езда
(171/3 цента за милю), все уплаченное  им  сверх  этой
суммы может  быть  возмещено ему в отдаленной почтовой конторе при  условии,
что он займет там очередь не позднее, чем через тридцать шесть  часов  после
оставления  им автобуса. Выписывание  замороченным кондуктором  квитанций  и
наложение  на  них  печатей  имели   результатом  дальнейшие  проволочки,  а
поскольку, в силу  того  же  декрета, автобус  останавливался  только на тех
остановках,  где  изъявили  желание  сойти  самое  малое  три  пассажира,  к
проволочкам  добавлялась  изрядная  путаница.  Несмотря  на  все  эти  меры,
автобусы в те дни были порядком набиты.
     И тем  не  менее  Круг  ухитрился  добраться  до цели:  вместе с  двумя
подкупленными им (по десяти  крун  каждому) молодыми людьми, что помогли ему
составить  потребное  трио, он высадился  именно  там, где  желал. Двое  его
компаньонов (честно признавшихся,  что зарабатывают этим на жизнь)  сразу же
погрузились  в  проезжавший  трамвай  (правила  для  которого  были  намного
сложнее).
     Пока он ехал, стемнело, и кривоватая улочка стала оправдывать свое имя.
Он  испытывал  возбуждение, неуверенность,  тревогу.  Возможность бежать  из
Падукграда за границу  представлялась ему как  бы возвратом в прошлое, ибо в
прошлом  его страна была свободной страной. Если пространство и время едины,
бегство и возвращение взаимно заменяют  друг друга. Особое качество прошлого
(блаженно неоцененное вовремя, пламя ее волос, голос  ее, читающий малышу из
книжки об одушевленных зверушках),  казалось, допускало подмену  или хотя бы
подделку  качеством  той  страны,   в  которой  его  малыш  сможет  расти  в
безопасности, в мире, в  свободе (длинный, длинный пляж, испещренный телами,
ласковая лапушка с ее атласным чичисбеем), -- реклама чего-то американского,
где-то виденная, как-то застрявшая в  памяти). Господи, думал  он, que  j'ai
été veule,  мне следовало сделать это несколько месяцев  назад, бедняга  был
совершенно прав.  Улица казалась  заполненной книжными лавочками  и тусклыми
забегаловками. Вот оно. Изображения птиц и цветов,  старые книги, фарфоровая
кошка в горошек. Круг вошел внутрь.
     Владелец магазина,  Петр Квист, был мужчиною средних  лет,  с загорелым
лицом, приплюснутым носом,  черными  подбритыми усиками и волнистыми черными
волосами. Одет он был просто, но опрятно -- в белый с синей полоской, легкий
в стирке  летний костюм. Когда Круг вошел,  он  прощался  со старой дамой  в
старомодном сером боа из перьев.  Прежде  чем опустить voilette  и выскочить
наружу,. . дама метнула в Круга пронзительный взгляд
     -- Знаете, кто она? -- спросил Квист.
     Круг помотал головой.
     -- Вдову покойного президента никогда не встречали?
     -- Да, -- сказал Круг, -- встречал.
     -- А сестру, -- ее встречать приходилось?
     -- Вроде нет."
     -- Ну, так  это его сестра, -- небрежно сообщил Квист. Круг высморкался
и, вытирая  нос, окинул взглядом содержимое магазина: по-преимуществу книги.
Куча томов Librairie  Hachette (Мольер и  тому подобное) -- гнусная  бумага,
разложившиеся обложки --  догнивала  в углу. Прекрасная гравюра из какого-то
начала прошлого века  труда о насекомых изображала глазчатого бражника с его
шагреневой гусеницей, вцепившейся в сучок  и  выгнувшей шею. Большая блеклая
фотография  (1894)  --  примерно  с  дюжину  усатых  мужчин  в  трико  и   с
искусственными конечностями (у некоторых недоставало двух рук и  одной ноги)
--  и ярко раскрашенная  картинка с плоскодонкой на Миссисиппи украшали одну
из панелей.
     -- Ну-с, -- сказал Квист, -- определенно рад вас видеть.
     Рукопожатие.
     -- Это Турок дал мне ваш адрес, -- произнес приветливый антиквар, когда
они с Кругом уселись в  кресла в глубине магазина. -- Прежде чем мы придем к
какому-то соглашению,  я вам хочу сказать со всей прямотой: всю мою жизнь  я
занимаюсь контрабандой -- опиум, бриллианты, старые мастера... Теперь вот --
люди.  Делаю  это  единственно для  того,  чтобы  оплачивать  мои  приватные
потребности и непотребства, впрочем, делаю хорошо.
     -- Да,  -- сказал Круг, -- да, понимаю. Какое-то время назад  я пытался
найти Турока, но он уезжал по делам.
     -- Ну да, он получил ваше красноречивое письмо аккурат перед арестом.
     -- Да, -- сказал Круг, -- да. Так он арестован. Этого я не знал.
     --  Я в контакте  со  всей его  группой,  --  объяснил  Квист  и слегка
поклонился.
     --  Скажите,  -- сказал Круг, -- а нет ли у вас сведений о моих друзьях
-- Максимовых, Эмбере, Хедроне?
     --  Никаких,  хоть мне и не  трудно  вообразить, насколько тошнотворным
должен им показаться тюремный режим. Позвольте мне обнять вас, профессор.
     Он склонился вперед и  на старинный манер  запечатлел  поцелуй на левом
плече Круга.  Слезы  бросились  Кругу в  глаза.  Квист  сдержанно кашлянул и
продолжал:
     -- Однако давайте  не забывать, что я --  суровый делец и,  стало быть,
выше этих... излишних  излияний. Верно, я хочу  вас спасти, но я также  хочу
получить за спасение деньги. Вам придется выплатить мне две тысячи крун.
     -- Это не много, -- сказал Круг.
     -- Во всяком случае, -- сухо  вымолвил Квист, -- этого хватит заплатить
храбрецам, провожающим через границу моих трепещущих клиентов.
     Он поднялся,  вытащил откуда-то ящик  с турецкими папиросами, предложил
одну  Кругу (тот отказался), прикурил,  тщательно разместил горящую спичку в
морской перламутровой  раковине,  заменявшей пепельницу, так,  чтобы  спичка
продолжала гореть. Концы ее скрючились, почернели.
     --  Прошу  простить,  -- сказал  он,  -- за  то,  что  поддался  порыву
привязанности и экзальтации. Видите этот шрам?
     Он показал изнанку ладони.
     -- Я получил его, -- сказал он, -- на поединке, в Венгрии, четыре  года
назад. Мы дрались  на кавалерийских саблях. Несмотря на несколько ран, я все
же сумел убить моего  противника. Значительный был человек -- блестящий  ум,
нежное сердце, но он имел несчастье в шутку отозваться о моей младшей сестре
как о  "cette petite Phryné qui se croi Ophélie". Бедняжка, видите  ли, была
романтична -- пыталась утопиться в его плавательном бассейне.
     Он покурил в молчании.
     -- И нет никакой возможности вытащить их оттуда? -- спросил Круг.
     --  Откуда?  А,  понимаю. Нет.  Моя организация  иного типа.  На  нашем
профессиональном жаргоне  мы  называемся fruntgenz [пограничные  гуси], а не
turmbrokhen [взломщики тюрем]. Стало быть, вы готовы заплатить мне сколько я
запрошу? Bene. А уцелела бы ваша готовность, потребуй я все ваши деньги?
     --  Определенно,  -- сказал  Круг.  --  Любой  иностранный  университет
возместил бы мне эти расходы.
     Квист  рассмеялся  и  с  некоторой  застенчивостью  принялся  выуживать
комочек ваты из пузырька с какими-то таблетками.
     --  Знаете  что? --  сказал он с ужимкой. --  Будь я  agent provocateur
(каковым, разумеется, я не являюсь), я сейчас сделал бы такой вывод: Мадамка
(предположим,  что такова ваша кличка в департаменте сыска) норовит покинуть
страну, чего бы это ему не стоило.
     -- И, видит Бог, вы были бы правы, -- сказал Круг.
     -- Вам, кроме всего прочего, придется сделать мне лично особый подарок,
--  продолжал  Квист. --  Именно,  библиотеку  вашу, ваши  рукописи,  каждый
исписанный вами листок бумаги.  Оставляя  страну, вы должны быть  голы,  как
червь дождевой.
     -- Отлично,  --  сказал  Круг.  -- Я  сберегу для  вас содержимое  моей
мусорной корзины.
     -- Ну, -- сказал Квист, -- тогда, похоже, все.
     -- Когда вы сможете все подготовить? -- спросил Круг.
     -- Подготовить что?
     -- Мое бегство.
     -- А, это. Ну, -- а вы разве спешите?
     -- Да. Ужасно спешу. Я хочу увести отсюда ребенка.
     -- Ребенка?
     -- Да, восьмилетнего мальчика.
     -- Да, конечно, у вас же ребенок.
     Повисла странная пауза. Тусклая краснота медленно заливала лицо Квиста.
Он  уставился в пол. Сгреб  мягкой  клешней  щеки и рот, потянул,  подергал.
Какого же дурака они сваляли! Ну, уж теперь-то новый чин ему обеспечен.
     --  Мои клиенты, -- проговорил Квист, -- вынуждены  пешком проходить по
двадцати  миль через заросли  ежевики и клюквенные трясины.  Остальное время
они лежат в кузове грузовика и каждый толчок отзывается у них в костях. Пища
скудная,  скверная.  Отправление  естественных  нужд  приходится откладывать
часов на  десять, а то и  дольше. Вы  человек крепкий, вам это по силам.  Но
разумеется, о ребенке и речи быть не может.
     -- "О, я уверен,  он будет тих,  как мышь, -- сказал Круг. -- И я смогу
тащить его, пока в состоянии буду тащиться сам.
     -- Был день, --  пробормотал Квист, -- вы не  смогли протащить его пару
миль до станции.
     -- Прошу прощения?
     --  Я говорю: будет  день, вы  не сможете дотащить  его даже отсюда  до
станции. Впрочем, это не важно. Вы представляете себе опасности?
     -- Смутно. Но я все равно не смог бы бросить моего малыша.
     Снова пауза. Квист навертел клочок ваты на спичечную головку и принялся
зондировать  внутренние тайники  своего левого  уха. Удовлетворенно  обозрел
извлеченное золото.
     --  Ладно,  --  сказал  он.  --  Посмотрим,  что  можно  сделать.  Нам,
разумеется, придется поддерживать связь.
     -- Мы могли бы  условиться  о встрече, -- предложил  Круг, подымаясь из
кресла и высматривая свою шляпу. --  Я имею  в виду,  вам ведь  могут загодя
потребоваться какие-то деньги. Да, я вижу. Под столом. Благодарю вас.
     -- Не стоит, -- сказал Квист. -- Что бы  вы сказали о следующей неделе?
Вторник устроит? Около пяти пополудни?
     -- Прекрасно.
     -- Могли бы  вы встретить  меня на мосту Нептуна? Скажем,  у двадцатого
фонаря?
     -- С удовольствием.
     -- К вашим услугам. Должен признаться, недолгая наша беседа чудеснейшим
образом  прояснила для меня всю ситуацию. Жаль, что вы не можете задержаться
подольше.
     -- Я содрогаюсь, -- сказал Круг, -- при мысли о долгой обратной дороге.
Мне придется потратить на возвращение не один час.
     --  А, но  я  могу  показать вам  путь  покороче, --  сказал  Квист. --
Обождите минуту. Очень короткий и не лишенный приятности путь.
     Он подошел к изножию изогнутой лестницы и, задрав голову, позвал:
     -- Мак!
     Ответа не было. Он ждал, приподняв лицо, -- теперь отчасти повернутое к
Кругу, -- но на Круга не смотрящее; мигая, прислушиваясь.
     -- Мак!
     Ответа  все не  было,  и подождав  немного,  Квист решил сам  подняться
наверх за нужной ему вещью.
     Круг  разглядывал  валявшиеся  по полке  скудные вещицы:  старый ржавый
велосипедный звонок, бурую теннисную ракету, вставочку из  слоновой  кости с
крохотным  хрусталиком  на конце. Он заглянул  в него, прикрыв один глаз,  и
увидал киноварный закат и черный мост. Gruss aus Padukbad.
     По лестнице, попрыгивая и напевая, спустился Квист со  связкой ключей в
руке.  Он  выбрал  самый  блестящий из  них  и  отпер  потайную  дверцу  под
лестницей.  Молча  указал  на  длинный проход.  Старые  афиши  и  голенастые
водопроводные трубы тянулись вдоль тускло освещенных стен.
     -- Ну что ж, огромное вам спасибо, -- сказал Круг.
     Но Квист  уже  захлопнул  за  ним  дверь.  Круг  шагал  по проходу,  не
застегнув плаща, сунув руки в карманы штанов. Тень провожала его, похожая на
негра-носильщика, ухватившего слишком много баулов.
     Наконец он пришел к другой двери  -- из грубых досок, грубо сколоченных
воедино. Он  толкнул ее  и  вышел в  свой  собственный задний двор. Назавтра
поутру он спустился сюда, чтобы  посмотреть на этот выход глазами входящего.
Однако  выход  был теперь  умело замаскирован,  сливаясь частью  с какими-то
досками,  подпиравшими забор, частью с дверцей пролетарского нужника. Рядом,
сидя  на  нескольких  кирпичах,  приписанные к  его дому скорбные  сыщики  и
известного сорта  шарманщик играли в chemin de fer; замызганная  девятка пик
валялась  у них  в ногах на усыпанной пеплом земле и, одновременно  с укусом
нетерпеливого  желания, он  увидел  станционный  перрон  и игральную  карту,
оживлявшую вместе с кусками апельсиновой кожуры угольный сор между рельсами,
под пульмановским  вагоном,  пока еще  ждущим его в слиянии лета и  дыма, но
через  минуту готовым ускользнуть со станции, мимо, мимо, в сказочные туманы
невероятных Каролин. И провожая его вдоль темнеющих топей, неотлучно маяча в
вечернем эфире,  скользя телеграфными проводами, целомудренный,  как  водный
знак на веленевой бумаге, летящий плавно, словно прозрачный клубочек клеток,
косо  плывущий  в  истомленных  глазах,  лимонно-бледный  близнец  лампиона,
сияющего над головой пассажира, будет таинственно странствовать по бирюзовым
ландшафтам в окне.


16

     Три стула один за другим. Та же идея.
     -- Что?
     -- Скотоловка.
     Скотоловку изображала доска для китайских  шашек, прислоненная к ножкам
переднего стула. Задний стул -- смотровой вагон.
     -- Понятно. А теперь машинисту пора в постель.
     -- Скорее же, папа. Залазь. Поезд отправляется!
     -- Послушай, душка ----
     -- Ну пожалуйста. Присядь хоть на минуту.
     -- Нет, душка, -- я же сказал.
     -- Но ведь на минуту только. Ну папа! Мариэтта не хочет,  ты не хочешь.
Никто не хочет ехать со мной в моем суперпоезде.
     -- Не сейчас. Право же, время ----
     Отправляться  в постель,  отправляться  в школу, --  время  сна,  время
обеда, время купания и ни единого разу просто "время"; время вставать, время
гулять, время возвращаться домой, время гасить свет, время умирать.
     И какая же мука,  думал мыслитель  Круг, так  безумно  любить крохотное
существо, созданное каким-то таинственным образом  (таинственным для нас еще
более,  чем для  самых  первых  мыслителей  в  их  зеленых оливковых  рощах)
слияньем  двух таинств или, вернее,  двух множеств  по триллиону  таинств  в
каждом;  созданное  слияньем,  которое  одновременно  и дело  выбора, и дело
случая, и дело  чистейшего волшебства; созданное упомянутым  образом и после
отпущенное на волю -- накапливать  триллионы  собственных тайн;  проникнутое
сознанием -- единственной реальностью мира и величайшим его таинством.
     Он увидел Давида,  ставшим старше на год или два, сидящим на чемодане в
ярких наклейках -- на пирсе, у здания таможни.
     Он увидел его катящим  на велосипеде между сверкающих кустов форситий и
тонких, голых стволов берез,  по дорожке со знаком  "Велосипедам запрещено".
Он  увидел его  на краю плавательного  бассейна в черных и мокрых  купальных
трусах,  лежащим  на  животе,  резко  выступала   лопатка,  откинутая   рука
вытряхивала радужную воду,  налившуюся в игрушечный эсминец. Он увидел его в
одной из тех баснословных угловых лавок, что выставляют пилюли на одну улицу
и пикули на другую, взобравшимся на насест  у стойки и  тянущимся к сиропным
насосам.  Он увидел его подающим мяч особенным кистевым броском, неизвестным
у него на  родине. Он увидел его юношей, пересекающим техниколоровый кампус.
Он увидел  его  в  чудном  костюме  (вроде жокейского, но  с иной обувкой  и
гетрами) для игры в  американский футбол. Он увидел  его обучающимся летать.
Он  увидел  его двухлетним,  на горшке,  подскакивающим,  мурлыкая  песенку,
подскоками ездящим  на визгливом  горшке  по  полу  детской.  Он  увидел его
сорокалетним мужчиной.
     В  канун  назначенного  Квистом  дня  он навестил  мост:  он  вышел  на
рекогносцировку,  поскольку  ему  представилось,  что  место  встречи  может
оказаться небезопасным из-за солдат; однако солдаты давно исчезли, на  мосту
было пусто, и Квист мог прийти, откуда  ему заблагорассудится. На Круге была
лишь одна перчатка, и очки он  забыл, и потому  не  мог перечитать врученную
ему  Квистом подробную справку со всеми  паролями и  адресами и  с наброском
карты, и с ключом к шифру всей жизни Круга. Это, впрочем, было неважно. Небо
прямо  над  ним  простегивали  лиловато-волнистые  выплески  тучного облака;
громадные, сероватые, полупрозрачные, корявые  хлопья снега опадали медленно
и отвесно  и, касаясь темной воды  Кура, уплывали вместо того,  чтобы  сразу
растаять, и это его удивило. Вдали, за обрывом облака, внезапная нагота неба
и реки улыбнулась прикованному к мосту зрителю, одарив перламутровым  светом
очерк далеких гор, и этот  свет по-разному перенимали у гор река и улыбчивая
печаль, и  первые  вечерние  огоньки  в  окнах приречных  домов. Наблюдая за
снежными хлопьями  на  прекрасной  и темной  воде, Круг  заключил,  что либо
снежинки  были  настоящие,  а  вода  не  была  настоящей  водой,  либо  вода
настоящая, а снежинки сделаны из какого-то  особого нерастворимого вещества.
Чтобы  решить эту  проблему, он уронил  вдовую  перчатку с  моста; но ничего
неестественного  не  случилось:  перчатка  просто   проткнула   оттопыренным
указательным пальцем зыбкую гладь воды, нырнула и была такова.
     На  южном берегу  (с которого  он пришел)  он  видел вверх  по  течению
красноватый дворец Падука и бронзовый  купол собора, и безлиственные деревья
городского  сада. На  другом берегу стояли в ряд  старые доходные дома, а за
ними (незримая, но бухающая в сердце)  помещалась больница,  в  которой  она
умерла.  Пока он невесело  впитывал все это  в себя, сидя бочком на каменной
скамье и глядя на реку, вдалеке показался буксир, волокущий большую баржу, и
в  то же мгновение одна из последних снежинок (облако над головой, казалось,
истаяло  в  щедро  вспыхнувшем  небе) легла  ему  на нижнюю  губу;  снежинка
оказалась  обычной, мягкой и влажной, но может быть те, что падали прямо  на
воду, были иными.  Буксир  степенно приближался. Когда он  почти изготовился
поднырнуть под мост,  двое мужчин, вцепившись в веревку  и натужно оскалясь,
оттянули  огромную черную с двумя  пурпурными  кольцами трубу назад, назад и
книзу; один из них был китайцем, как и все почти речники и прачники  города.
На  барже  за буксиром сохло  с полдюжины  ярких  рубах  и  горшки с геранью
виднелись  на  корме,  и  очень  толстая  Ольга  в  желтой,  совсем  ему  не
понравившейся блузе, смотрела вверх на Круга, уперев руки в бока, пока баржу
в ее черед плавно заглатывала арка моста.
     Он  проснулся  (раскоряченный в своем кожаном кресле) и сразу понял, --
случилось что-то необычайное.  Оно  не относилось  ни к сну, ни к совершенно
неспровоцированному и довольно смешному физическому  неудобству,  которое он
испытывал (местная  гиперемия), ни к чему бы  то ни было, вспомнившемуся при
появлении комнаты (неопрятной и пыльной в  неопрятном и  пыльном свете),  ни
даже ко  времени  суток (четверть  девятого вечера;  он заснул после раннего
ужина). Случилось вот что: он понял, что снова может писать.
     Он  направился  в ванную, принял  холодный душ,  молодчага-бойскаут,  и
дрожа от духовного  пыла  и  ощущая чистоту и уют  пижамы и  халата,  досыта
напоил перо-самотек, но тут вспомнил, что время идти прощаться  с Давидом, и
решил  покончить  с этим теперь, чтобы  его не прерывали  потом  призывы  из
детской. Три стула так  и стояли  в  коридоре  один за другим. Давид лежал в
постели  и,  быстро  помахивая карандашом,  ровно  затушевывал  лист бумаги,
уложенный  поверх  фиброзной,  мелкозернистой  обложки большой  книги.  Звук
получался не без приятности -- шаркающий и шелковистый, с легким нарастанием
басовых  вибраций,  подстилающих  шелест карандаша. По мере того, как серела
бумага,  проявлялась  точечная  текстура  обложки, и  наконец,  с  волшебной
точностью и вне всякой связи  с  направлением карандашных штрихов (наклонных
по  воле случая) возникли высокие, узкие, белесые буквы  оттисненного  слова
АТЛАС. Интересно, если вот так же затушевать чью-либо жизнь ----
     Карандаш крякнул. Давид  попытался удержать расшатавшийся  кончик в его
сосновом ложе,  повернув карандаш  так, чтобы выступ выщепки, что подлиннее,
послужил для него опорой, но грифель окончательно обломился.
     -- Да и в