скачиваясь, шатаясь.
     -- Ложись, ложись, -- сказал Круг, -- уже очень поздно. Мне нужно идти.
Ну же, ложись. Скорее.
     (Он может и не спросить.)
     На этот  раз он упал  на  попку и, неловко повозив  скрюченными ногами,
просунул  их  между одеялом и простыней, рассмеялся, всунул их, наконец, как
надо, и Круг поспешно подоткнул одеяло.
     --  А как же  сказка  сегодня?  -- сказал  Давид, вытягиваясь,  взметая
длинные ресницы, закидывая руки назад и складывая их на подушку, как крылья,
по сторонам головы.
     -- Завтра будет двойная.
     Склоняясь  над сыном, Круг на мгновенье застыл на расстоянии протянутой
руки, они смотрели в глаза друг другу: мальчик, торопливо придумывая, что бы
такое спросить, чтобы выиграть время, отец, исступленно молясь, чтобы не был
задан  один, определенный  вопрос. Сколь  нежной кажется кожа  в  ее  ночной
благодати, с легчайшим фиалковым тоном чуть выше глаз и золотистым пушком на
лбу  под  густой,  спутанной  бахромой   золоторусых   волос.   Совершенство
нечеловечьих тварей --  птиц, молодых  собак, спящих  бабочек, жеребят --  и
этих мелких  млекопитающих. Сочетание трех коричневых точек, родинок у носа,
на  слегка  разрумянившейся щеке  напомнило  ему  какое-то  иное  сочетание,
которое  он  увидел,  потрогал, впитал  совсем  недавно,  --  что  это было?
Парапет.
     Он,  торопясь, поцеловал их,  выключил  свет и вышел.  Слава  Богу,  не
спросил. Но  когда  он  тихо  выпустил  ручку, вот тогда, высоким  голоском,
внезапно вспомнив.
     -- Скоро, -- ответил он. -- Как только  ей разрешит доктор. Спи. Умоляю
тебя.
     По крайности, милосердная дверь была между нами.
     В столовой на стуле рядом с буфетом сидела Клодина, с вожделением рыдая
в  бумажную салфетку.  Круг принялся за еду, быстро  расправился с ней, живо
орудуя ненужными солью  и  перцем, откашливаясь,  передвигая тарелки,  роняя
вилку и ловя ее подъемом ноги, а она все рыдала с короткими перерывами.
     -- Пожалуйста, идите к себе в комнату, -- сказал он наконец. -- Мальчик
не спит.  Постучите мне  завтра в семь. Господин  Эмбер, вероятно,  займется
завтра приготовлениями. Я уеду с ребенком как можно раньше.
     --  Но все  это  так  неожиданно,  -- простонала она.  --  Вы  же вчера
говорили... О, это не должно было случиться вот так!
     -- И я  вам шею сверну, -- добавил Круг, -- если ребенок услышит от вас
хотя бы одно слово.
     Он оттолкнул тарелку, прошел в кабинет, запер дверь.
     Эмбера может не  быть. Телефон может не работать. Но по ощущенью в руке
от  поднятой трубки он уже знал,  что  преданный аппарат жив. Никак не  могу
запомнить эмберов  номер. Здесь, на спине телефонной книги мы  наспех писали
цифры и имена, наши почерки смешивались,  скашиваясь  и  изгибаясь в  разные
стороны.   Ее   вогнутости  в   точности  соответствуют   моим  выпуклостям.
Удивительно, -- я способен различить тень  ресниц на детской  щеке и не могу
разобрать собственного  почерка. Он  отыскал  запасные очки,  потом знакомый
номер с  шестеркой посередине,  похожей на персидский  нос Эмбера,  и  Эмбер
отложил  перо, вынул из плотно  сомкнутых  губ длинный янтарный  мундштук  и
услышал.
     "Я добрался до середины этого письма, когда позвонил Круг и сообщил мне
ужасную новость. Бедной Ольги нет больше. Она умерла сегодня  после операции
почек. В прошлый вторник  я  навестил  ее в  больнице,  она была как  всегда
прелестна  и  так  обрадовалась  действительно  дивным  орхидеям, которые  я
принес;  никаких  признаков серьезной опасности не было,  или же, если они и
были, доктора ему не сказали. Я зарегистрировал удар, но не в состоянии пока
анализировать  его  последствия. Видимо, мне предстоит  ряд бессонных ночей.
Собственные мои беды, все эти мелкие театральные козни, которые я только что
описал,  боюсь, покажутся Вам такими же пустяками, какими теперь они кажутся
мне.
     Сначала  у  меня  мелькнула непростительная мысль,  что  он  разрешился
чудовищной шуткой, как в  тот  раз,  когда  задом  наперед прочитал лекцию о
пространстве, желая  узнать,  прореагирует ли  хоть как-то  хотя бы  один из
студентов. Никто не прореагировал, как в первую минуту не прореагировал и я.
Вы, вероятно, свидитесь  с ним раньше,  чем получите  это путанное послание:
завтра он едет на Озера  вместе с несчастным мальчиком.  Это мудрое решение.
Будущее не очень  внятно,  но я  полагаю, что Университет  в  скором времени
возобновит работу, хотя никто, конечно, не знает, какие неожиданные перемены
могут  случиться. Последнее  время  тут  ходили  кой-какие  зловещие  слухи;
единственная  газета, которую я  читаю, уже  две  недели как  не выходит. Он
попросил меня заняться завтра кремацией, и я гадаю, что подумают люди, когда
его на ней не окажется;  но, разумеется, его отношение к смерти не позволяет
ему  присутствовать на церемонии,  хоть она и  будет настолько формальной  и
краткой,  насколько мне  это удастся, -- если  только  не встрянет семейство
Ольги. Несчастный человек,  -- она была блестящей помощницей в его блестящей
карьере.  В нормальные  времена я,  верно, снабжал бы  сейчас  ее портретами
американских газетчиков."
     Эмбер опять  отложил  перо,  посидел,  затерявшись  в  мыслях.  Он тоже
участвовал  в  этой  блестящей  карьере.   Неприметный  филолог,  переводчик
Шекспира,  в  зеленой  и  влажной  стране которого  прошла  его студенческая
юность, он неловко и  простодушно вышел к рампе, когда издатель попросил его
применить  обратный  процесс  к  "Komparatiwn  Stuhdar  en  Sophistat   tuen
pekrekh",   или,  как  более  хлестко  называлось  американское  издание,  к
"Философии  греха" (запрещенной  в  четырех штатах и ставшей  бестселлером в
прочих). Странный фокус произвел случай, -- этот шедевр  эзотерической мысли
мгновенно  пришелся  по сердцу читателю среднего класса и целый сезон спорил
за высшие почести с грубоватой сатирой "Прямой слив", а  в следующем году --
с романтическим повествованием Елизаветы Дюшарм о Юге "Когда поезд проходит"
и еще двадцать девять дней (год  выпал високосный)  --  с нареченным книжных
клубов, с "По  городам и деревням", а потом еще  два года -- с замечательной
помесью святой облатки и петушка на палочке, с  "Аннунциатой" Луиса Зонтага,
так   чинно   начавшейся  в   пещерах  святого  Варфоломея  и  закончившейся
хаханьками.
     Первое время Круг, хоть он и прикидывался довольным, весьма раздражался
всей этой  историей,  а  Эмбер конфузился, пытался  оправдываться  и  втайне
гадал,  не содержит  ли  личная  его  разновидность сочного,  синтетического
английского языка какой-то диковинной  примеси, дрянной добавочной пряности,
которая могла отвечать за это нежданное возбуждение; но с проницательностью,
много   превосходившей   ту,   что   проявили   двое  ученых   мужей,  Ольга
приготовлялась  к грядущим  годам  наслаждения  успехом  книги,  самую  соль
которой  она  понимала  лучше,  чем эфемерные рецензенты. Это она  заставила
впавшего в панику  Эмбера склонить Круга отправиться в лекционное  турне  по
Америке, как бы предвидя, что шумные его отголоски обеспечат Кругу на родине
такое почтение, какого труд его, оставаясь облаченным в национальный костюм,
никогда бы  не смог  ни  исторгнуть  из  академической  флегмы,  ни  внушить
коматозной массе аморфных читателей. Да и сама поездка не  разочаровала его.
Ни  в  коей мере. И пусть Круг оставался, как и  всегда,  прижимистым и,  не
разбазаривая   в  пустых   разговорах   впечатлений,   могущих  впоследствии
претерпеть непредсказуемые метаморфозы (если позволить  им тихо окукливаться
в  аллювиальных  отложениях  мозга),  мало говорил  о  турне,  Ольга  сумела
полностью воссоздать  его и с  ликованием преподнести Эмберу, который смутно
ожидал  разлива  саркастического  отвращения.  "Отвращения?  --  воскликнула
Ольга. -- Еще чего, этого ему и тут  хватало. Отвращения,  надо же! Восторг,
наслаждение,   оживление  воображения,  дезинфекция  мозга,  togliwn  ochnat
divodiv [ежедневный сюрприз пробуждения]!"
     "Ландшафты, еще не замызганные заурядной поэзией,  и жизнь -- чванливый
чужак, которого хлопнули по  спине и сказали: расслабься." Он написал это по
возвращении, и Ольга с ведьминым удовольствием вклеивала в шагреневый альбом
туземные околичности насчет оригинальнейшего мыслителя нашего времени. Эмбер
вспоминал ее щедрое существо,  ее ослепительные тридцать семь, яркие волосы,
полные  губы, тяжелый подбородок, так шедший  воркующим полутонам ее голоса,
--  что-то  от  чревовещателя  в  ней,  непрестанный   внутренний  разговор,
следующий  в полусумраке ив извилистому течению ее  действительной  речи. Он
видел  Круга,  кряжистого,  припорошенного  перхотью   маэстро,  сидящего  с
довольной и смущенной ухмылкой  на крупном лице (схожем с бетховенским общим
соотношением неотшлифованных черт),  -- да, развалившегося в старом красного
дерева  кресле,  пока  Ольга  жизнерадостно  ведет   разговор,   --  и  живо
припомнилось, как она  отпускала предложение скакать и  откатываться, а сама
трижды быстро  кусала  кекс, припомнился быстрый строенный всплеск ее полной
ладони над вдруг напрягшейся  юбкой, когда она смахивала крошки и продолжала
рассказ.  Почти  экстравагантно  здоровая, настоящая  radabarbára  [красивая
женщина   в  полном  цвету]:  эти  широко  раскрытые,  сияющие  глаза,   эта
вспыхнувшая  щека,  к  которой она  прижимает  прохладный тыл  ладони,  этот
светящийся белый лоб с еще более белым шрамом -- следом автомобильной аварии
в  угрюмых  горах  легендарного   Лагодана.   Эмбер  не  видел,  как   можно
расправиться с воспоминанием о такой жизни, с восстанием такого  вдовства. С
ее маленькими  ступнями и  крупными  бедрами,  с  девичьей  речью  и  грудью
матроны,  с  ярким остроумием и потоками слез, пролитых той ночью, пока сама
она исходила кровью, над искалеченной, заходящейся криком ланью, выскочившей
под  слепящие фары машины, со всем этим и  со многим иным, чего, знал Эмбер,
он знать не может, она будет ныне лежать щепотью синеющей пыли в холодном ее
колумбарии.
     Он безмерно любил ее  и любил Круга с такой же страстью, какую большая,
лоснистая,  вислогубая  гончая  питает к  провонявшему  болотом  охотнику  в
высоких ботфортах, что склоняется к  красному костру.  Круг мог,  нацелясь в
стаю самых признанных и возвышенных человеческих мыслей, вмиг ссадить ворону
в павлиньих перьях. Но убить смерть он не мог.
     Эмбер поколебался, затем бегло набрал номер.  Занято. Эта чересполосица
коротких гудков походила  на длинный столбец оседающих одна на  другую "Я" в
составленном  по  начальным  словам  указателе поэтической антологии. Я  был
разбужен. Я был смущенный.  Я вас  любил. Я вас узнал. Я  в  дольний  мир. Я
верю. Я видел сон. Я встретил вас. Я гляжу на  тебя. Я долго ждал. Я  думал,
что  любовь. Я ехал к вам.  Я жалобной рукой. Я  живу. Я  здесь.  Я  знаю. Я
изучил науку.  Я  к  губам. Я  к розам. Я люблю. Я люблю. Я люблю. Я миновал
закат. Я не должен печалиться. Я не рожден.  Я нынче в паутине. Я пережил. Я
помню. Я пригвожден. Я скажу это начерно. Я спал. Я странствовал.  Я только.
Я увидал. Я  ускользнул. Я  ухо приложил к земле.  Я хладный прах. Я хочу. Я
хочу. Я хочу. Я хочу.
     Он  прикинул,  не  выйти  ль  отправить  письмо  по  одиннадцатичасовой
холостяцкой привычке.  Надо  надеяться, заблаговременная  таблетка  аспирина
прикончит простуду в  зародыше. Недоконченный перевод  любимых его строк  из
величайшей пьесы Шекспира:

        follow the perttaunt jauncing 'neath the rack
        with her pale skeins-mate

неуверенно дрогнул в  нем, но нет, это не декламируется, "rack" в его родном
языке  требует анапеста.  Все  равно, что гранд-рояль протискивать в  дверь.
Придется  разъять на части.  Или загнуть угол в другую строку. Но  там места
все заполнены, столик заказан, номер занят.
     Уже не занят.
     -- Я подумал, может тебе захочется, чтобы я пришел. Мы могли бы сыграть
в шахматы или еще что-нибудь. В общем, скажи откровенно----
     -- Я бы не прочь, -- ответил Круг, -- да мне неожиданно позвонили из --
ну,  в  общем,  неожиданно  позвонили. Хотят,  чтобы  я  приехал немедленно.
Говорят, чрезвычайное заседание, -- не знаю -- говорят, очень важное. Вздор,
конечно, но  раз  уж я не в состоянии  ни спать, ни работать,  думаю,  можно
пойти.
     -- Домой ты добрался без осложнений?
     -- Боюсь, я был пьян. Очки разбил. Они высылают----
     -- Это то, о чем ты на-днях говорил?
     -- Нет. Да. Нет -- не помню.  Ce sont mes collègues et le vieux et tout
le trimbala. Они высылают за мной машину через пару минут.
     -- Понятно. Ты думаешь----
     -- Будь в больнице как сможешь рано, ладно? -- в девять, в восемь, даже
раньше...
     -- Да, разумеется.
     --  Я сказал служанке,  -- и может быть ты и за  этим тоже присмотришь,
пока меня не будет, -- я ей сказал----
     Круг захлебнулся, не смог закончить  и бросил  трубку. В кабинете стоял
непривычный холод. Все они такие слепые и закопченные и так высоко висят над
книжными   полками,   что   он  насилу   мог  различить  надтреснутую   кожу
запрокинутого  лица  под  зачаточным нимбом  или  угловатые  складки  как бы
пергаментной рясы  мученика, расплывающейся в угрюмом мраке. Сосновый стол в
углу  нес  бремя беспереплетных  томов "Revue  de psychologie",  купленных у
старьевщика, сварливый 1879-й сменялся пухлым 1880-м, вялые листья обложек с
общипанными или смятыми краями прорезала крестовина бечевки, проедающей путь
в их пропыленные тулова. Плоды пакта о невытирании пыли и  неуборке комнаты.
Уютный, уродливый бронзовый торшер с  толстого стекла абажуром, набранным из
комковатых  гранатовых  и  аметистовых  вставок   в  асимметричных  прогалах
бронзовых   жил,  вырастал  высоко,   похожий  на  исполинский   сорняк,  из
старенького голубого ковра за полосатой софой, на которую Круг уляжется этой
ночью.  Стол  устилала стихийная  поросль  писем, оставленных  без  ответов,
репринтов,  университетских  бюллетеней,   потрошеных  конвертов,   вырезок,
карандашей  в  различных стадиях  развития. Грегуар, громадный, кованный  из
чугунной  чушки  жук-рогач,  посредством которого дедушка стягивал,  зацепив
каблуком (голодной хваткой  впивались в  него отполированные  жвала), сперва
один  кавалерийский  сапог,  за ним  другой,  таращился,  нелюбимый,  из-под
кожаной челки кожаного кресла.  Единственной  чистой  вещью  в комнате  была
копия "Карточного замка" Шардена,  которую она  как-то поместила на каминную
доску (пусть  озонирует твое  жуткое логово,  --  сказала она):  ясно видные
карты, ярко освещенные лица, прелестный коричневый фон.
     Он снова прошел коридором, вслушался в размеренную тишину детской, -- и
снова Клодина выскользнула из  смежной комнаты. Он сообщил ей, что уходит, и
попросил постелить ему на кабинетном диване.  Потом  подобрал с полу шляпу и
спустился по лестнице, дожидаться машины.
     Холодно  было  снаружи,  и  он пожалел, что вновь  не  наполнил  фляжку
коньяком,  который помог  ему пережить этот день.  Было также очень тихо  --
тише обычного. Старомодные, благообразные фасады домов насупротив  --  через
булыжную улочку -- лишились большей части своих огней. Знакомый ему человек,
бывший член  парламента,  смирный  зануда,  имевший  привычку прогуливать  в
сумерках  парочку  одетых  в пальто вежливых таксов, тому два  дня выехал из
пятидесятого  номера в грузовике,  уже  набитом  другими арестантами. Видно,
Жаба  решил  сделать  свою  революцию  сколь  возможно традиционной.  Машина
запаздывала.
     Азуреус,  президент   Университета,  сказал,  что  за  ним  заедет  д-р
Александер,  ассистент лектора по  биодинамике,  которого  Круг  никогда  не
встречал. Этот  Александер  целый вечер собирал людей, а  президент  пытался
дозвониться  до   Круга  почти   с  самого  полудня.   Шустрый,  деятельный,
расторопный господин, д-р Александер был одним из тех, кто в годину бедствий
прорастает из тусклой безвестности, чтобы в дальнейшем процвести пропусками,
допусками,    купонами,   автомобилями,   связями   и    списками   адресов.
Университетские  шишки  беспомощно  съежились,  и  уж  разумеется,   никакое
подобное  сборище не  было  бы возможным, когда бы  эволюция не породила  на
периферии их вида  этого совершенного организатора,  -- счастливая  мутация,
едва ли  не  предполагающая  скромного посредничества потусторонней силы.  В
двусмысленном  свете завиделась  эмблема  нового правительства (замечательно
схожая с раздавленным и расчлененным, но все еще ерзающим пауком) на красном
флажке,   прикрепленном   к   капоту,  когда  официально   санкционированный
автомобиль,  добытый  вскормленным нашей  средой  кудесником, притормозил  у
бордюра, зацепив его целеустремленной покрышкой.
     Круг уселся рядом с водителем, коим как раз и был сам д-р Александер --
румяный, весьма белокурый, весьма ухоженный господин лет тридцати с фазаньим
перышком  на  красивой  зеленой  шляпе  и  с тяжелым  опаловым  перстнем  на
безымянном  персте. Руки  его, до  чрезвычайности белые  и мягкие, привольно
лежали на рулевом колесе. Из двух  (?) персон на заднем сиденье Круг опознал
лишь одну -- Эдмунда БЈре, профессора французской литературы.
     --  Bonsoir, cher collègue, -- сказал БЈре. --  On  m'a tiré du lit  au
grand désespoir de ma femme. Comment va la vôtre?
     -- На днях, -- сказал Круг, -- я имел удовольствие читать вашу статью о
----  (он  не  мог вспомнить имени этого французского  генерала -- честного,
хоть  несколько  и   ограниченного  исторического  деятеля,  доведенного  до
самоубийства оболгавшими его политиканами).
     -- Да, -- сказал БЈре, -- ее написание было для меня большим утешением.
"Les  morts,  les pauvres  morts  ont de grandes douleurs. Et  quand Octobre
souffle"----
     Д-р Александер  мягко повернул руль и  заговорил,  не  глядя на  Круга,
затем бросил на него быстрый взгляд и снова уставился прямо вперед.
     -- Насколько я понимаю,  профессор, вам предстоит сегодня  стать  нашим
спасителем. Судьба нашей Альма Матер в достойных руках.
     Круг  уклончиво  буркнул.  Он   не  имел  ни  малейшего   --  или   это
завуалированный намек на то, что  Правитель, в просторечии именуемый  Жабой,
был его одноклассником, -- но это было бы слишком глупо.
     Посреди площади Скотомы (бывшей -- Свободы, бывшей -- Имперской) машину
остановили трое солдат,  двое полицейских  и  поднятая рука бедняги  Теодора
Третьего,  который  вечно  нуждался в  попутной  машине или  -- выйти в одно
местечко, учитель; но д-р Александер указал  им на  красный с черным флажок,
вследствие чего они откозыряли и отступили во тьму.
     Улицы были  пустынны --  вещь обычная в  прорехах истории,  на terrains
vagues времени. Всего-навсего одна живая душа и встретилась  им  --  молодой
человек,  возвращавшийся   домой  с  несвоевременного  и,   видимо,  скверно
окончившегося костюмированного  бала:  он был  наряжен  русским  мужиком  --
вышитая   рубаха,  вольно  свисающая  из-под   опояски  с  кистями,  culotte
bouffante, мягкие малиновые сапоги и часы на запястье.
     -- On  va lui torcher  le derrière, а ce gaillard-là, -- мрачно заметил
профессор  БЈре.  Другая  --  анонимная  --  личность   на   заднем  сиденье
пробормотала нечто неразличимое и сама же себе ответила -- утвердительно, но
столь же невнятно.
     --  Я не могу ехать  намного  быстрее,  -- сказал  д-р  Александер,  --
поскольку, что называется, шмукнулся берцовый колпак нижней кутузки. Если вы
сунете руку в мой правый карман, профессор, там есть папиросы.
     -- Я не курю,  -- сказал Круг. -- Да кроме того и  не верю, что они там
имеются.
     Некоторое время ехали в молчании.
     -- Почему? -- спросил д-р Александер, мягко нажимая, мягко отпуская.
     -- Так, мимолетная мысль, -- ответил Круг.
     Осмотрительно,  тихий  водитель  дозволил одной  руке  выпусти