ые  популярные  романы  тех дней, легкий  сдвиг  в
спектре значений заменяет "Унесенных ветром"  (утянутых из "Цинары" Доусона)
"Отброшенными розами"  (краденными из того же стихотворения), а слияние двух
дешевых  романов (Ремарка и Шолохова)  порождает изящное "На  Тихом Дону без
перемен".
     Стефан Малларме оставил три или четыре бессмертных багателя и среди них
"L'Aprиs-Midi  d'un Faune" (первый набросок датируется 1865-м годом).  Круга
преследует одно место из этой чувственной  эклоги, где фавн порицает  нимфу,
вырвавшуюся из его объятий: "sans pitiй du sanglot dont j'йtais encore ivre"
("отвергнув  спазм, которым я был пьян"). Осколки этой  строки,  словно эхо,
перекликаются по книге,  неожиданно возникая,  например,  в горестном  вопле
"malarma ne donje"  д-ра Азуреуса (четвертая глава) и в  "donje te zankoriv"
извиняющегося  Круга,   когда   он  в   той  же   главе  прерывает   поцелуй
университетского студента  и  его маленькой  Кармен (предвещающей Мариэтту).
Смерть  это  тоже  безжалостное разъятие;  тяжкая чувственность  вдовца ищет
разрешения в  Мариэтте, но едва успевает  он  алчно стиснуть ляжки случайной
нимфы,  которой  он  готов  насладиться,  как  оглушительный  стук  в  дверь
прерывает пульсирующий ритм навсегда.
     Могут спросить, достойно ли  автора изобретать и  рассовывать по  книге
эти тонкие  вешки, самая  природа которых требует, чтобы они не были слишком
видны.  Кто удосужится  заметить,  что потасканный старый  погромщик Панкрат
Цикутин (тринадцатая глава) - это  сократова отрава, что "the child is bold"
в аллюзии на эмиграцию (восемнадцатая глава) -  это стандартное предложение,
посредством которого проверяют уменье читать у будущих американских граждан;
что Линда все же не прикарманила фарфорового совенка (начало десятой главы);
что  мальчишки во  дворе (седьмая  глава)  написаны  Солом  Штейнбергом; что
"другой русалочий отче" - это Джеймс Джойс, автор "Winnipeg Lake" (ibid.); и
что последнее слово книги вовсе не является  опечаткой (как предположил один
из   чтецов)?  Большинство  вообще  с  удовольствием   ничего  не   заметит;
доброжелатели   приедут  на   мой  пикничок  с  собственными   символами,  в
собственных домах на колесах и с собственными  карманными  радиоприемниками;
иронисты  укажут  на  роковую тщету моих  пояснений  в  этом  предисловии  и
посоветуют  впредь использовать  сноски  (определенного  сорта  умам  сноски
кажутся  страшно  смешными). В  конечный зачет, однако,  идет  только личное
удовлетворение  автора. Я  редко  перечитываю мои  книги,  да и  то  лишь  с
утилитарными  целями  проверки перевода или нового издания; но когда я вновь
прохожу  через них, наибольшую радость мне доставляет попутное щебетание той
или этой скрытой темы.
     Поэтому  во  втором  абзаце  пятой главы  появляется  первый  намек  на
кого-то, кто  "в  курсе всех  этих  дел",  -  на  таинственного  самозванца,
использующего сон Круга для передачи собственного  причудливого тайнописного
сообщения.  Этот самозванец не венский шарлатан (на все мои  книги следовало
бы  поставить  штампик:  "Фрейдистам  вход  запрещен"),   но  антропоморфное
божество, изображаемое мною. В последней главе книги это божество испытывает
укол  состраданья к  своему творению и спешит вмешаться.  Круг  во внезапной
лунной вспышке  помешательства  осознает,  что он  в надежных  руках:  ничто
земное не имеет реального смысла, бояться нечего, и смерть - это  всего лишь
вопрос стиля,  простой  литературный  прием, разрешение музыкальной  темы. И
пока светлая душа Ольги, уже обретшая свой символ в одной из прежних глав (в
девятой),  бьется в  мокром мраке о  яркое окно моей комнаты, утешенный Круг
возвращается в лоно его создателя.


     Владимир Набоков
     9 сентября 1963 года
     Монтре