ше, -- сказал Круг. -- Он, наверное, вам
уже надоел. Завтрак в час, я правильно понял?
     То, что  он говорил, слова, которыми воспользовался,  все это  не имело
значения; он  продолжал  избегать  ее  храброго,  доброго  взора,  которого,
чувствовал он,  ему не снести, и слушал  свой  голос, сцеплявший  пустяковые
звуки в молчании съежившегося мира.
     Она стояла,  глядя на них, пока  сын и  отец, взявшись за  руки,  шли к
дороге. Неподвижная, перебирая ключи и наперсток в обвислых карманах черного
джемпера.
     Ломанные коралловые  гроздья рябины там и сям валялись  на  коричневой,
как шоколад, дороге. Ягоды сморщились и замарались, но даже будь они сочными
и чистыми, ты определенно не смог бы их есть. Варенье другое дело. Нет, я же
сказал: нет. "Попробовать" -- это и значит съесть.  Несколько кленов в сыром
безмолвном лесу, которым тащилась  дорога,  сохранили красочную  листву,  но
березы  были  уже  совершенно  голы.  Давид  оскользнулся  и   с  величайшим
присутствием духа продлил скольжение, чтобы со смаком сесть на липкую землю.
Вставай,  вставай. Но  он посидел  с минуту, в  притворном ошеломлении глядя
вверх смеющимися  глазами.  Волосы  у него  были влажные и горячие. Вставай.
Конечно, это  сон, думал Круг, эта тишь, таинственная усмешка поздней осени,
так далеко от дома. Почему мы именно  здесь, не где-то еще?  Больное  солнце
опять попыталось вдохнуть жизнь в белесое небо: секунду-другую две волнистые
тени  --  призрак  К  и  призрак  Д -- брели  на теневых  ходулях,  подражая
человечьему шагу, после истаяли. Пустая бутылка. Хочешь, сказал  он, подними
эту  скотомическую бутылку  и брякни ею о ствол. Она разорвется с прекрасным
звоном. Но бутылка упала целехонькой в  ржавые волны папоротника  и пришлось
выуживать ее самому, потому что  там было слишком мокро  для дурно выбранной
обувки  Давида.  Попробуй еще.  Она  не желала биться. Ладно, дай-ка я  сам.
Видишь тот  столб с плакатом "Охота запрещена"?  В него он  с силой запустил
зеленую водочную бутылку. Он  был большой  тяжелый человек. Давид попятился.
Бутылка взорвалась, как звезда.
     Вышли на  открытое  место. А это что  за бездельник  сидит на заборе? В
больших  сапогах,  в  форменной  фуражке,  но   на  крестьянина  не   похож.
Ухмыльнулся и сказал: "Доброго утречка, профессор". "Доброго утра и вам", --
не  останавливаясь,  ответил Круг. Должно быть,  один  из  тех, кто снабжает
Максимовых ягодами и дичью.
     Dachi  справа  от  дороги  в  большинстве  опустели.  Впрочем,  кое-где
сохранялись пока остатки отпускной жизни. Перед одним крыльцом черный сундук
с   латунными  заклепами,  пара  узлов  и  беспомощного  вида  велосипед   с
перебинтованными  педалями стоял,  сидели и  лежал,  дожидаясь  какой-нибудь
подводы, и мальчик в городском костюмчике в последний раз скорбными взмахами
раскачивался между стволов двух сосен, видавших лучшие времена. Чуть поодаль
две  пожилые женщины с  заплаканными лицами хоронили  убитую  из  милосердия
собаку вместе со старым крокетным шаром, хранившим  следы ее молодых игривых
зубов. В  другом  саду сидел  за  мольбертом  белобородый  уолтуитменовидный
старик в  охотничьем  облаченье, и хоть времени  было четверть одиннадцатого
невзрачного утра, угольно-алый полосатый закат плескался по холсту, и в него
он  вставлял  деревья  и всякую  всячину, которую  днем раньше  помешало ему
дописать наступление сумерек. В сосновой рощице слева, на скамейке, девушка,
выпрямив спину, быстро говорила (возмездие...  бомбы... трусы...  ох, Фокус,
будь  я  мужчиной),  с нервными  жестами  отчаяния  и смятения  обращаясь  к
студенту  в синей фуражке,  а  тот сидел,  свесив голову,  и  тыкал в клочки
бумаги, в  автобусные билеты, в сосновые иглы, в кукольный или рыбий глаз, в
мягкую  землю кончиком тонкого, туго спеленутого  зонта, принадлежащего  его
бледной подруге. Но в прочем бойкий когда-то курорт казался заброшен; ставни
были закрыты;  валялась  в  канаве  колесами  кверху скомканная младенческая
коляска, и столбы телеграфа, безрукие увальни, гудели  в скорбном согласии с
кровью, ухающей в голове.
     Дорога  пошла  под  уклон,  и показалась  деревня  с  накрытой  туманом
пустошью  с одного боку и с озером Мал? р -- с другого. Плакаты,  упомянутые
молочником,  сообщали  приятный   оттенок  цивилизованности   и  гражданской
зрелости  смиренному   этому  селенью,  придавленному  обомшелыми  кровлями.
Несколько костлявых крестьянок  и дети их  со вздутыми  животами собрались у
общинного дома, приятно украшенного к предстоящему празднику; слева, из окон
почтовой  конторы,  и из полицейского  участка справа  чиновники  в мундирах
взирали  на   благочестивое  это  дело  острыми,  умными  глазками,  полными
приятного  предвкушения.  Неожиданно  ожил  со  звуком,   похожим  на  вопль
новорожденного, только что установленный громковещатель и тут же угас.
     -- Там игрушки, -- отметил Давид, указав  через дорогу на маленькую, но
эклектичную лавку, в которой было все -- от бакалеи до русских валенок.
     -- Прекрасно, -- сказал Круг, -- давай посмотрим, что там имеется.
     Но  едва  нетерпеливый ребенок в  одиночку двинулся  через дорогу,  как
большой черный автомобиль на полном ходу вылетел  со стороны  шоссе, и Круг,
рванувшись вперед, отдернул Давида, и автомобиль прогремел, оставив за собою
звенящий след и исковерканную курицу.
     -- Мне больно, -- сказал Давид.
     Круг, ощущая слабость в коленях, поторопил Давида, чтобы тот не заметил
мертвой птицы.
     -- Да сколько же раз... -- говорил Круг.
     Среди  дешевых  кукол  и  консервных  банок  Давид  немедленно  углядел
маленькое   подобие  смертоубийственного  экипажа  (колыханья  которого  еще
отдавались у  Круга под ложечкой, хоть к  этому времени  сама машина, верно,
уже достигла места, где сидел  на заборе лодырь-сосед, и даже его миновала).
Пыльный   и   обшарпанный,  он  обладал,  однако,  снимающимися  покрышками,
заслужившими одобренье Давида, и был особенно любезен ему тем, что отыскался
в  таком захолустье. Круг попросил у молодого румяного бакалейщика карманную
фляжку коньяку (Максимовы пили  лишь чай). Пока он расплачивался за нее и за
машинку, которую Давид осторожно катал взад-вперед по прилавку, носовые тона
Жабы,  величаво  усиленные,  ворвались снаружи. Бакалейщик  застыл,  внимая,
уставясь в  гражданственном  восторге на флаги,  украсившие общинное здание,
которое вместе с полоской белесого неба виднелось в проеме двери.
     --  ...  и  тем,  кто   верит  мне,  как   себе  самому,  --   проревел
громковещатель заканчивая фразу.
     Треск  рукоплесканий,  последовавший  за  этим,  был   предположительно
прерван мановением кисти оратора.
     --  Отныне, --  продолжал  жутко  раздувшийся  тиранозавр,  --  путь  к
повальному счастью  открыт. Вы  обретете его, собратья, в пылком  сопряженье
друг с другом, уподобясь счастливым мальчикам в наполненной шепотом спальне,
подстроив мысли ваши и чувства к мыслям и чувствам гармоничного большинства;
вы обретете  его, сограждане,  выполов с корнем  высокоумные  представления,
которых не разделяет и не должно разделять наше общество; вы обретете его, о
юноши,  когда  растворите   личности  ваши   в   мужественном   единении   с
Государством;  тогда  и только  тогда будет  достигнута цель. Ваши  бредущие
ощупью  индивидуальности  станут  взаимосменяемыми,  и  вместо  того,  чтобы
корчиться  в тюремной камере беззаконного эго, ваша нагая душа соприкоснется
с душою  каждого из людей, населяющих эту землю; о нет, больше того,  каждый
сможет  найти  себе приют в  растяжимом внутреннем  Я любого  из  граждан  и
перепархивать от одного к другому до той поры, когда вы уже не будете знать,
кто вы, Петр или Иоанн, -- так плотно  сомкнут вас объятия  Государства, так
радостно будете вы крум карум ----
     Речь потонула в  клохтанье.  Наступило оглушительное  молчанье: видать,
деревенское радио еще не достигло полной боеспособности.
     -- Что за дивный голос, хоть на булку намазывай, -- заметил Круг.
     Того,  что  за  этим последовало,  он  никак уж  не  ожидал: бакалейщик
подмигнул.
     -- Боже милостивый, -- сказал Круг, -- ясный луч из мрачных туч!
     Подмигиванье, однако,  содержало в себе  некий  намек. Круг  обернулся.
Прямо за ним стоял солдат-эквилист.
     Впрочем, тому был нужен всего лишь фунт семечек. Круг и Давид осмотрели
картонный  домик, стоявший  в углу на  полу. Давид присел на корточки, чтобы
заглянуть через  окна  внутрь.  Но окна оказались  просто  нарисованными  на
стене. Он медленно  встал,  продолжая смотреть на домик, и машинально  сунул
ладошку в лапу Круга.
     Они  вышли из лавки и,  чтобы избегнуть однообразия  возвратной дороги,
решили пройтись вдоль озера,  а там тропинкой, петляющей  в лугах,  обогнуть
лес и вернуться к максимовской даче.
     Уж не спасти ли меня норовил этот дурень? От чего? От кого? Простите, я
необорим.  Собственно, не  намного  глупее  предложения  отпустить бороду  и
перейти границу.
     Мне нужно уладить массу дел, прежде чем я  начну размышлять о политике,
-- если эту околесицу и впрямь можно назвать политикой. И  если, сверх того,
через пару недель или несколько позже какой-нибудь нетерпеливый обожатель не
прихлопнет Падука. Недопонимание, так сказать, перекос духовного людоедства,
которое сам же  бедняжка  и  насаждал. Интересно также (по  крайности  может
кого-то заинтересовать, -- любопытного в этом вопросе мало), что извлекли из
его  элоквенции  селяне.  Вероятно,  смутные воспоминания  о  церкви. Прежде
всего, нужно найти ему хорошую няню -- няню из  книжки с картинками, добрую,
мудрую и безупречно  чистую.  Потом придется выдумать что-то  о тебе, любовь
моя. Представим, что белый  больничный  поезд с белым  дизельным  тепловозом
увез тебя через туннели в  приморские горы. Там  ты поправляешься. Но писать
ты пока не можешь, потому что пальцы  твои еще очень слабы.  Лунным лучам не
удержать и белого карандаша. Картинка мила, но  долго  ли она продержится на
экране? Мы ожидаем нового слайда, но у владельца волшебного фонаря ни одного
не осталось в запасе.  Позволить ли теме  долгой разлуки разрастаться,  пока
она  не разразится слезами? Сказать  ли  (изящно  тасуя обеззараженные белые
символы), что поезд -- это Смерть, а санатория -- Рай? Или оставить картинку
блекнуть,  сливаться с другими блекнущими впечатлениями?  Но мы хотим писать
тебе письма, пусть  даже ты  и не  можешь ответить.  Попустим  ли  мы, чтобы
медленные  валкие  каракули (мы  осилили наше имя  и  два-три слова привета)
торили свой совестливый и бессмысленный путь по просторам почтовой открытки,
которой не суждено увидеть  почты?  Не  оттого  ли  так тяжелы для меня  эти
проблемы, что мой мозг  еще  не поладил с  твоею  смертью? Мой разум  еще не
принял  трансформации  физического непостоянства  в  неизменное  постоянство
нефизического  элемента, ускользающее от очевидных законов,  как не принял и
бессмыслицы  накопления  неисчислимых  сокровищ  мысли и  чувства  и  мысли,
скрытой за  мыслью, и  чувства --  за чувством, -- и лишь  для  того,  чтобы
утратить их все, разом и  навсегда, в  припадке черной  тошноты, за  которым
следует нескончаемое ничто. Кавычки закрыть.
     --  Ну-ка  посмотрим, сумеешь ты  залезть на  этот  валун? По-моему, не
сумеешь.
     Давид  припустил  по  мертвому  лугу  к  валуну,  похожему  на  барашка
(забытого  каким-то беспечным глетчером). Коньяк оказался дрянной, но службу
свою сослужил. Он вспомнил вдруг летний день, когда он гулял по этому самому
лугу с высокой черноволосой девушкой с полными губами и пушистыми руками, за
которой он ухаживал прежде, чем встретиться с Ольгой.
     -- Да, вижу, вижу. Молодец. Теперь попробуй спуститься.
     Спуститься Давид не сумел. Круг подошел к  валуну и осторожно снял его.
Это  малое  тело.  Они  посидели немного  на  гранитном  барашке,  глядя  на
бесконечный товарный состав, пыхтевший в полях на пути к приозерной станции.
Тяжело прохлопала мимо ворона, шлепки ее крыльев делали это гниющее пастбище
и гнетущее небо еще печальнее, чем они были на деле.
     -- Так ты ее потеряешь. Дай лучше мне, я ее в карман положу.
     Пошли дальше.  Давид полюбопытствовал, далеко ли осталось идти. Тут уже
рядом. Прошли опушкой леса и свернули на грязный проселок, который привел их
к их недолгому дому.
     Перед коттеджем стояла тележка. Старая белая лошадь  оглянулась  на них
через  плечо. На ступеньках крыльца сидели рядком двое: крестьянин, что  жил
на холме, и его жена, прислуга Максимовых.
     -- А их нету, -- сказал крестьянин.
     --  Надеюсь, они не отправились нас встречать, мы шли по другой дороге.
Давид, зайди, вымой руки.
     --  Да нет,  -- сказал  крестьянин. --  Их  вовсе  нету.  Их  увезли  в
полицейской машине.
     Тут заголосила его жена. Она как раз спускалась с холма  и увидала, как
солдаты  выводят  пожилую  чету.  Она  напугалась  и  ближе  не  подошла.  А
жалованье-то с октября не плачено. Она заберет все банки с вареньем, сказала
она.
     Круг вошел в дом. Стол,  накрытый  на четверых. Давид  захотел получить
игрушку,  если, конечно, папа  ее не потерял. На кухонном столе  лежал кусок
сырого мяса.
     Круг сел. Крестьянин вошел следом, погладил щетинистый подбородок.
     -- Можете отвезти нас на станцию? -- немного погодя спросил Круг.
     -- Неприятности могут выйти, -- ответил крестьянин.
     -- Ну,  бросьте, я  заплачу  вам больше, чем платила за все ваши услуги
полиция.
     -- Вы же не полиция, стало,  не имеете права меня подкупать, -- ответил
честный и щепетильный крестьянин.
     -- Значит, отказываетесь?
     Крестьянин безмолвствовал.
     -- Ладно, --  сказал Круг, вставая, -- боюсь, мне придется настоять  на
своем. Мальчик устал, а я не собираюсь тащить и его, и чемодан.
     -- Ну, так сколько? -- спросил крестьянин.
     Круг надел очки и открыл бумажник.
     -- По пути остановитесь у участка, -- добавил он.
     Зубные щетки и пижамы упаковались быстро. Давид принял внезапный отъезд
с полной невозмутимостью,  но  предложил прежде поесть. Добрая женщина нашла
для  него  немного печенья  и  яблоко. Пошел легкий дождик. Шляпа  Давида не
отыскалась, и Круг отдал ему  свою, широкополую, черную, но Давид все  время
снимал  ее,  потому что она налезала на  уши, а ему хотелось слышать  шлепки
копыт и скрип колес.
     Когда они  проезжали  то место, где два часа назад сидел на неотесанном
заборе мужчина в  густых усах и с бегающими глазами, Круг увидал, что теперь
на месте  мужчины сидит  лишь  парочка  rudobrustkov, или  ruddockov [птички
вроде  малиновок],  а  к самому  забору  прибит  квадратный  картон. Корявая
надпись чернилами (уже поплывшими от дождя) гласила:

        Bon Voyage!

     Круг  обратил на нее  внимание  возчика,  который,  не повернув головы,
заметил,  что   в  наши  дни  (эвфемическое  обозначение  "нового  порядка")
случается  много  чего необъяснимого  и  что лучше не  вглядываться  слишком
пристально  в  мимотекущие феномены.  Давид потянул  отца  за  рукав,  желая
узнать, о чем речь. Круг пояснил, что речь идет о  странных причудах  людей,
затевающих пикники в унылом ноябре.
     -- Отвез бы я вас, ребяты, прямо на  станцию, а то ведь на час сорок-то
не поспеете, -- сказал на пробу  крестьянин, но Круг заставил его придержать
у кирпичного дома -- местной штаб-квартиры полиции. Круг вылез из тележки  и
вошел  в  участок,  где  усатый  старик  в  расстегнутом  на  горле  мундире
прихлебывал  из синего  блюдца чай и отдувался между  глотками. Ничего он об
этом деле не знает, сказал он. Арест, сказал он, произвела Стража Столицы, а
не его  участок. Он может только  предполагать, что их увезли в какую-нибудь
городскую тюрьму,  --  как  политических  лиходеев. Кругу  же  он  предложил
перестать соваться в  чужие  дела  и благодарить небеса  за то, что во время
ареста его не было в доме. Круг отвечал, что,  напротив, он  намерен сделать
все посильное,  чтобы  выяснить, почему  двух  пожилых  и  почтенных  людей,
которые много  лет мирно  жили в  деревне  и  ни с  кем  не  были связаны...
Начальник прервал его, указав, что лучшее, что может сделать профессор (если
он взаправду профессор),  -- это  заткнуться и уматывать из деревни.  Блюдце
опять понеслось к бородатым губам. Двое  молоденьких  полицейских  топтались
тут же, глазея на Круга.
     С минуту он  постоял, глядя  в стену,  на плакат,  призывающий  войти в
положение состарившихся полицейских,  на календарь  (в безобразном соитии  с
барометром);  поразмыслил о взятке;  решил, что  они тут и впрямь  ничего не
знают; и пожав тяжелыми плечами, -- вышел.
     Давида в тележке не было.
     Крестьянин  поворотился, поглядел  на  пустое  сиденье  и сообщил,  что
мальчонка, знать,  пошел  за Кругом в присутствие. Круг вернулся туда. Шеф с
раздражением его  обозрел и сказал,  что он  с самого начала видел тележку в
окно и что в  ней не было никакого мальчишки. Круг попытался открыть  другую
дверь в коридор, она была заперта.
     --  Отставить, --  рявкнул  начальник,  теряя  терпение, --  или мы вас
арестуем за нарушение порядка.
     --  Мне  нужен  мой  малыш,  --  сказал  Круг (другой  Круг,  чудовищно
искаженный спазмой в горле и уханьем в сердце).
     -- Не гони лошадей, -- сказал один из молодых полицейских. Тут  тебе не
ясли, тут детей нету.
     Круг  (теперь  это  был человек в черном  с лицом  из  слоновой  кости)
отпихнул его и снова вышел наружу. Он откашлялся и завопил, призывая Давида.
Двое  селян  в средневековых  kappen, стоявших рядом с тележкой,  глянули на
него,  потом друг на дружку, потом  один поворотился и стал  глядеть куда-то
вбок. "Вы  не?.."  -- спросил  Круг. Но они не  ответили,  а только  еще раз
переглянулись.
     Не  терять головы,  -- думал  Адам Девятый,  --  ибо  было  уже  немало
последовательных Кругов: один поворачивался туда-сюда, словно сбитый с толку
игрок  в "жмурки"; другой в клочья разносил воображаемыми кулаками картонный
полицейский  участок;   третий  бежал  по   кошмарным   туннелям;  четвертый
выглядывал  с Ольгой  из-за  ствола, чтобы  увидеть, как Давид  на  цыпочках
обходит другое дерево и все его тельце готово затрепетать от восторга; пятый
обыскивал хитро запутанную подземную тюрьму, в  которой  опытные руки где-то
пытали воющего ребенка;  шестой обнимал сапоги обмундиренной  твари; седьмой
душил эту  тварь  среди хаоса  перевернутой мебели; восьмой находил в темном
подвале скелетик.
     Здесь можно  упомянуть, что на  безымянном  пальчике  левой руки  Давид
носил детское эмалевое колечко.
     Круг было уже кинулся обратно в участок, но тут  заметил узкий проулок,
окаймленный  сохлой крапивой и  идущий  вдоль кирпичной  стены участка (двое
селян  давно уж  смотрели в  том  направлении),  и своротил в  него,  больно
запнувшись при этом о бревно.
     --  Не  поломай  копыт,  сгодятся,  --  произнес  с добродушным смешком
крестьянин.
     В проулке босой  золотушный  мальчонка в розовой  с  красными заплатами
рубахе крутил кубаря, и Давид стоял, наблюдая, сложив за спиною руки.
     -- Это  невыносимо,  -- крикнул Круг.  -- Никогда,  никогда не смей так
исчезать. Ну, успокойся. Да, держу. Влезай. Влезай.
     Один из селян с рассудительной миной слегка постучал по виску, а дружок
его покивал. Молодой  полицейский в открытом окне  прицелился Кругу в  спину
огрызком яблока, но его удержал степенный товарищ.
     Тележка отъехала. Круг  порылся,  ища  платок,  не нашел  и  вытер лицо
ладонью еще дрожащей руки.
     Злосчастное озеро  показало  простор лишенной примет посеревшей воды, и
когда тележка выбралась на шоссе, что бежало берегом  к станции,  прохладный
ветер  приподнял  незримыми  пальцами  (указательным и большим)  серебристую
редкую гриву старой кобылы.
     -- А когда мы приедем, мама уже вернется? -- спросил Давид.


* * *

7
     Волнистый стакан с фиалкой