бхватил за ребра  и
легко вознес ее к небесам. Одна из ее туфель свалилась.
     -- Ничего,  --  быстро сказала  она,  -- я могу  засунуть ногу к вам  в
карман. Вот так. Лин донесет туфлю.
     -- А вы и вправду не много весите, -- сказал Мак.
     -- Теперь держи меня  крепче, -- сказала она.  -- Держи  меня крепче. И
отдай мне этот фонарик, он мне делает больно.
     Маленькая процессия  начала спускаться по  лестнице. Было темно и тихо.
Круг  шагал впереди,  в круге света, игравшего на склоненной, непокрытой его
голове,  на  коричневом  халате,  --  ни дать ни  взять  участник  какого-то
таинственного религиозного действа с картины мастера светотени или с копии с
этой картины, или с копии  с этой  копии или с какой-то  другой. Следом  шла
Линда  с  пистолетом, нацеленным  ему  в спину, ее  миловидно изогнутые ноги
изящно  перебирали ступени. За  ней шел Мак и  нес  Мариэтту. Преувеличенные
детали перил, а иногда --  тень от волос и  пилотки Линды скользили по спине
Круга и вдоль  призрачных стен, это плясал  электрический фонарь в пальчиках
озорной Мариэтты. На тончайшем  ее запястьи имелся снаружи забавный костяной
бугорок. Теперь  давайте расставим все по местам, давайте посмотрим правде в
глаза.  Они  нашли  рукоятку.  В  ночь  на  двадцать  первое  Адам  Круг был
арестован. Это было неожиданно, поскольку  он не предполагал, что они сумеют
найти рукоятку. Собственно, и  сам-то он едва ли знал, что какая-то рукоятка
вообще  существует. Будем  рассуждать  логически. Они  не  причинят  ребенку
вреда. Напротив, ведь это их ценнейший  залог. Не будем выдумывать  лишнего,
будем держаться чистого разума.
     -- Ох, Мак, как  божественно...  Я хотела бы,  чтобы  здесь был биллион
ступенек!
     Может быть, он уснет. Помолимся, пусть он уснет. Ольга однажды сказала,
что биллион -- это сильно простуженный миллион. Голень болит. Все, все, все,
все,  все,   что  угодно.   Твои  сапоги,  dragotzennyi,  вкусом  напоминают
засахаренный чернослив. И взгляни, на губах у меня кровь от твоих шпор.
     -- Ничего не вижу, -- сказала Линда, -- перестань баловаться с фонарем,
Марихен.
     -- Держи его прямо,  детка, -- пророкотал  Мак,  отдуваясь с  некоторой
натугой,  его огромная неопытная  лапа медленно таяла; несмотря на  легкость
его каштановой ноши; оттого, что жар ее возрастал.
     Повторяй себе,  повторяй:  что бы они  не делали, они  не причинят  ему
вреда. Их жуткий запах и обгрызенные ногти -- зловоние  и грязь гимназистов.
Они  могут   начать  ломать  его  игрушки.  Перебрасываться,   и  ловить,  и
перебрасываться, угадай,  в  какой  руке,  одним  из  его  любимых мраморных
шариков, тем, опаловым, единственным, священным,  к  которому даже я не смел
прикоснуться. Он посередке, старается их остановить, поймать шарик,  спасти.
Или,  к  примеру,  выкручивать  ему  руку или какие-то грязные  подростковые
шуточки, или -- нет, все не так, держись, не выдумывай лишнего. Они позволят
ему заснуть. Они просто пограбят в квартире и нажрутся досыта в кухне. И как
только я доберусь до Шамма или прямо до Жабы и скажу ему то, что скажу --
     Неистовый ветер вцепился в  четверку наших  друзей, когда они  вышли из
дома.  Их ожидал  элегантный  автомобиль.  Линдин  жених сидел  за  рулем --
приятный блондин: белесые ресницы и --
     --  Ба,  да никак мы  знакомы. Ну как же! Фактически,  однажды мне  уже
выпала  честь  шоферить  для  профессора.  А  это,  значит,  сестричка.  Рад
познакомиться, Марихен.
     -- Лезь внутрь,  ты, толстый  олух,  --  сказал Мак, и Круг тяжело осел
рядом с водителем.
     --  Вот твой  туфель  и  вот  твой  мех,  --  сказала  Линда, передавая
обещанную шубку Маку, который принял ее и принялся укутывать Мариэтту.
     -- Нет, -- просто на плечи, -- произнесла дебютантка.
     Она   встряхнула   гладкими   каштановыми   волосами,   затем    особым
высвобождающим  жестом (тыльная  часть  ладошки быстро  порхнула  над нежным
зашейком) легко взметнула их, чтобы они не лезли под воротник.
     -- Здесь есть местечко для  троих, --  сладко пропела она  из  машинных
глубин  лучшим  ее голоском  (иволга золотистая)  и,  отскользнув  к сестре,
похлопала по свободному месту у дверцы.
     Однако Мак откинул одно из передних сидений, чтобы поместиться прямо за
арестантом, положил  оба локтя на  разгородку и,  сунув в рот мятную жвачку,
велел Кругу вести себя прилично.
     -- Все на борту? -- осведомился д-р Александер.
     В этот миг распахнулось окошко детской (крайнее слева, четвертый этаж),
высунулся один из молодцев и завопил что-то вопрошающее. Из-за буйного ветра
ничего нельзя было извлечь из мешанины слов, вылетавшей наружу.
     -- Что? -- крикнула Линда, носик ее нетерпеливо наморщился.
     -- Углововглувуу? -- взывал из окна молодец.
     -- Лады, -- сказал Мак, ни к кому в отдельности не обращаясь.  -- Лады,
-- повторил он. -- Мы тебя услышали.
     -- Лады! -- крикнула вверх Линда, сложив рупором руки.
     В  трапеции  света  замаячил  в  бурном  движении  второй из  юнцов. Он
вцепился  в  запястья  Давида,  взобравшегося  на  стол  в  тщетной  попытке
достигнуть  окна. Ярковолосая, светло-синяя  фигурка исчезла. Круг,  мыча  и
дергаясь,  наполовину  вывалился  из   машины  с  повисшим  на   нем  Маком,
обхватившим  его за поясницу.  Машина поехала.  Бороться  было бессмысленно.
Процессия цветастых зверушек пронеслась по косой полоске обоев. Круг упал на
сиденье.
     --  Интересно, чего  он спрашивал,  -- сказала Линда.  -- Ты совершенно
уверен, что все в порядке, Мак? Я хочу ----
     -- Ну, у них же свои инструкции, разве нет?
     -- Я полагаю.
     -- Всех шестерых,  -- выговорил Круг, задыхаясь, -- всех шестерых, вас,
будут пытать и расстреляют, если с малышом что-то случится.
     -- Ай-яй-яй,  какие  плохие  слова,  --  сказал  Мак и не слишком нежно
тюкнул Круга за ухом костяшками четырех расслабленных пальцев.
     Д-р Александер, именно он разрядил несколько напряженную атмосферу (ибо
не приходится сомневаться, что в эту минуту все они ощутили, -- что-то пошло
не так):
     --  Что ж, -- сказал он с умудренной полуулыбкой,  -- уродливые слухи и
некрасивые факты не всегда так  же неизменно верны, как  уродливые невесты и
некрасивые жены.
     Смех брызнул из Мака, прямо Кругу на шею.
     -- Ну, я скажу,  у твоего нового отличное чувство юмора,  -- прошептала
сестре Мариэтта.
     --  Он  университетский,  -- сообщила  большеглазая Линда, благоговейно
кивая и  выпячивая нижнюю  губку. --  Он  ну прямо  все знает.  Меня  просто
оторопь берет. Ты бы видела,  как он управляется с пробками  или с разводным
ключом.
     Девушки предались уютной беседе, как это  водится у девушек, сидящих на
заднем сиденьи.
     -- Расскажи мне побольше про Густава, -- попросила Мариэтта. -- Как они
его придушили?
     -- Значит,  так.  Приходят  они  с  черного  хода, я как  раз  готовила
завтрак, и говорят, у нас приказ избавиться от него. Я говорю, ага, но чтобы
никакой грязи на полу  и никакой стрельбы. А он  заперся  в гардеробе. Прямо
слышно, как  он там трясется, одежда на него сыпется, плечики звякают. Такая
гадость. Я говорю, парни, я не желаю смотреть, как  вы это будете  делать, и
не желаю  тратить  весь день на уборку. Так что они свели его в ванную и там
за  него принялись. Конечно, утро у меня пропало. Мне к десяти к дантисту, а
они засели в ванной и просто жуть, какие оттуда  звуки, особенно от Густава.
По  крайней  мере минут двадцать они там возились. Говорят, адамово яблоко у
него было жесткое, как каблук, -- и, конечно, я опоздала.
     -- Как обычно, -- прокомментировал д-р Александер.
     Девушки  рассмеялись, Мак  повернулся  к  младшей  из двух  и  перестал
жевать, чтобы спросить:
     -- Тебе правда не холодно, Син?
     Баритон его  сочился любовью.  Девчушка вспыхнула  и украдкой сжала ему
ладонь. Она сказала, что ей тепло, ах, очень тепло.  Пощупай  сам. Вспыхнула
же  она  оттого,  что он  произнес  потаенное прозвище, неизвестное  никому;
каким-то чудом он проник в эту тайну. Интуиция -- это сезам любви.
     -- Ладно, ладно, карамельные глазки, -- сказал застенчивый юный гигант,
отнимая ладонь. -- Не забывай, я на службе.
     И Круг опять ощутил его лекарственное дыхание.


17

     Автомобиль встал  у северных врат тюрьмы. Д-р Александер,  мягко орудуя
пухлой  резиной  рожка  (белая  длань,  белый  любовник,  грушевидная  грудь
чернокожей наложницы), подудел.
     Последовал неспешный  чугунный зевок, и  машина  вползла во двор No. 1.
Стража,  роившаяся здесь,  кое-кто  был  в противогазах  (имеющих в  профиль
разительное  сходство  с  сильно  увеличенной   головой  муравья),  облепила
подножки и  прочие доступные выступы  автомобиля, двое-трое,  урча,  полезли
даже  на  крышу.  Множество рук, некоторые в  латных  перчатках, вцепились в
оцепенелого, скрюченного Круга (застрявшего на  стадии куколки) и  выволокли
его наружу. Стражи А и  Б  завладели им, прочие зигзагами прыснули кто куда,
тычась  в  поисках  новых  жертв.  Улыбнувшись  и   козырнув  небрежно,  д-р
Александер сказал стражу А: "Увидимся", затем осадил машину назад и принялся
энергично  выкручивать  руль. Выкрученный,  автомобиль  развернулся,  дернул
вперед:  д-р  Александер   откозырял  повторно,  а  Мак,   погрозивши  Кругу
здоровенным  указательным  пальцем,  втиснул  свои ягодицы  в  пространство,
освобожденное для  него  Мариэттой вблизи  себя. И вот уже  слышно было, как
автомобиль,  испуская   радостные   гудочки,  уносится  прочь   к  укромной,
благоухающей мускусом  квартирке. О, полная радостей,  распаленная докрасна,
нетерпеливая юность!
     Несколькими дворами Круга  вели к главному зданию. Во  дворах No. 3 и 4
на  кирпичных  стенах  были начерчены  мелом  силуэты  приговоренных --  для
упражнений в прицельной стрельбе. Есть старинная русская легенда: первое,  с
чем  встречается   rastrelianyi  [человек,  казненный  через  расстреляние],
очутившись "на том свете"  (не  перебивайте, рано еще, уберите руки), -- это
не сборище обычных "теней" или "духов", не омерзительный душка, омерзительно
невыразительный душка, невыразимо омерзительный душка в древних одеждах, как
вы  могли бы подумать,  но  что-то  вроде безмолвного,  замедленного балета,
приветственной группы вот этих меловых силуэтов, движущихся волнисто, словно
прозрачные инфузории; но мимо, мимо эти унылые суеверия.
     Они  вошли  в здание,  и  Круг оказался  в удивительно  пустой комнате.
Совершенно  круглая, с  отлично  отскобленным  цементным  полом.  Стража его
исчезла с такой быстротой, что будь он персонажем романа, он мог бы весьма и
весьма призадуматься, не были ль все эти удивительные дела и так далее неким
злокозненным  сном  и  тому  подобное.  В  голове его  билась боль:  из тех,
головных, которые, кажется,  выпирают с одной стороны за края головы, словно
краски в  дешевых комиксах, и не вполне заполняют объем  другой ее  части; и
тупые  удары твердили:  один,  один,  один, никогда  не добираясь  до  двух,
никогда. Из дверей в четырех сторонах округлой комнаты лишь одна, одна, одна
не была заперта. Круг пинком распахнул ее.
     --  Да?   --  сказал   бледнолицый  мужчина,  продолжая   смотреть   на
промокатель-качалку, которым он пристукивал что-то, сию минуту написанное.
     -- Я требую незамедлительных действий, -- сказал Круг.
     Служащий посмотрел на него усталыми, водянистыми глазами.
     --  Мое имя  -- Конкордий Филадельфович Колокололитейщиков, сообщил он,
-- но все зовут меня Кол. Присядьте.
     -- Я... -- заново начал Круг.
     Кол, покачивая головой, торопливо отбирал необходимые формуляры:
     --  Минуточку. Первым  делом нам  надлежит получить от вас все  ответы.
Величать вас ---- ?
     -- Адам Круг. Будьте добры немедленно привезти сюда моего ребенка ----
     --  Немного терпения, -- сказал Кол,  обмакивая перо. -- Процедура,  не
спорю, утомительная,  но чем скорее мы с  ней  покончим, тем лучше.  Значит,
К,р,у,г. Возраст?
     -- Будет ли  необходима  вся  эта  чушь,  если я  сразу скажу  вам, что
передумал?
     --  Необходима при любых обстоятельствах. Пол -- мужской. Брови густые.
Имя родителя вашего ----
     -- Такое же, как у меня, будьте вы прокляты.
     --  Ну-ну,  не  надо  меня   проклинать.  Я  устал  не  меньше  вашего.
Вероисповедание?
     -- Никакого.
     -- Это не ответ -- "никакого". Закон требует, чтобы каждое лицо мужеска
пола   объявило   свою  религиозную   принадлежность.   Католик?   Виталист?
Протестант?
     -- Мне нечего ответить.
     -- Любезный вы мой, вас хотя бы крестили?
     -- Я не понимаю, о чем вы говорите.
     -- Ну,  это  уж  совершенно---- Помилуйте, должен же я  хоть что-нибудь
записать?
     --  Сколько  еще там вопросов? Вы что, собираетесь заполнить  все  это?
[указывая на страницу безумно дрожащим пальцем].
     -- Боюсь, что так.
     -- В таком  случае,  я отказываюсь продолжать. Я здесь для того,  чтобы
сделать заявление чрезвычайной важности, а вы тратите время на ерунду.
     -- Ерунда -- слишком резкое слово."
     -- Слушайте, я подпишу все, что хотите, если моего сына ----
     -- Ребенок один?
     -- Один. Мальчик восьми лет.
     -- Нежный возраст. Вам тяжело, сударь, не спорю. Я что хочу сказать, --
я сам отец  и  все  такое.  Однако  могу  вас  уверить,  что  мальчик ваш  в
совершеннейшей безопасности.
     -- Нет! -- крикнул Круг. -- Вы прислали пару бандитов ----
     -- Я никого не присылал. Перед вами chinovnik на мизерном жалованьи. Я,
если угодно, скорблю обо всем, что случилось в русской литературе.
     -- Так или иначе, но кто бы тут ни командовал, он должен выбирать: либо
я остаюсь немым навсегда, либо же  говорю, подписываю,  присягаю -- все, что
угодно  правительству. Однако я  сделаю это  все и даже  больше, только если
сюда, вот в эту комнату, доставят мое дитя, незамедлительно.
     Кол колебался. Все это весьма уклонялось от правил.
     --  Все это весьма  уклоняется  от  правил, --  сказал наконец  он,  --
однако,  мне представляется, что вы правы. Видите ли, общепринятая процедура
примерно  такова:   первым  делом   надлежит  заполнить   анкету,  потом  вы
отправляетесь  восвояси, в  камеру. Там вы изливаете душу такому же, как вы,
заключенному --  это, понятное  дело, наш человек.  Затем, утречком, часиков
этак около  двух,  вас пробуждают  от  тревожного  сна,  и я  начинаю допрос
заново. Сведущие люди считают,  что вы должны будете расколоться так  где-то
от   шести  сорока   до  семи  пятнадцати.   Наш  метеоролог  предрек  особо
безрадостный рассвет. Д-р Александер, коллега ваш, согласился переводить  на
обыденный язык  ваши загадочные  высказывания,  потому  что никто же не  мог
предвидеть такой  прямоты, такой... я  полагаю,  нелишне  добавить, что  вам
пришлось  бы еще выслушивать детский  голосок,  испускающий стоны притворной
боли.  Я  сам их  отрепетировал  со  своими  детишками,  они  будут  страшно
разочарованы.  Вы действительно  хотите  сказать,  что готовы  присягнуть  в
верности Государству и все такое, если ----
     -- Лучше поторопитесь. Кошмар может стать неуправляемым.
     --  Ну как  же,  конечно, сию минуту я все  устрою.  Ваше  расположение
весьма  удовлетворительно, весьма. Наша замечательная тюрьма  сделала из вас
человека. Вот истинная радость. Уж непременно станут меня поздравлять с тем,
как быстро я вас расколол. Прошу простить.
     Он  встал (мелкий, щуплый  слуга Государства с большой бледной башкой и
черной  зубастой  пастью),  отдернул  складки  бархатной portiére,  и  узник
остался  наедине  со  своим   тупым  "один-один-один".  Вход,  которым  Круг
воспользовался несколько минут назад, был скрыт картотечным шкапом.  То, что
выглядело зашторенным  окном,  оказалось зашторенным  зеркалом.  Он поправил
ворот халата.
     Прошло четыре года. Потом разрозненные части столетия. Ошметки  драного
времени.  Скажем,  всего двадцать  два  года.  Дуб  перед  старой церквушкой
утратил всех своих птичек; один кряжистый Круг не переменился.
     Предваряемый  легкой  вспучкой  или  трясучкой, или  и  тем  и  другим,
занавеса,  а после и  собственной его зримой рукой,  Конкордий Филадельфович
воротился. Вид у него был довольный.
     -- С минуты на минуту ваш мальчуган будет здесь, -- бодро сказал он. --
Все в  большом облегчении. За  ним  ходит  ученая няня. Говорит, мальчик вел
себя  очень  плохо.  Верно,  сложный  ребенок?  Кстати, меня просили  у  вас
понаведаться: желаете ли вы сами  написать  свою  речь -- и  заблаговременно
представить -- или воспользуетесь готовым материалом?
     -- Материалом. Я страшно хочу пить.
     -- Нам  сейчас  подадут  закуски.  Теперь  другой  вопрос. Тут надо  бы
подписать кой-какие бумаги. Можно прямо сейчас и начать.
     -- Не прежде, чем я увижу ребенка.
     --  Вы будете  очень заняты, sudar' [сэр], предупреждаю вас.  Наверняка
уже журналисты отираются  поблизости. Ах, сколько мы претерпели волнений! Мы
уж думали, Университет никогда не откроется.  Завтра, смею  верить, начнутся
студенческие демонстрации, шествия, публичные благодарения.  Вы д'Абрикосова
знаете,  фильмового режиссера? Так вот, он, говорит, всегда  чувствовал, что
вы вдруг осознаете  величие Государства и все  такое. Говорит, это вроде  la
grâce  в  религии.  Откровение. Очень, говорит,  трудно объяснять  эти  вещи
людям, не испытавшим этого внезапного ослепляющего удара истины. Я, со своей
стороны,  безмерно  рад  привилегии  засвидетельствовать   ваше   прекрасное
обращение. По-прежнему дуетесь? На-ка, давайте-ка мы разгладим эти морщинки.
Внимание! Музыка!
     Он,  видимо,  кнопку  нажал  или  повернул рычажок,  потому  что  вдруг
припустили распутные трубы, и добряк добавил уважительным шепотком:
     -- Музыка в вашу честь.
     Однако  звуки оркестра потонули  в визгливом звонке телефона. Очевидно,
большие новости, ибо  Кол опустил трубку триумфально-напыщенным взмахом руки
и указал Кругу на занавешенную дверь. После вас.
     Он  был человек светский; Круг таковым не был, Круг рванул вперед,  как
неотесанный боров.
     Сцена  без  номера   (во  всяком  случае,  один  из  последних  актов):
просторная  ожидальня  в  роскошной  тюрьме.  Изящная  модель  гильотины  (с
чопорной куклой  в цилиндре --  обслуга) под  стеклянным колоколом  на полке
камина.  Масляные полотна,  темно трактующие  разные  религиозные  темы.  На
низком столике кипа журналов ("Geographical Magazine", "Столица  и усадьба",
"Die  Woche",  "Дегустатор",  "L'Illustration"). Один или два книжных шкапа,
книги  обыкновенные  ("Маленькие  женщины", III том  "Истории  Ноттингема" и
прочее).  Связка  ключей  на  стуле  (забытая  одним  из  стражей).  Стол  с
закусками: тарелка бутербродов с  селедкой и ведро воды в окружении  кружек,
прибывших  сюда  с  различных  немецких  курортов (на  кружке Круга  --  вид
Бад-Киссингена).
     Дверь  в  глубине  сцены  широко растворилась, множество  фотографов  и
репортеров образовали живую галерею, по которой двое дородных  мужчин повели
тоненького испуганного мальчика лет  двенадцати-тринадцати. Голова его  была
свежеперебинтована (говорят, винить некого, он поскользнулся на полированных
полах Музея Ребенка  и  стукнулся  лбом о  модель машины Стефенсона). Черная
школьная  форма, ремень. Локоть его  взлетел,  прикрывая лицо, когда один из
мужчин сделал внезапный жест, желая обуздать рвение репортеров.
     -- Это не мой ребенок, -- сказал Круг.
     -- Ваш папа все шутит, все шутит, -- добродушно поведал ребенку Кол.
     -- Мне нужен мой ребенок. Это чей-то еще.
     --  Что такое? -- резко  спросил  Кол.  -- Не  ваш  ребенок?  Глупости,
милейший. Протрите глаза.
     Один из дородных мужчин (это полицейский в штатском) вытащил документ и
вручил его  Колу. В документе значилось ясно:  Арвид  Круг,  сын  профессора
Мартина Круга, прежнего вице-президента Академии медицинских наук