aunt  has a visa. Uncle  Saul
wants to see uncle Samuel. The child is  bold.), стук сердец людей помоложе,
бесшумно  роющих  подземный  лаз  к  свободе  и  к  новой  поимке,  перестук
экскрементов  летучих  мышей, опасливый  шелест  страницы,  злобно смятой  и
брошенной в мусорную корзину и совершающей жалкие попытки расправиться и еще
хоть немного пожить.
     Когда на  рассвете четверка подтянутых офицеров (три графа и грузинский
князь) явилась,  чтобы доставить  его на  решающую  встречу  с  друзьями, он
отказался  пошевелиться и лежал, улыбаясь и норовя игриво потрепать офицеров
под  подбородком босой  ступней.  Заставить его одеться не удалось,  и после
торопливого    совещания    четверо   юных   гвардейцев,   сквернословя   на
старо-французском, стащили  его, в  чем он был,  т.е. в  одной  лишь  пижаме
(белой), в тот же самый автомобиль, которым с такой сноровкой правил некогда
покойный д-р Александер.
     Ему  вручили программку церемонии очной ставки и через какой-то туннель
провели в центральный двор.
     Когда  он разглядел  форму  двора,  выступ  кровли  там,  над крыльцом,
зияющую  арку туннелеобразного входа, которой его провели, его вдруг осенила
неосновательная   в   некотором   роде  и   затруднительная  для   выражения
уверенность, что это двор его школы; правда, само здание  изменилось, окна у
него  подросли  и  за  ними  виднелась  стайка  наемных лакеев из "Астории",
сервирующих стол для сказочного банкета.
     Он  стоял  в  белой  пижаме,  босой, простоволосый мигал,  озираясь  по
сторонам.  Он  увидел  множество  неожиданного люда:  у  закопченной  стены,
отделяющей  двор  от мастерской старика-ворчуна-соседа,  который никогда  не
перебрасывал мяч назад,  стояла застылая и  безмолвная  группа  стражников и
орденоносных  чиновных лиц, и  среди  них Падук -- царапал  стену  каблуком,
скрестив на груди руки. В другой, смутной части двора несколько дурно одетых
мужчин  и  женщин  "представляли  заложников",  как  сообщала  данная  Кругу
программка. Его  свояченица  сидела  на  качелях,  пытаясь достать  ступнями
землю,  а  светлобородый  муж  ее как  раз потянул  за  веревку,  когда  она
рявкнула,  чтобы  он  не  шатал  качели, неграциозно  с  них сковырнулась  и
помахала Кругу  рукой. Немного  поодаль стояли  Хедрон и  Эмбер, и Руфель, и
человек, которого Круг как-то не мог, ... и Максимов, и жена Максимова. Всем
не терпелось поговорить с улыбающимся философом (никто ведь не знал, что сын
его  погиб,  а  сам  он сошел  с ума), но  солдаты имели  приказ и допускали
просителей только двойками.
     Один из Старейшин, человек по имени Шамм,  склонял к  Падуку украшенную
плюмажем главу и,  полууказывая нервным  перстом,  как бы беря назад  всякий
сделанный им тычок и тут же прибегая к услугам какого-либо иного  перста для
повторения жеста, пояснял Падуку  вполголоса, что это тут происходит.  Падук
кивал, таращился в пустоту и кивал снова.
     Профессор Руфель, нервный, угловатый,  до крайности волосатый человечек
с впалыми щечками и желтыми зубами, приблизился к Кругу вместе с...
     -- Господи, Шимпффер! -- воскликнул Круг. -- Надо же встретиться именно
здесь, после всех этих лет, -- погоди-ка ----
     -- Четверть века, -- сказал грудным голосом Шимпффер.
     -- Ну и ну, совсем как в былые времена, -- продолжал со смехом Круг. --
А что до Жабы, так ----
     Порыв  ветра перевернул пустую и звонкую урну;  маленький пыльный смерч
пронесся по двору.
     --  Меня избрали  для  переговоров, -- сказал Руфель.  -- Положение вам
известно. Я не стану  задерживаться  на деталях,  потому что  времени  очень
мало.  Мы хотим, чтобы вы поняли, -- мы  не  имеем  намерения связывать  вас
обещанием  или  как-то на вас влиять.  Нам очень хочется жить, действительно
очень, но мы не будем питать к вам злобы, какое бы---- Он закашлялся. Эмбер,
все еще вдалеке, подскакивал и  вытягивался,  как Петрушка, пытаясь  увидеть
Круга над спинами и головами.
     -- Никакой злобы,  решительно никакой, -- поспешно продолжил Руфель. --
В сущности,  мы  вполне  поймем  вас,  если вы  откажетесь поддаться----  Vy
ponimaete  o chom  rech? Daite zhe  mne  znak,  shto  vy  ponimaete----  [Вы
понимаете мои слова? Покажите мне знаком, что вы понимаете.].
     --  Все в порядке,  продолжайте, --  сказал  Круг. --  Я просто пытался
вспомнить. Вас ведь  арестовали, -- стойте, стойте, как раз перед  тем,  как
кошка вышла из комнаты. Я  полагаю-(Круг  помахал  Эмберу, чей крупный нос и
красные уши появлялись  то тут, то там, между плечами и палачами.) -- Да, я,
кажется, вспомнил.
     -- Мы попросили  профессора Руфеля говорить  от нашего имени, -- сказал
Шимпффер.
     -- Да, понимаю. Прекрасный оратор. Я слушал вас, Руфель, в  лучшую вашу
пору, на высоком помосте, среди цветов и флагов. Отчего это яркие краски----
     -- Друг мой,  --  сказал Руфель, -- времени мало. Прошу вас,  позвольте
мне  продолжить.  Мы не герои.  Смерть омерзительна. С нами две  женщины, им
предстоит  разделить  нашу участь.  Наша  жалкая  плоть  встрепенулась  бы в
беспредельной радости, если бы вы снизошли до спасения наших  жизней, продав
вашу душу. Но мы не просим, чтобы вы продали вашу душу. Мы просто----
     Круг, жестом  прервав  его,  скорчил  страшную рожу.  Толпа  замерла  в
бездыханном ожидании. Оглушительным чихом Круг разодрал тишину.
     --  Глупые  люди,  -- сообщил он,  вытирая ладонью  нос,  -- скажите на
милость, чего вы боитесь? Ну какое все это имеет значение? Смешно! Вроде тех
ребячьих забав, -- Ольга с мальчиком разыгрывали какие-то дурацкие сценки --
она утонула, а он потерял  то ли жизнь,  то  ли еще  что  в  железнодорожном
крушении. Господи, да какое значение все это имеет?
     --  Ладно,  если  все это  не  имеет значения, -- тяжко дыша,  произнес
Руфель,  -- тогда скажите им, черт подери, что вы рады  стараться и сделайте
все, что они хотят, и нас не застрелят.
     -- Жуткое, понимаешь,  положение,  --  сказал Шимпффер, бывший когда-то
обыкновенным   храбрым  рыжим  мальчишкой,  но  приобретший  теперь  бледную
одутловатую физиономию с веснушками  под редкими волосами. -- Нам объяснили,
что  если  ты  не  примешь  условий  правительства, значит,  сегодня --  наш
последний день. У меня в Аст-Лагоде большая фабрика спортивных товаров. Меня
взяли среди ночи  и  запихали  в  тюрьму.  Я законопослушный гражданин,  мне
вообще непонятно, как это  можно отвергать правительственные предложения, но
я  понимаю,  ты  человек  исключительный,  ты  можешь  иметь  исключительные
причины, и ты мне поверь, мне  было бы страх как неловко,  если бы  я  вдруг
заставил тебя сделать что-то нечестное или глупое.
     -- Круг, вы слышите, что мы вам говорим? -- резко спросил Руфель, и так
как  Круг  продолжал  смотреть  на  них  с  благосклонной улыбкой на  слегка
обвислых губах, они с ужасом поняли, что обращаются к умалишенному.
     --  Khoroshen'koe   polozhen'itze  [милое  дело],  --   сказал   Руфель
остолбеневшему Шимпфферу.
     Цветное фото,  снятое минуты  две  погодя,  показало следующее:  справа
(если  стать лицом  к выходу)  о