бесшумно Падук  поднялся  с
сиденья,  чтобы сдать свои бумаги  экзаменатору,  и  рухнул,  споткнувшись о
выставленную Шимпффером ногу,  и в оставленной им  прорехе Круг  ясно увидел
очертания новой темы. Она была уже совсем готова к показу, но занавес еще не
раздернули.  Круг  отыскал клочок  чистой  бумаги  и  изготовился записывать
впечатления. Двое учителей  развели занавес. Открылась Ольга,  сидящая перед
зеркалом  после  бала,  снимающая  драгоценности. Еще  затянутая в  вишневый
бархат, она закинула  назад сильные, неровно светящиеся  локти, приподняв их
как крылья, и стала расстегивать сверкающий ошейник. Он сознавал, что вместе
с  ожерельем  снимутся  и позвонки,  --  что  в сущности  оно-то  и  было ее
хрустальными позвонками, -- и  испытывал  мучительный стыд  при  мысли,  что
каждый  в классе увидит  и  подробно  опишет ее неизбежный, жалкий, невинный
распад.  Вспышка, щелчок; обеими  руками она сняла прекрасную  голову и,  не
глядя  на  нее,  осторожно,  осторожно,  милая,  смутно  улыбаясь  забавному
воспоминанию  (кто  бы  подумал на  танцах,  что  настоящая драгоценность  в
закладе?),  поставила  прекрасную  подделку  на  мраморную  полку туалетного
столика.  И тут он  понял, что следом  пойдет  и все  остальное: бронзоватые
лодочки со ступнями,  перстни вместе с перстами и  перси вместе с баюкающими
их кружевами... жалость  и стыд его  достигли зенита,  и  при  окончательном
жесте высокой, холодной стриптизки, снующей, как пума, по сцене туда и сюда,
в приступе отвратительной дурноты Круг проснулся.


6
     -- Мы познакомились вчера, -- сказала комната. -- Я -- запасная спальня
на dache [сельский дом, коттедж] Максимовых. А это ветряки на обоях.
     --  Верно,  --  откликнулся  Круг. Где-то  за  тонкими  стенами  сосной
пропахшего дома уютно  покрякивала печь, и Давид  звонко рассказывал что-то,
--  видимо, отвечая  на вопросы  Анны Петровны,  видимо,  завтракая с  ней в
соседней комнате.
     Теоретически  не  существует   абсолютного  доказательства   того,  что
утреннее пробуждение (когда  опять находишь себя  оседлавшим свою особу)  не
является  на  самом  деле  полностью  беспрецедентным  событием,  совершенно
оригинальным рождением. Как-то Эмбер и Круг  обсуждали возможность того, что
это они выдумали in toto  сочинения Вильяма Шекспира, потратив  на  подделку
миллионы    миллионов,    замазав   взятками   рты   бессчетным   издателям,
библиотекарям,  жителям Стратфорда-на-Авоне, ибо,  приняв ответственность за
все   сделанные  за  три  столетия   культуры  ссылки  на   поэта,   следует
предположить, что ссылки эти -- суть подложные вставки, внесенные надувалами
в настоящие произведения, ими же и подредактированные: в этом еще оставалась
некоторая  шероховатость, досадный изъян,  но, вероятно,  можно устранить  и
его, подобно тому,  как упрощают перемудренную шахматную задачу, добавляя  в
нее пассивную пешку.
     Все  это  может  быть  верным  и  в  отношении  личного  существования,
воспринимаемого   в   момент  пробуждения  в  ретроспективе:  сам  по   себе
ретроспективный эффект есть весьма простая  иллюзия, мало  в чем отличная от
изобразительной  ценности глубины  и дали, порождаемых окрашенной кистью  на
плоской  поверхности; однако  требуется  нечто  превосходящее  кисть,  чтобы
создать  впечатление плотной реальности, подпираемой правдоподобным прошлым,
логической  неразрывности,  ниточки  жизни, подобранной именно  там, где  ее
обронили.  Изощренность  такого  фокуса граничит  с чудом, если вспомнить об
огромном  числе  деталей,  требующих  учета, требующих  размещения  в  таком
порядке, чтобы внушалась  мысль о работе  памяти.  Круг сразу знал, что жена
его умерла, что  он  вместе с маленьким  сыном поспешно бежал  из  города  в
деревню, и что вид в раме окна (голые  волглые ветви,  бурая почва,  белесое
небо, изба на  дальнем холме) -- это не только образчик пейзажа этих  именно
мест, но и поместили его сюда, дабы  указать, что Давид поднял штору и вышел
из  комнаты, не  разбудив  его;  а  кушетка  в  другом углу  комнаты с почти
раболепными "кстати" немыми жестами показывает -- видишь, вот, и вот, -- все
необходимое, чтобы убедить его, что здесь ночевал ребенок.
     Наутро  вслед за смертью явились  ее родственники. Эмбер  ночью сообщил
им, что она умерла. Заметьте, как гладко работает ретроспективная машинерия:
все  сходится  одно  к  одному.  Они (переключаясь на  более плавные обороты
прошлого)  явились, они  наводнили  квартиру  Круга. Давид как  раз  надевал
вельветину. Силы прибыли значительные:  ее  сестра Виола,  Виолин  отвратный
муж, какой-то сводный брат с супругой, две дальних, едва различимых в тумане
кузины,  и неопределенный старик, которого  Круг никогда до  того  не видел.
Подчеркнуть тщеславную  напыщенность  иллюзорной  глубины.  Виола сестру  не
любила, последние двенадцать лет  они  виделись редко. Она  была в короткой,
густопегой вуальке: вуалька доставала до веснущатой переносицы, не дальше, и
за черными ее фиалками различалось поблескивание, жесткое и удовлетворенное.
Светлобородый  муж  нежно  ее подпирал, хотя на деле забота, которой надутый
прохвост  окружал ее  острый  локоть,  лишь  затрудняла  ее  спорые,  умелые
перемещения. Она его скоро стряхнула. В последний раз его видели взирающим в
достойном молчании через окно на пару черных лимузинов, ожидавших у бордюра.
Господин в черном и с синими запудренными челюстями  -- представитель  фирмы
испепелителей -- вошел сообщить, что самое время начать. Тут-то Круг и удрал
с Давидом через заднюю дверь.
     Неся чемодан, еще мокрый от слез Клодины, он довел ребенка до ближайшей
трамвайной  остановки и  вместе  с  шайкой  сонных  солдат, возвращавшихся в
казармы, прибыл на железнодорожный вокзал. Прежде, чем впустить его в поезд,
идущий  к Озерам,  правительственные агенты проверили  документы  у  него  и
глазные яблоки  у Давида. Гостиница на  Озерах оказалась  закрытой, но после
того, как они побродили вокруг, веселый почтарь в желтом автомобиле отвез их
(с письмом от Эмбера) к Максимовым. Чем реконструкция и завершается.
     Общая  ванная комната  --  единственное негостеприимное  место  в  доме
друзей, особенно если вода в ней сначала течет чуть теплая, а потом ледяная.
Длинный  серебряный  волос  впечатался  в  дешевый пряник миндального  мыла.
Раздобыть  туалетную бумагу в последнее время стало  трудненько, ее заменили
нанизанные  на  крюк  обрывки газеты.  На  дне унитаза  плавал конвертик  от
безопасного лезвия с ликом и подписью д-ра З. Фрейда. Если я останусь  здесь
на неделю, подумал он, эта чуждая древесина постепенно смягчится и очистится
в повторяющихся соприкосновениях с моей прижимистой плотью. Он осмотрительно
ополоснул ванну. Резиновая  трубка брызгалки,  булькнув, слетела  с крана. С
веревки свисали  два  чистых  полотенца  и  какие-то  черные  чулки,  то  ли
выстиранные,  то  ли  ждущие стирки. Бок  о  бок  стояли  на  полке  бутылка
минерального масла, наполовину пустая, и серый картонный цилиндр --  прежняя
сердцевина   туалетного  рулона.   Стояли   там  и   два  популярных  романа
("Отброшенные розы" и "На Тихом Дону без перемен"). Улыбнулась, признав его,
зубная щетка Давида. Он уронил на  пол мыло  для бритья,  а  когда поднял, к
мылу оказался приклеен серебряный волос.
     Максимов  был в  столовой один. Дородный пожилой господин,  он сунул  в
книгу закладку, с  радушной  поспешностью  встал и  пожал гостю руку крепко,
словно  ночной сон был  опасным  и длительным  путешествием. "Как отдыхалось
[Kak  pochivali]?" спросил  он  и, озабоченно хмурясь,  проверил температуру
кофейника  под  стеганым  шутовским  колпаком.  Глянцевитое,   розовое  лицо
Максимова  было   выбрито   по-актерски  гладко   (устарелое   уподобление);
совершенно лысую голову покрывала  ермолка  с кистью;  одет  он был в теплую
куртку  с бранденбургами. "Рекомендую,  -- сказал он, указывая мизинцем.  --
Насколько могу судить, -- единственный сыр, который не тяжелит желудка."
     Он был из тех людей, которых любишь не за какой-то  блестящий талант (у
этого  отставного коммерсанта  талантов  и вовсе не  было),  но  потому, что
каждая  проведенная с ним  минута  приходится  ровно  впору твоим  жизненным
меркам.  Есть дружбы, подобные циркам, водопадам,  библиотекам; есть и иные,
сравним их  со старым халатом. Разберите  на  части  ум Максимова  и  ничего
привлекательного   вы  в   нем   не  найдете:  идеи   консервативны,   вкусы
неразборчивы; но так  или иначе, эти скучные  части слагались в замечательно
уютное и гармоничное целое.  Честности его не разъедала никакая изысканность
мысли, он  был надежен, как окованный  сталью дубовый сундук, и  когда  Круг
однажды  заметил, что слово  "лояльность"  напоминает ему  звучаньем и видом
золоченую  вилку,  лежащую  под солнцем на разглаженном бледно-желтом шелке,
Максимов ответил довольно холодно, что для  него лояльность исчерпывается ее
словарным  значением.  Здравый  смысл  оберегала  в  нем   от  самодовольной
вульгарности  тайная  тонкость чувств,  а несколько  голая  и лишенная  птиц
симметрия его разветвленных принципов лишь чуть-чуть  колебалась под влажным
ветром, дующим из областей, которые он  простодушно полагал не сущими. Чужие
несчастья заботили его  больше  собственных бед; и будь  он  старым  морским
капитаном, он бы скорее затонул  со своим кораблем, чем виновато плюхнулся в
последнюю  спасательную  шлюпку.  В  данный  момент  он  собирался  с духом,
намереваясь  напрямик высказать Кругу  свое  неодобрение, --  и тянул время,
рассуждая о политике.
     -- Молочник  утром рассказывал  мне,  --  говорил  он, --  что по  всей
деревне  висят  плакаты,  призывающие население  непринужденно  ликовать  по
случаю восстановления полного порядка. Предложен и распорядок праздника. Нам
надлежит собираться в  наших обычных  воскресных пристанищах --  то  есть  в
кафе,  в  клубах,  в помещениях  наших  обществ --  и хором петь, прославляя
Правительство. Во все  районы  назначены распорядители ballonov.  Непонятно,
правда,  что прикажете  делать  тем,  кто  и петь  не  умеет, и  ни  в каких
сообществах не состоит.
     --  Он мне сегодня приснился, -- сказал Круг. -- Видимо, только так мой
старый школьный товарищ и может надеяться нынче связаться со мной.
     -- Как я понимаю, вы с ним не очень ладили в школе?
     -- Ну, это еще надо обдумать.  Я его определенно  терпеть не  мог,  вот
только вопрос -- взаимно ли? Помню один странный случай. Внезапно погас свет
-- короткое замыкание или что-то в этом роде.
     -- Да, это бывает. Попробуйте варенье. Ваш сын очень его оценил.
     -- Я  сидел в  классе и читал,  -- продолжал  Круг. --  Бог  его знает,
почему это было вечером. Жаба вскользнул в класс  и  копался в парте,  там у
него хранились  сладости. Тут-то  свет и погасни.  Я  откинулся на  прислон,
сижу, жду, темнота  полнейшая.  Вдруг чувствую,  что-то коснулось моей руки,
мягкое и мокрое. Поцелуй Жабы. Он успел удрать прежде, чем я его сцапал.
     -- Весьма, я бы сказал, сентиментально, -- заметил Максимов.
     -- И противно, -- добавил Круг.
     Он намаслил булку и принялся пересказывать подробности собрания на дому
у  президента.  Максимов тоже присел,  поразмыслил  с  минуту,  потом, резко
нагнувшись,  пнул корзиночку  с knakerbrodom,  подогнав ее  ближе к  тарелке
Круга, и сказал:
     -- Я вам хочу кое-что сказать.  Вы, вероятно, рассердитесь, услышав мои
слова, скажете, что  я лезу не в свое дело, но я уж рискну навлечь  на  себя
ваше неудовольствие. Потому что  это действительно очень и  очень серьезно и
мне все равно, облаете  вы меня или нет. Ia, sobstvenno, uzhe  vchera khotel
[мне  следовало бы поднять  этот вопрос еще  вчера], да  Анна решила, что вы
слишком устали. Однако откладывать этот разговор на потом безрассудно.
     -- Валяйте, --  сказал Круг, надкусывая и пригибаясь:  варенье норовило
упасть.
     -- Я вполне понимаю  ваш отказ иметь с этой публикой дело. Я, наверное,
повел бы себя точно так же. Они опять попытаются заполучить вашу  подпись, и
вы опять им откажете. С этим все ясно.
     -- Совершенно верно, -- сказал Круг.
     -- Хорошо. Теперь, поскольку с этим ясно, уясняется  и еще  кое-что. То
есть  ваше  положение  при новом режиме. Тут есть одна необычная сторона, я,
собственно,  и  хотел  сказать, что вы, похоже, не понимаете связанной с ней
опасности. Иными словами, как  только эквилисты потеряют надежду добиться от
вас сотрудничества, они вас арестуют.
     -- Глупости, -- сказал Круг
     --  Вот  именно. Давайте  назовем  это  предположительное  происшествие
совершеннейшей  глупостью.   Да  только   совершеннейшая  глупость  --   это
естественная  и логическая часть правления Падука. Вам стоило бы держать это
в  уме,  друг  мой,  и  обзавестись  каким-то  средством  защиты,  насколько
неправдоподобной ни кажется вам опасность.
     -- Yer  un dah [вздор и дребедень], -- сказал Круг.  --  Он так и будет
лизать  в  темноте  мою  руку.  Я  необорим.  Необорим бурливый морской  вал
[volna], отхлынув, волнует гурьбу голышей. Но кряжист Круг -- и с ним ничего
не случится. Две или три упитанные нации (та, что синеет на карте, и другая,
коричнево-желтая), от которых мой Жаба жаждет добиться признания, займов, --
чего там еще может желать расстрелянная страна от  раскормленного соседа, --
эти нации будут попросту игнорировать его вместе с его правительством, ежели
он посмеет... докучать мне. Что, недурно я вас облаял?
     -- Дурно. У вас романтические, детские и полностью ложные представления
о практической политике. Можно представить  себе, что он простит  вам  идеи,
выраженные  в ваших прежних работах.  Можно даже представить,  что он снесет
наличие выдающегося  ума среди народа,  которому  по его собственным законам
полагается быть столь же простым, как наипростейший из граждан. Но для того,
чтобы все это себе представить, нам придется оговорить попытку с его стороны
найти вам особое  применение.  А вот если  из  нее ничего не  выйдет,  он не
посмотрит на заграничное общественное  мнение, с другой  стороны, и ни  одно
государство о вас  хлопотать не станет,  если посчитает почему-либо выгодным
иметь дело с этой страной.
     -- А иностранные академии  заявят  протест.  И  предложат  баснословные
суммы, мой вес в Ra, чтобы купить мне свободу.
     -- Вы можете веселиться, сколько вашей  душе угодно, но я все же  хотел
бы знать, --  послушайте, Адам, что вы намерены делать? Я хочу  сказать,  вы
ведь не думаете,  что вам разрешат читать лекции,  или печатать ваши работы,
или поддерживать связь с учеными и издателями за границей, --  или  все-таки
думаете?
     -- Не думаю. Je resterai coi.
     -- Мой французский ограничен, -- сухо сказал Максимов.
     -- Я затаюсь, -- сказал Круг (начиная испытывать страшную  скуку). -- В
должное  время  тот  разум,  какой  у  меня  пока  сохранился,  сплетется  в
какую-нибудь досужую книгу. Правду сказать, плевал я на все их университеты.
Давид что, на улице?
     -- Но дорогой вы мой, они же  не оставят вас  в  покое! В этом-то все и
дело. Я или  любой другой обыватель может и должен сидеть спокойно, но вы --
никоим образом. Вы одна  из  очень  немногих  знаменитостей, рожденных нашей
страной в нынешние времена, и...
     --  И  каковы  же  другие  светила  этого   загадочного  созвездия?  --
осведомился Круг, скрещивая ноги и  просовывая уютную ладонь  между бедром и
коленом.
     -- Ладно: всего одна. По этой самой причине они и хотят, чтобы вы  были
деятельны  как только  возможно.  Они  на  все пойдут,  чтобы заставить  вас
поддержать их  образ мысли.  Слог, begonia [блеск] будут,  разумеется, ваши.
Падук удовольствуется простой подготовкой программы.
     --  А я останусь глух  и  нем.  Право, голубчик, все это -- журнализм с
вашей стороны. Я хочу остаться один.
     -- Один --  неуместное слово, -- вспыхнув, воскликнул Максимов -- Вы не
один! У вас ребенок.
     -- Бросьте, бросьте, -- сказал Круг. -- Давайте-ка, пожалуйста ----
     -- Нет, не давайте. Я вас предупреждал, что не испугаюсь вашего гнева.
     -- Ну  хорошо.  И что же  я, по-вашему, должен  сделать?  -- со вздохом
спросил Круг, наливая себе еще чашку чуть теплого кофе.
     -- Немедленно покинуть страну.
     Тихо потрескивала печь, и квадратные часы  с двумя васильками на белом,
голом  деревянном циферблате  отщелкивали мелкие секунды.  Окно  попробовало
улыбнуться. Слабый всплеск солнца  расплылся на дальнем  холме и обнаружил с
бессмысленной ясностью избушку и с ней три сосны на  противоположном склоне,
казалось, они шагнули вперед и отступили снова, едва изнуренное солнце впало
опять в забытье.
     --  Я не  вижу нужды покидать ее прямо сейчас, -- проговорил  Круг.  --
Если они будут слишком уж ко мне приставать, я,  вероятно,  так и сделаю, но
сейчас -- единственный ход, над которым я думаю --  это  длинная  рокировка,
чтобы защитить моего короля.
     Максимов поднялся и снова сел, на другой стул.
     -- Я вижу, трудненько будет заставить вас уяснить свое положение. Прошу
вас, Адам,  раскиньте  мозгами: ни  сегодня, ни завтра  -- никогда Падук  не
выпустит вас  за границу.  Но  сейчас вы еще могли  бы  бежать,  как  бежали
Беренц,  Марбель  и  прочие;  завтра  это  будет  уже  невозможным,  границы
стягивают  все  туже и туже, к тому времени,  когда вы надумаете, ни  единой
щели уже не останется.
     -- Ладно, а почему же тогда вы не бежите? -- проворчал Круг.
     -- Мое  положение иное, --  тихо ответил Максимов.  -- И  вы хорошо это
знаете.  Мы  слишком стары  с Анной, и к  тому же  я  --  образцовый средний
человек  и никакой угрозы правительству не  представляю. Вы же здоровы,  как
бык, и все в вас -- преступно.
     -- Даже сочти я разумным покинуть страну, я ни  малейшего представления
не имею, как это сделать.
     -- Идите к Туроку, он имеет, он вас сведет с нужными людьми. Это станет
в порядочную сумму, но вам она по карману. Я тоже не знаю, как это делается,
но я знаю, что сделать это можно и делалось уже. Подумайте о спокойной жизни
в цивилизованной  стране, о  возможности работать, об образовании, доступном
для вашего мальчика. В нынешних ваших обстоятельствах...
     Он осекся.  После  ужасной неловкости, возникшей  вчера  за  ужином, он
обещал себе не затрагивать больше темы, которой этот странный вдовец избегал
с таким стоицизмом.
     -- Нет, -- сказал Круг. --  Нет. Мне сейчас не до этого [ne do tovo]. С
вашей стороны очень  мило так хлопотать обо мне [obo mne], но ей-ей [pravo],
вы  преувеличиваете  опасность.  Разумеется [koneshno], я  подумаю  о  вашем
предложении. Не будем [bol'she]  больше  об  этом  говорить.  Что  там Давид
делает?
     -- Ладно, по крайности [po krainei mere] вы знаете,  что я на этот счет
думаю, -- сказал Максимов,  берясь за  исторический  роман,  читанный им при
появлении  Круга.  -- Но мы еще не  кончили  с вами. Я  напущу на  вас Анну,
нравится вам это или нет. Может, ей повезет больше. Давид, по-моему, с ней в
огороде. Второй завтрак в час.
     Ночью  штормило; ночь мотало, она задыхалась в  грубых  струях дождя; в
окоченении холодного тихого утра промокшие  бурые астры стояли расстроенными
рядами,  и  капли  ртути пятнали  едко пахнущие  лиловые листья  капусты,  в
которых между  их  крупными  жилами черви насверлили уродливых  дыр.  Давид,
замечтавшись, сидел в тачке, а маленькая старая дама пыталась протолкнуть ее
по расквашенной глине дорожки. "Ne mogoo! [Не могу!]" -- со смехом вскричала
она  и отмахнула  с виска прядь серебристых тонких волос.  Давид выскочил из
тачки. Круг, не глядя на Анну Петровну, сказал, что он не поймет, не слишком
ли зябко, чтобы мальчик  гулял  без пальто,  и  Анна  Петровна ответила, что
белый свитер  его достаточно толст и уютен. Почему-то Ольга никогда особенно
не любила Анну Петровну со сладкой ее безгреховностью.
     -- Я хочу пройтись с ним подаль