висело
в воздухе,  словно  пустая,  черного дерева картинная рама.  Но Круг был  не
один: что-то похожее  на шлем скатилось по ступенькам крыльца и легло у него
в ногах.
     Крупным планом, пожалуйста! В прощальных тенях  крыльца, с лунно-белым,
чудовищно подбитым плечом, трогательно не сочетавшимся с его тоненькой шеей,
юноша в  костюме американского футболиста,  застыл  в последнем, безысходном
объятии с маленькой эскизной Кармен, и даже сумма их лет была самое малое на
десятку меньше  возраста зрителя. Короткая черная юбка с намеком на лепестки
и гагаты наполовину  завесила  замысловатый  наряд  возлюбленного.  Расшитая
стеклярусом шаль  спадала  с левой ее руки, мягкий испод которой просвечивал
сквозь  черную  кисею.   Другая  рука  снизу   вверх  обвила  шею  мальчика,
напряженные  пальцы впились  в темные волосы на затылке; да, все различалось
ясно, даже короткие,  неумело  покрытые лаком  ногти,  шероховатые  костяшки
школьницы. Он,  защитник,  держал  Лаокоона  и ломкую  лопатку, и  маленькое
ритмическое бедро в  своих подрагивающих кольцах,  по  которым  тайно  текли
раскаленные капли, и глаза ее были закрыты.
     -- Я  очень  сожалею, -- сказал Круг,  -- но мне нужно пройти. Donje te
zankoriv [пожалуйста, извините меня].
     Они разделились, и  Круг  мельком  увидал  ее бледное, темноглазое,  не
очень хорошенькое лицо, блеснули  губы, когда она скользнула под  его рукой,
державшей  дверь, и оглянувшись на первой  площадке, побежала наверх, волоча
за собою шаль со  всеми ее созвездиями -- с Кефеем и Кассиопеей в  их вечном
блаженстве,  со слепящей слезою  Капеллы, снежинкой Полярной на  сером  меху
Медвежонка  и  с  обморочными галактиками  -- этими  зеркалами  бесконечного
пространства, qui m'effrayent, Blaise, как страшили они и тебя, -- где Ольги
нет, но где мифология  растянула крепкие цирковые сети, чтобы мышление в его
мешковатом трико не свернуло себе старой шеи, а отпрыгнуло -- прыг-скок -- и
в  который раз соскочило  на  эту пропитанную мочой арену  и после  короткой
пробежке с  полупируэтом  посередине  показало предельную простоту небес  --
амфороносным   жестом  акробата,  простодушным   всплеском  рук,  вызывающим
дождичек  аплодисментов,  под  которым оно  прохаживается  туда-сюда,  вновь
обретая  мужественность осанки, ловит  маленький синий платочек, который его
мускулистая подруга-летунья вытаскивает, завершив свои  экзерсисы, из глубин
горячей, вздымающейся груди, -- вздымающейся гораздо сильнее, чем уверяет ее
улыбка, -- и бросает ему, чтобы оно осушило ладони ноющих, слабеющих рук.


5

     Сон изобиловал  фарсовыми анахронизмами, его  наполняло ощущение грубой
зрелости  (как  сцену на кладбище в "Гамлете") скудные в сущности декорации,
залатанные разными разностями из иных (более поздних) пьес; и  все-таки этот
всем нам  знакомый неотвязный сон (когда попадаешь  в  свой старый класс,  а
домашнее задание не  сделано,  потому что ты нечаянно прогулял  десять тысяч
дней)   в   случае   Круга  сносно  передавал  атмосферу  исходной   версии.
Естественно, сценарий дневной памяти куда точнее в фактических деталях, ведь
постановщикам снов (обыкновенно их несколько, в большинстве безграмотных, из
среднего  класса,  вечно  куда-то  спешащих)   постоянно  приходится  что-то
выкидывать, приукрашивать и переставлять для приличия; но представление есть
представление, и сбивающий с  толку возврат к прошлому существованию  (когда
годы, промчавшиеся  за  сценой, списывают  на забывчивость, нерасторопность,
прогулы)  почему-то  вернее   разыгрывается  популярным  сном,   чем  ученой
точностью памяти.
     Но неужели и впрямь все было таким грубым? Кто там прячется за  робкими
режиссерами? Нет сомнений, вот эта парта,  за которой оказался сидящим Круг,
в  спешке заимствована из другой декорации  и  больше похожа на  стандартную
принадлежность университетской аудитории, чем на штучное изделие  из Кругова
детства с  его зловонной  чернильной  ямой  (ржа, чернослив)  и  перочинными
шрамами на  крышке (которой  можно  было  похлопать),  и  с  особенной формы
кляксой -- озеро МалЈр.  Нет также  сомнений: что-то не так  с расположением
двери,  к  тому  же  сюда  торопливо  согнали  нескольких  студентов  Круга,
неразличимых статистов (сегодня  датчане, римляне  завтра),  дабы  заполнить
бреши,   оставленные   теми   его   однокашниками,   что   оказались   менее
мнемогеничными, нежели остальные. Но  среди  режиссеров или  рабочих  сцены,
отвечавших за  декорации, был  один... трудно  выразить  это...  безымянный,
таинственный  гений,  который  использовал  сон  для  передачи  собственного
причудливого тайнописного  сообщения, никак не причастного к школьным  дням,
да и к любой из сторон физического существования Круга, но как-то связующего
его  с  непостижимым ладом  бытия, возможно,  ужасным, возможно,  блаженным,
возможно, ни тем  ни другим,  со  своего  рода трансцендентальным  безумием,
таящимся  в закоулках сознания  и  не желающим  определяться точнее, сколько
Круг ни напрягает свой мозг. О да, освещение  скудно  и поле  зрения странно
сужено, словно  память  закрывшихся  век продолжает упорствовать  в сепиевых
сумерках сна,  словно оркестр  ощущений сократился  до  нескольких  туземных
инструментов,  а соображает  Круг во сне хуже,  чем  подвыпивший дурень;  но
более пристальное рассмотрение (производимое, когда  Я сновидений умирает  в
десятитысячный раз, а дневное Я в десятитысячный  раз  наследует эти пыльные
безделушки,   эти  долги,  эти   пачки   неудобочитаемых   писем)  открывает
существованье кого-то, кто в курсе всех этих  дел. Был тут некий пролаза, на
цыпочках крался  по  лестнице,  рылся  в  шкафах, чуть-чуть изменяя  порядок
вещей.  А потом иссохшая, вся в мелу, невероятно легкая губка  впивает воду,
пока не  становится  сочной,  как  плод,  и  пишет блестящие  черные арки по
лиловатой  доске,  стирая  мертвые  белые  символы,  и  мы  начинаем наново,
соображая смутные сны с ученой точностью памяти.
     Вы входили в  обыкновенный туннель; он пронизывал тулово дома, не важно
какого,  и приводил вас  во  внутренний двор, покрытый  старым серым песком,
обращавшимся  в  грязь при первых  брызгах дождя.  Здесь  играли  в футбол в
тусклые  ветренные промежутки  между двумя  рядами  уроков.  Зев  туннеля  и
школьная  дверь  -- в противоположных концах двора --  становились воротами,
так  же, примерно,  как  обыкновеннейший  орган одного животного вида  резко
преобразуется в другом новым для него назначением.
     Порой  сюда тайком приносили и осторожно распасовывали в углу настоящий
футбол с красной печенью, плотно заправленной  под кожаный  корсет, с именем
английского  изготовителя,  пересекающим  аппетитные  ломти  его  жесткой  и
звонкой  округлости,  но то  был запретный  предмет  для двора,  окруженного
хрупкими окнами.
     Вот он, наш  мяч, гладкий, каучуковый мяч,  разрешенный властями, вдруг
оказавшийся в стеклянной витринке подобно музейному  экспонату:  собственно,
три мяча в трех витринах, ибо нам  демонстрируют все  его возрастные стадии:
вначале -- новенький, чистый,  почти  что  белый --  белый, как брюхо акулы;
потом  грязный, серый  -- взрослый -- в зернах песка на видавших виды щеках;
потом -- дряблый и  бесформенный труп. Звенит звонок.  Снова музей  темнеет,
пустеет.
     Наподдай, Адамка! Удар, направленный в белый свет, как и осмотрительное
вбрасывание,  редко  кончались  дрязгом бьющегося стекла;  напротив,  прокол
обыкновенно  следовал за столкновением с  некоторым зловредным выступом -- с
углом  надкрылечной  кровли.  Смертельная рана мяча обнаруживалась не сразу.
Лишь при следующем сильном  ударе воздух жизни начинал  истекать из  него, и
скоро он уже шлепал подобно старой галоше, а  потом замирал жалкая медуза из
запачканного каучука на грязном  песке,  --  и жестоко  разочарованные бутсы
разносили его в  клочки. Конец  ballona [праздничного собрания  с  танцами].
Сидя у зеркала, она снимает алмазную тиару.
     Круг играл  в футбол  [vooter], а Падук -- нет [nekht]. Круг,  плотный,
толстощекий, курчавый мальчишка,  щеголявший  в твидовых бриджах с пуговками
ниже  колен (футбольные трусы запрещались) толокся  по слякоти,  вкладывая в
это  занятие  больше  рвения, чем умения. Он обнаружил  теперь,  что  мчится
(ночью, балда? Точно, ребята, ночью) по чему-то похожему на рельсовый путь в
длинном,  промозглом  туннеле  (постановщик  сна  использовал  для  передачи
"туннеля"  первую  же подошедшую декорацию, не потрудившись убрать ни рельс,
ни красноватых ламп, что через равные промежутки  тлели на черных, каменных,
запотелых  стенах). В  ногах у него болтался тяжелый мяч, при каждой попытке
наподдать  по  нему он каждый  раз  об него запинался;  в конце концов,  мяч
как-то застрял на полке каменной стены, в которую  там и  сям  вкрапливались
витринки, приятно освещенные, оживленные разного рода аквариумными выдумками
(кораллы, раковины,  шампанские  пузырьки).  В  одной  из витрин сидела она,
снимая  свои чистой  росы  перстни и  расстегивая бриллиантовый  collier  de
chien,  обнимавший ее полное белое  горло;  да,  избавляясь от  всех  земных
драгоценностей.  Ощупью  он  поискал на полке мяч  и  выудил  туфлю-лодочку,
красненькое ведерко с картинкой --  лодка под парусом, -- ластик, -- все это
как-то слепилось в мяч. Труден был дрибблинг в  зарослях  рахитичных  лесов,
где, чувствовалось, он мешает рабочим, починяющим проводку или что-то еще, и
когда он  достиг вагон-ресторана, мяч закатился  под один  из столов  и там,
полускрытое  упавшей  салфеткой,  находилось преддверье  ворот,  потому  что
ворота и были дверью.
     Если вы открывали  эту  дверь, вы  обнаруживали  нескольких [zaftpupen]
"слабаков",  млеющих  на широких приоконных диванах  за одежными виселицами,
был тут  и Падук,  кушал что-нибудь  сладколипучее,  поднесенное  дворником,
ветераном-медалистом с почтенной бородой и похабными глазками.  Когда звенел
колокольчик,   Падук   пережидал,   пока   не   утихнет  сумятица   чумазых,
раскрасневшихся,  мчавших по классам  мальчишек, а там  спокойно всходил  по
лестнице, липкой лапкой лаская перила. Круг, задержавшийся, чтобы припрятать
мяч  (под  лестницей  стояла  большая  коробка   для  игрушек  и   фальшивых
драгоценностей), перегонял его и походя щипал за пухлые ягодицы.
     Отцом Круга  был  биолог с солидной репутацией. Отцом Падука был мелкий
изобретатель,   вегетарианец,  теософ,  большой  знаток  дешевой   индийской
премудрости; одно время он,  вроде бы, занимался издательским делом, печатая
в основном труды придурков и неудачливых политических деятелей. Мать Падука,
дряблая, лимфатическая женщина из Заболотья, скончалась  родами, а вскоре за
тем вдовец женился  на молодой калеке, для которой он изобрел костыли нового
типа (она же пережила и его, и костыли, и все остальное и по сию пору где-то
еще  хромает). Мальчик Падук имел тестообразное личико и серо-сизый череп  в
шишках: раз в  неделю папаша  лично  брил  ему голову: какой-то  мистический
ритуал, не иначе.
     Неизвестно, откуда взялось прозвище  "жаба",  потому что в  его лице не
было ничего, напоминавшего об этом животном. Странное было лицо -- все черты
на должном месте, но какие-то расплывчатые  черты, ненормальные,  словно  бы
мальчика  подвергли  одной  из  тех  пластических  операций,  для коих  кожу
заимствуют  с  какой-то  иной  части  тела.  Впечатление  это   порождалось,
возможно, неподвижностью черт: он никогда не смеялся, а если ему приходилось
чихнуть,  то  чихал  он  почти не  меняясь в  лице и  совершенно  беззвучно.
Смертельно белый носик и опрятная белая в полосочку рубашка придавали ему en
laid сходство с восковым школяром из портновской витрины, разве бедра у него
были куда  пухлей  манекеновых,  да  ходил  он  слегка  враскоряку, да носил
сандалеты, навлекавшие на него множество ядовитых острот. Однажды, когда его
сильно  помяли,  обнаружилось, что он надевает прямо  на голое тело  зеленую
нижнюю  рубаху,  зеленую, будто бильярдное  сукно,  да,  похоже,  из  него и
пошитую.  У него  были  вечно  липкие руки.  Говорил  он удивительно  ровным
носовым  голоском с  сильным  северо-западным  акцентом и имел  раздражающую
привычку  называть своих  однокашников  анаграммами  их  имен  Адам Круг,  к
примеру, был Гумакрадом или  Драмагуком;  делал он это не  из  какого-то там
чувства юмора, таковое  у него напрочь отсутствовало, но потому, что следует
(он старательно  объяснял это каждому новичку) постоянно  иметь  в виду, что
все вообще  люди состоят  из  одних  и  тех же двадцати  пяти  букв,  только
по-разному смешанных.
     Эти черточки  легко извинялись бы, будь  он  приятным  малым  и  добрым
товарищем --  свойским оторвягой  или  симпатично эксцентричным мальчишкой с
более чем прозаической мускулатурой  (случай Круга). Падук же,  при всех его
странностях,  был скучен,  зауряден  и  нестерпимо подл.  Поразмыслив задним
числом,  неожиданно  заключаешь, что  в области  подлости он  был  подлинным
героем, поскольку всякий  раз, углубляясь в нее, он  с несомненностью  знал,
что снова вступает на  путь, ведущий в ад физической боли,  куда  его всякий
раз и ввергали мстительные одноклассники. Странно, однако ж, что мы не можем
припомнить  ни  единого  определенного  примера  его подличанья,  хоть  живо
помним,  что приходилось сносить Падуку за  его позабытые прегрешения. Взять
хотя бы историю с падографом.
     Падуку  было,  пожалуй,  лет  четырнадцать-пятнадцать,  когда  его отец
изобрел это приспособление -- единственное, на долю которого выпал некоторый
коммерческий успех.  Этот портативный прибор, походивший на пишущую машинку,
предназначался для воспроизведения -- и с  гнусным  притом совершенством  --
почерка его  владельца. Вы снабжали  изобретателя множеством образцов своего
каллиграфического  искусства, а он, изучив штрихи  и  связки, изготовлял для
вас  индивидуальный падограф.  В итоговой  рукописи  точно копировался общий
"тон" вашего почерка, тогда как за мелкие вариации знаков отвечали несколько
клавиш,   обслуживавших   каждую    букву.   Знаки   пунктуации    тщательно
разнообразились в  рамках той или этой  личной манеры,  а такие  детали, как
межбуквенные промежутки или то, что эксперты кличут "градиентами признаков",
исполнялись  так,  чтобы  скрыть механические повторы. И  хоть  внимательный
просмотр  рукописи  всегда,  разумеется,  обнаруживал наличие  механического
посредника,  изобретение  все  же позволяло  упражняться  в более или  менее
глупом   надувательстве.   Например,   вы   могли   обзавестись  падографом,
настроенным на почерк  кого-либо  из  ваших корреспондентов,  и  разыгрывать
разного  рода штуки с  ним  и с его друзьями. Несмотря на этот  пустой откат
неуклюжих подделок,  вещица  зачаровала и  честного потребителя: устройства,
которые  каким-то  занятным  и  новым  способом  подражают  природе,  всегда
привлекают  простые  умы. По-настоящему  хороший  падограф, воспроизводивший
множество оттенков,  был  очень  дорог. Однако заказы  хлынули рекой, и один
покупатель за  другим наслаждался  роскошной возможностью видеть,  как самая
суть  его  незатейливой  личности  дистиллируется   волшебством  хитроумного
инструмента. Три тысячи падографов было  продано за один только год  и более
десятой их части оптимистически использовалось в мошеннических целях (причем
и  надуваемые, и  надувалы выказывали  по  ходу  дела редкостное  тупоумие).
Падук-старший  как раз  намерился  строить  особую  фабрику  для  расширения
производства,  когда   постановление  Парламента  запретило  изготовление  и
продажу  падографов по всей стране.  Говоря  философски,  падограф  выжил  в
качестве эквилистского  символа, как  доказательство того, что  механическое
устройство способно к воспроизведению личности, и что Качество есть не более
чем способ распределения Количества.
     Один из первых выпущенных изобретателем экземпляров он подарил  сыну на
день рождения. Юный Падук  приспособил его  для выполнения домашних заданий.
Писал  он  жидкими паутинообразными  каракулями,  буквы  клонились назад,  а
жирные крестовины t заметно торчали  из  рядов остальных  хромоножек, -- все
это имитировалось  в  совершенстве.  Поскольку  он  так  никогда  и  не смог
избавиться  от младенческих  лужиц,  отец  пристроил  добавочные клавиши для
клякс -- одной в виде  песочных  часов и двух круглых. Впрочем, эти  красоты
Падук игнорировал и правильно делал. Учителя заметили только, что работы его
стали немного  опрятней, и что вопросительные знаки, когда ему приходилось к
ним прибегать, оказывались потемнее и полиловее прочих: вследствие одного из
промахов,  столь характерных для изобретателей определенного склада, отец об
этом знаке забыл.
     Скоро, однако, радости, сопряженные с обладанием тайной, сошли на  нет,
и как-то  поутру Падук притащил свою машинку в школу. Учителю математики  --
высокому,  синеглазому  и  рыжебородому  еврею  --  пришлось отправиться  на
похороны,  и  образовавшийся  свободный   час   был   посвящен  демонстрации
падографа.  Красивая  была  вещица,  и  столб  весеннего  солнца  быстро  ее
обнаружил; снаружи  таял  и тек  снег, блистали в  грязи самоцветы, радужные
голуби ворковали  на  влажном приоконье, и крыши домов  по ту  сторону двора
сверкали  алмазными  брызгами; а  толстые  пальцы  Падука  (съедобная  часть
каждого ногтя сгинула за исключеньем  узких,  темных ее пределов, окруженных
валиками желтоватого мяса) барабанили по ярким клавишам. Нужно признать, что
процедура  в целом знаменовала  немалое мужество с его стороны: его окружали
грубияны-мальчишки,  очень  и  очень его не  любившие, ничто  не  мешало  им
разнести  волшебный  прибор  на  куски. Он же  сидел,  хладнокровно  набирая
какой-то текст  и  поясняя высоким  тягучим  голосом  тонкости демонстрации.
Шимпффер, рыжий мальчик эльзасских кровей,  обладатель очень умелых пальцев,
сказал: "Дай-ка попробовать!", и  Падук освободил ему место и направлял  его
поначалу несколько скованные тычки.  За ним попробовал Круг, Падук помогал и
ему, пока не увидел,  что его  механический  двойник покорно выписывает  под
сильными пальцами  Круга:  "Я идиот идиот  я  и я обязуюсь заплатить  десять
пятнадцать двадцать пять крун". -- "Пожалуйста, -- поспешно сказал Падук, --
ну,  пожалуйста, кто-то идет, надо спрятать."  Он запихал  аппарат  в парту,
ключ  сунул  в  карман и побежал в  уборную,  что  делал  при всяком сильном
волнении.
     Круг посовещался  с Шимпффером и выработал нехитрый план. После  уроков
они убедили Падука позволить  им  еще разок взглянуть  на  прибор.  Едва был
отперт  чехол,  как Круг  обездвижил  Падука и сел  на него,  и  сидел, пока
Шимпффер  деловито  печатал  короткое письмецо.  Письмо опустили в  почтовый
ящик, а Падука Круг отпустил.
     На  следующий  день молодая  жена учителя истории,  трясучего,  с вечно
слезящимися глазами, получила записку (на линованной бумаге с двумя  дырками
на  полях),  умолявшую  о  рандеву.  Вместо  того,   чтобы,  как  ожидалось,
нажаловаться  мужу,  любезная дама, надев  густую  синюю вуаль,  подстерегла
Падука,  обозвала  его  гадким  мальчиком  и,  нетерпеливо  потрясая  гузном
(которые  в  те  дни  затянутых  талий  смахивали  на  перевернутые сердца),
предложила  взять kuppe  [закрытую  коляску] и  поехать на  одну необитаемую
квартирку, где она сможет журить его в  тишине  и покое. Падук хоть и ожидал
со вчерашнего дня  какой-нибудь скверности, ни  к чему  в  этом  именно роде
готов не был и, не успевши собраться с мыслями, действительно полез за ней в
неопрятную карету. Несколько минут спустя, -- в заторе на площади Парламента
-- он выскользнул и с позором  бежал. Как его товарищи  прознали про все эти
trivesta [амурные подробности], объяснить затруднительно; но  так или иначе,
а происшествие стало  школьной  легендой. Несколько дней Падук отсутствовал;
какое-то  время