совращения,   его  оставят  в  покое,  поскольку
правительство, не осмеливаясь его арестовать и не желая даровать ему роскошь
изгнания, будет все же с упрямством отчаяния верить, что он рано или поздно,
может  быть,  и смягчится. Однообразный окрас, приобретаемый будущим, вполне
оказался под масть серому миру  его вдовства, и если бы не друзья, о которых
следовало заботиться, и не сын,  льнущий к сердцу  его и к  щеке, он  мог бы
посвятить эти сумерки какому-нибудь неспешному исследованию:  ему, например,
всегда хотелось  побольше узнать  об Ориньякской  эпохе и  о  тех  портретах
необычайных  существ (возможно,  то были  неандертальские полулюди -- прямые
прародители  Падука  и  подобных  ему,  -- которых  ориньяки  использовали в
качестве рабов), обнаруженных испанским вельможей  и его  малышкой дочерью в
расписных пещерах Альтамиры. Или он  мог бы заняться одной неясной проблемой
викторианской телепатии (о случаях которой сообщали священники, нервные дамы
и отставные  полковники, хлебнувшие службы в Индии),  скажем,  замечательным
сном миссис Стори касательно гибели ее  брата. Последуем, в свой черед, и мы
за  этим братом, который в  очень  темную  ночь  шел  вдоль железнодорожного
полотна; прошествовав  шестнадцать миль, он почувствовал небольшую усталость
(и кто бы ее  не почувствовал?) и присел, чтобы стянуть сапоги, да  задремал
под  стрекот  сверчков,  а там застучал  и  поезд.  Семьдесят шесть  овечьих
вагонов (в странной пародии на усыпительный счет овечек) промчали, не тронув
его,  но  затем какой-то  выступ  чиркнул несчастного по  затылку и прямо на
месте убил. Мы также могли  бы исследовать "illusions  hypnagogiques" (всего
лишь иллюзии?) милейшей  мисс Биддер, --  ей как-то приснился кошмар,  самый
явственный из демонов коего пережил ее пробужденье, так что  она даже  села,
дабы рассмотреть его лапу, вцепившуюся  в спинку кровати,  но лапа истаяла в
росписи, что  над каминной  доской. Глупо,  конечно, но что я могу поделать,
думал он, вылезая из  кресла и пересекая комнату,  чтобы изменить  положение
подозрительных складок коричневого халата, который, раскинувшись по кушетке,
показывал на одном из своих краев явственную средневековую харю.
     Он  пересмотрел  всякую  всячину,  запасенную  между  делом  для  эссе,
которого так и не написал и никогда уже  не  напишет,  потому  что забыл его
основную  мысль, его секретную  комбинацию. Тут  был,  к  примеру,  папирус,
который человек  по имени Ринд купил у каких-то арабов (уверявших, будто они
нашли  его  среди  развалин  небольших строений  близ  Рамессеума);  папирус
начинался  с обещания открыть "все тайны, все загадки", но (как и в случае с
демоном  мисс Биддер)  оказался всего  лишь  школьным  учебником  с  пустыми
местами,  на которых какой-то неведомый  египетский землепашец производил  в
семнадцатом веке до Рождества Христова неуклюжие выкладки.  Газетная вырезка
сообщала,  что  Государственный  Энтомолог  подал  в  отставку,  дабы  стать
Советником по Тенистым Деревьям, и  оставалось гадать, не витиеватый ли  это
восточный  эвфемизм  для  обозначения смерти.  На  другой листок  он перенес
строки из знаменитой американской поэмы:

        Будь тверд, о мрачный полубог!
        Его фонтан взлетает вверх,
        Но накатил высокий вал,
        Питье идет по кругу.
        Земля лежит за сотню лиг,
        И он не знает -- где...

     Ну и,  разумеется, тот отрывок об усладительной смерти сборщика меда из
Огайо (забавы ради я сохраняю здесь слог, которым излагал его некогда в Фуле
праздной компании моих русских друзей).
     Труганини,  последний тасманец, умер  в  1877  году,  однако  последний
Круганини не  мог припомнить,  в чем  тут связь  с тем обстоятельством,  что
съедобные  галилейские  рыбы  первого  столетия  по  Рождестве  Христовом  в
большинстве своем  оказались  хромидами  и  усачами,  впрочем,  в рафаэлевом
представлении  чудесной  рыбной  ловли  среди  неописуемых  рыбьих  обличий,
рожденных  фантазией юного живописца, мы находим  два  экземпляра,  со  всей
очевидностью  принадлежащих  к семейству скатов,  никогда в пресной воде  не
встречаемому.  Говоря  же  о  римских  venationes  (представлениях  с  диким
зверьем), относящихся к той же  самой эпохе,  нужно отметить, что  сцена, на
которой были устроены смехотворно картинные скалы  (ставшие позже украшением
"романтического"  пейзажа)  и  посредственно  выполненные леса,  поднималась
наверх из крипт, расположенных под пропитанной мочою ареной, и несла на себе
Орфея  в  окружении подлинных  львов  и  медведей с  раззолоченными когтями;
впрочем,  Орфея изображал  преступник, а  представление завершалось тем, что
медведь его приканчивал, между тем, как Тит или Нерон,  или Падук взирал  на
все  это  с  той  полнотой  наслаждения,  которую,  как  уверяют,  порождает
"искусство", пронизанное "человеческим содержанием".
     Ближайшая к нам звезда -- это альфа Центавра. До Солнца от нас примерно
93 миллиона миль. Наша Солнечная  система родилась от спиральной туманности.
Де  Ситтер,  господин  с досугом, оценивает окружность  нашей  "конечной, но
безграничной" вселенной приблизительно в сто миллионов световых лет, а массу
ее --  в  квинтильон квадрильонов  грамм.  Мы  можем  легко представить себе
людей,  которые в 3000 году нашей эры, презрительно  усмехаясь нашим наивным
нелепицам, заменяют их нелепицей собственной выделки.
     "Гражданская война сокрушает Рим,  которого не смог разрушить никто, ни
даже  дикий  зверь  Германии  с  ее  синеглазыми  юношами."  Как  я  завидую
Круквиусу, действительно видевшему Бландинианские рукописи Горация (погибшие
в 1556-м  году, когда  толпа грабила  бенедектинское  аббатство св.  Петра в
Бланкенберге близ  Гента). Ах, каково это было  -- странствовать по Аппиевой
дороге в большой четырехколесной повозке для  дальних  поездок, называвшейся
rheda?  И  такие же репейницы  обмахивались  крыльями на  таких  же головках
чертополоха.
     Жизни,  которым завидую: долголетие,  мирные  времена,  мирная  страна,
тихая слава, тихое удовлетворение: Ивар Осен, норвежский филолог, 1813-1896,
изобрел новый язык. С тех пор  у нас было слишком много homo civis и слишком
мало sapiens.
     Доктор Ливингстон вспоминает, как однажды, некоторое время проговорив с
бушменом о Божестве, он обнаружил, что дикарь пребывает в уверенности, будто
речь идет о Сакоми, местном вожде. Муравей живет в  пространстве оформленных
запахов, химических конфигураций.
     Старинный   зороастрийский   мотив  восходящего  солнца   в  устройстве
персидских   стрельчатых  арок.  Кровавые   с   золотом  ужасы  мексиканских
жертвоприношений  (со  слов  католических  патеров) или  восемнадцать  тысяч
мальчиков Формозы, все не  старше  девяти, маленькие сердца которых выжигали
на алтаре по  приказу лжепророка Псалманазара, -- все оказалось  европейской
подделкой бледно-зеленого восемнадцатого столетия.
     Он  сунул  заметки обратно  в ящик стола. Они  мертвы  и ни на  что  не
годятся. Облокотясь  о  стол и  слегка  раскачиваясь в кресле,  он  неспешно
почесывал  череп под жесткими  волосами (жесткими, как у Бальзака, у  него и
это  где-то  записано). Гнетущее  чувство нарастало в нем: он пуст и никогда
больше не напишет книги, он слишком стар, чтобы, наклонясь, перестроить мир,
распавшийся, когда она умерла.
     Он зевнул и задумался, --  кто именно из позвоночных раззевался первым,
и  можно  ли  предположить,  что  этот  унылый  спазм  был первым  признаком
утомления всего подвида в целом  (в эволюционном  аспекте). Возможно, будь у
меня новая  самописка вместо этой развалины или  свежий букетик,  скажем, из
двадцати дивно заостренных  карандашей  в  тонкой вазе,  да  стопка  матовых
гладких листов вместо этих, ну-ка, посмотрим,  тринадцати, нет, четырнадцати
более  или менее мятых  (с  двуглазым долихокефальным профилем, изображенным
Давидом на верхнем из них), я смог бы начать  писать ту  неведомую мне вещь,
которую я хочу  написать;  неведомую, --  если не считать нечеткого  очерка,
похожего формой на след  ноги, инфузорчатой дрожи, которую я ощущаю  в своих
беспокойных  костях, чувства shchekotiki  (как  говорили  мы в  детстве)  --
получесотки,  получихотки, когда пытаешься что-то припомнить или понять, или
найти  и, вероятно, пузырь  у тебя  переполнен и нервы натянуты,  но в общем
сочетание  не лишено  приятности (если его не  затягивать) и порождает малый
оргазм, или "petit éternuement intérieur", когда, наконец, находишь  кусочек
вырезной картинки, плотно ложащийся в брешь.
     Отзевав, он рассудил, что тело его черезчур для него велико  и здорово:
если б оно ссохлось, одрябло, истомилось в недомогании,  он смог  бы  жить в
большем мире с собой.  Рассказ барона Мюнхгаузена о декорпитации кобылы.  Но
индивидуальный атом  свободен; он пульсирует, как захочет -- в  нижнем или в
верхнем  регистре;  он  сам решает,  когда  ему залучать  и  когда  излучать
энергию. Кое-что  можно-таки сказать в пользу  методы, которой  пользовались
персонажи  старых  романов: и  впрямь  успокаиваешься,  приложившись  лбом к
сладкой  прохладе  оконного  стекла.  Так  и стоял  он,  бедный  перцепиент.
Пасмурным утром в заплатах подмокшего снега.
     Через несколько минут (если  часы  его верны) время  забирать Давида из
детского  сада.  Медленные,  истомленные  звуки   и  нерешительные   шлепки,
долетавшие из соседней комнаты, означали,  что  Мариэтта  решилась  выразить
свои  туманные  представления  о порядке. Он  слышал расхлябанные проходы ее
старых  спальных  шлепанцев,  отороченных  грязным  мехом.  Ей  было присуще
раздражающее обыкновение  исполнять обязанности по дому,  не надевая ничего,
что  скрыло  бы  ее бедное  юное  тело, --  кроме  тусклой  ночной  рубашки,
обтрепанная  кромка  которой  едва  достигала  колен.  Femineum   lucet  per
bombycina corpus.  Красивые  щиколки:  по  ее  словам, она получила приз  на
танцевальном  конкурсе. Вранье, полагаю, как и  большая часть ее россказней,
хотя,  с  другой стороны, в  комнате  у  нее  есть  испанский веер и парочка
кастаньет. Как-то, проходя мимо, он без особой причины (или он что-то искал?
Нет) заглянул  к  ней в комнату, пока она  гуляла с Давидом. В комнате резко
пахло ее волосами и "Sanglot'ом"  [дешевыми мускусными духами],  валялась по
полу всякая  всячина, по  преимуществу испачканное  белье, а  на  столике  у
кровати  стояли  сумеречно-красная  роза  в  стеклянном  стакане  и  большой
рентгеновский  снимок ее легких  и  позвоночника. Стряпухой она оказалось до
того ужасной, что всем  троим  пришлось по крайней мере раз в день кормиться
едой,  покупаемой в  ближайшем  ресторане, завтракали  же и ужинали  яйцами,
овсянкой и разного рода консервами.
     Снова  взглянув  на  часы (и  даже выслушав их),  он решил вывести свое
беспокойство  на  прогулку.  Золушка  обнаружилась  в  спальне  Давида;  она
прервала  свои  труды,  подобрав одну  из  его книжек о зверушках, и  теперь
погрузилась в  нее, полуприсев, полуприлегши поперек кровати,  откинув  одну
ногу и утвердив голую лодыжку на спинке стула; шлепанец  свалился, пальцы на
ноге шевелились.
     --  Я сам  заберу Давида, -- сказал он,  отвращая взоры от выставленных
напоказ сумеречно-красных теней.
     -- Что? (Странное дитя не затруднилось переменою позы, только перестало
подергивать пальцами и подняло лишенные блеска глаза.)
     Он повторил.
     -- А, ладно, -- сказала она, опуская глаза в книгу.
     --  И  оденьтесь,  пожалуйста,  --  сказал  Круг,  прежде  чем выйти из
спальни.
     Надо найти кого-то  другого, думал он,  шагая по  улице, кого-то совсем
другого, пожилого и полностью одетого. Насколько я понимаю, это у нее просто
такая  привычка, результат  постоянного  позирования  нагишом  чернобородому
живописцу  из 30-й квартиры. Фактически,  летом,  рассказывала она, никто из
них ничего внутри  квартиры не надевал, -- ни он, ни  она, ни жена художника
(которая,  согласно   выставлявшимся  до  революции  разнообразным  полотнам
обладала  грандиозным  телом  с многочисленными пупками, одни  были  хмурые,
другие смотрели в большом удивлении).
     Детским  садом,  веселым  маленьким  заведением,   руководили   прежние
студенты Круга, женщина по имени Клара Зеркальская и ее брат Мирон. Основным
развлечением восьми приходящих сюда детей был  запутанный лабиринт из чем-то
мягким обитых  туннелей,  как раз  такой высоты,  чтобы  по ним  можно  было
ползать  на  всех  четырех, --  но  кроме  него  имелись  ярко  раскрашенные
картонные кирпичи, заводные поезда, книжка с картинками и настоящий косматый
песик по кличке  Бассо. Ольга нашла это место в прошлом  году,  и Давид  уже
отчасти его перерос, хотя по-прежнему обожал проползать  через туннели. Дабы
избегнуть  обмена приветствиями  с  другими родителями, Круг  остановился  у
калитки, за которой лежал маленький садик  (теперь  в  основном состоящий из
луж)  со  скамейками  для  посетителей.   Давид  первым  выбежал  из  весело
раскрашенного деревянного дома.
     -- А почему не пришла Мариэтта?
     -- Вместо меня? Надень шапочку.
     -- Вы с ней вместе могли прийти.
     -- А галош у тебя разве не было?
     -- Не-а.
     -- Тогда давай руку. И если ты хоть раз влезешь в лужу...
     -- А если я ненарошно [nechaianno]?
     --  Об этом  уж я позабочусь.  Пойдем, raduga moia [моя радость], подай
мне руку и давай двигаться.
     -- Билли сегодня кость принес. Вот здорово! Я тоже потом принесу.
     -- Это темный Билли или тот, маленький, в очках?
     -- В очках. Он сказал, что мама умерла. Смотри, смотри, трубочистка.
     (Они  появились  недавно в результате какого-то  малопонятного  сдвига,
сдрыга,  спрыга  или  срыга  в  экономике  Государства -- и к  вящей радости
детворы.) Круг молчал. Давид продолжал говорить.
     -- Это ты виноват, а не я. У меня в левом ботинке полно воды. Пап!
     -- Да.
     -- У меня в левом ботинке полно воды.
     -- Да. Прости. Пойдем немного быстрее. И что ты ответил?
     -- Когда?
     -- Когда Билли сказал эту глупость о маме.
     -- Ничего. А что надо было сказать?
     -- Но ты ведь понял, что это глупость?
     -- Ну, я догадался.
     -- Потому что, если бы она и умерла,  для нас с тобой она все равно  не
была бы мертвой.
     -- Да, но ведь она же не умерла, правда?
     -- Не в нашем смысле.  Для нас с тобой кость  ничего  не значит,  а для
Бассо -- очень многое.
     -- Пап, он рычал на нее. Просто лежал и рычал,  и лапу на нее  положил.
Барышня Зи сказала, что нам нельзя его трогать и разговаривать с ним нельзя,
пока она у него.
     -- Raduga moia!
     Они уже шли  по  улице Перегольм. Бородатый мужчина, про  которого Круг
точно знал, что это шпион, и который  всегда пунктуально являлся  в полдень,
уже  торчал  на посту перед Круговым домом. Иногда он поторговывал яблоками,
однажды  пришел переодетым в  почтальона. В особо  холодные дни он  пробовал
стоять в витрине портного, притворясь манекеном, и Круг развлекался, играя с
беднягой в "переглядушки". Сегодня он  инспектировал фасады  домов и  что-то
такое черкал в блок-нотике.
     -- Считаете дождевые капли, инспектор?
     Мужчина глянул  вбок,  отшагнул  и, шагая,  ушиб  ногу  о бордюр.  Круг
усмехнулся.
     --  Вчера,  --  сообщил  Давид, -- когда мы  проходили мимо,  этот дядя
подмигнул Мариэтте.
     Круг опять усмехнулся.
     --  Пап,  а  знаешь  что?  Наверное,  это  она с  ним  разговаривает по
телефону. Она все время разговаривает по телефону, когда ты уходишь.
     Круг рассмеялся.  Странная  девчушка, как ему  представлялось,  крутила
любовь с  целой  толпой ухажеров.  Дважды в неделю полдня  у нее свободны, и
вероятно, заполнены фавнами,  футболистами и матадорами. Не переходит ли это
в манию? Кто она мне -- служанка?  приемная дочь? Или что? Ничего. Я отлично
знаю, подумал  Круг, отсмеявшись,  что  она просто-напросто  отправляется  в
киношку с подружкой-толстушкой, -- так она и говорит, и у меня нет повода ей
не  верить; а  если  бы  я действительно считал,  что  она  --  то, чем  она
определенно является,  я бы ее в два счета уволил: о причине заразы, которую
она может затащить в детскую. Ольга именно так бы и сделала.
     В  один  из дней  прошедшего месяца  лифт устранили  физически.  Пришли
какие-то  люди, налепили  печать  на  дверь  домишки незадачливого барона  и
оттащили  его  в грузовик  целым и невредимым. Птичка внутри так напугалась,
что даже не зачирикала. Или птичка тоже была шпионом?
     -- Не надо, не звони. У меня ключ.
     -- Мариэтта! -- крикнул Давид.
     -- Она  скорее  всего в магазине, --  сказал  Круг и  поспешил в ванную
комнату.
     Она стояла в ванне,  волнообразно намыливая спину  --  по крайности  те
участки ее  узкой, усеянной  впадинками,  отблескивающей  спины, до  которых
могла дотянуться,  закинув руку за  плечо.  Волосы  были зачесаны  кверху  и
покрыты  косынкой или  чем-то еще,  накрученным. Зеркало  отражало рыжеватую
подмышку и бледный пузырек соска. "Сичас иду!" -- пропела она.
     Круг ахнул дверью, подчеркнуто выразив гнев. Он торжественно прошагал в
детскую и помог Давиду переобуться. Она была еще в ванной, когда человек  из
Английского  клуба  принес мясной  пирог, рисовый пудинг и  ее  подростковые
ягодицы. После ухода лакея она появилась, встряхивая волосами, и пробежала к
себе в комнату, где вскользнула в черную  ряску,  и через минуту выскочила и
принялась  накрывать на  стол. К концу обеда пришли газеты и послеполуденная
почта. Ну-с, и какие же новости?


13

     Правительство  затеяло  присылать  ему в  изрядных количествах печатную
продукцию, расхваливающую его (Правительства) цели и  достижения. Вместе  со
счетом за телефон и рождественским поздравлением от  дантиста он обнаружил в
почтовом ящике мимеографированный циркуляр нижеследующего содержания:


     Дорогой Гражданин, согласно статье 521  нашей Конституции,  нация имеет
возможность пользоваться  следующими четырьмя  свободами:  1.свободой слова,
2.свободой  печати, 3.свободой собраний  и 4.свободой  шествий. Эти  свободы
обеспечиваются   предоставлением   в  распоряжение  народа  производительных
печатных  прессов,  соответственных  запасов бумаги,  хорошо  проветриваемых
общественных зданий  и  широких улиц. Что следует понимать под первыми двумя
свободами?  Для  граждан  нашего  Государства  газета  является коллективным
организатором, задачей которого  является  подготовка  читателя к выполнению
стоящих перед ним разнообразных  задач.  В то  время  как  в  других странах
газеты являются чисто доходными предприятиями, фирмами, которые продают свою
печатную продукцию публике  (и потому делают  все возможное для  привлечения
таковой  посредством  пугающих заголовков  и  сомнительных историй), главной
задачей  нашей   печати   является  обеспечение   каждого  гражданина  такой
информацией,  которая  давала   бы  ему  ясное  понимание  узловых  проблем,
выдвигаемых  внутренними  и  международными  событиями;  следовательно,  она
направляет деятельность и чувства читателей в нужном направлении.
     В  других  странах  мы  наблюдаем   огромное  количество  конкурирующих
органов.  Каждая  газета  тянет  в  свою  сторону,  и  это  обескураживающее
разнообразие тенденций вконец запутывает сознание простого человека; в нашей
воистину демократической стране единообразная  пресса  отвечает перед нацией
за  правильность  обеспечиваемого  ею  политического  образования.  В  наших
газетах статьи являются не плодом фантазии той или иной личности, но зрелым,
тщательно подготовленным обращением к  читателю, который, со своей  стороны,
принимает его с такой же серьезностью и усилием мысли.
     Еще  одной  важной  особенностью  нашей  печати  является  добровольное
сотрудничество корреспондентов на местах -- письма, предложения,  дискуссии,
критические замечания  и  тому подобное.  Мы видим, следовательно,